В 1862 году Николай Гаврилович Чернышевский жил близ Владимирской церкви, в Большой Московской улице, в первом этаже дома Есауловой, числящегося в настоящее время под № 4. В июле, 7 числа, мне нужно было спросить Николая Гавриловича о чем-то касательно печатания сочинений Добролюбова, и я около часу пополудни отправился к нему, застал его дома, нашел его в его кабинете, где мы и переговорили с ним о деле, по которому я пришел к нему, и потом разговор наш перешел на разные другие посторонние предметы. Николай Гаврилович жил тогда в квартире один с прислугой, так как его семья, жена и два сына, уехали в Саратов. Спустя полчаса к нам явился доктор Петр Иванович Боков[I], и мы трое, уже не помню почему, из кабинета перешли в зал. Мы сидели, мирно и весело беседовали, как вдруг в передней раздался звонок, так, около двух с половиной часов. Мы подумали, что это пришел кто-нибудь из знакомых лиц, и продолжали разговаривать. Но вот в зал, дверь в который вела прямо из передней, явился офицер, одетый в новый с иголочки мундир, но, кажется, не жандармский, — так как он был не небесного голубого цвета, а черного, — приземистый и с неприятным выражением лица. Войдя в зал, он сказал, что ему нужно видеть господина Чернышевского. Николай Гаврилович выступил ему навстречу, говоря:
— Я — Чернышевский, к вашим услугам.
— Мне нужно поговорить с вами наедине, сказал офицер.
— А, в таком случае пожалуйте ко мне в кабинет, — проговорил Николай Гаврилович и бросился из залы стремительно, как стрела, так что офицер растерялся, оторопел и бормотал: где же, где же кабинет?
Свою квартиру Николай Гаврилович сдавал внаем, так как решился оставить ее и переехать на другую, и потому я в первую минуту подумал, что офицер пришел осмотреть квартиру с целью найма ее. Растерявшийся офицер, обратившись в переднюю, повелительно и громко закричал: «послушайте, укажите мне, где кабинет Чернышевского, и проводите меня туда». На этот зов явился из передней пристав Мадьянов, которого Боков и я знали в лицо. Появление пристава сразу осветило для нас все, и мы поняли, кто такой этот офицер, и какая цель его визита. Пристав, проводив офицера в кабинет, возвратился к нам и на наши расспросы сказал, что офицер — это полковник Ракеев[II], которого мы знали как доку по политическим обыскам и арестам и как петербургского домовладельца. Затем пристав рассказал, что Ракеев явился к нему и потребовал, чтобы он проводил его к Чернышевскому, — на что пристав заметил, что, может быть, Чернышевского нет дома; но Ракеев уверенно сказал, что ему хорошо известно, что он дома. На наши вопросы, как он думает о цели визита Ракеева, пристав отвечал, что полковник по всей вероятности произведет только обыск, а не арестует Чернышевского, так как он приехал на дрожках, а казенной кареты нет. Затем пристав стал убеждать нас уйти из квартиры. Да нам больше ничего не оставалось, как только уйти. Но мы перед уходом непременно пойдем проститься с хозяином, заявили мы. Зачем это, убеждал нас пристав, что за церемония, можно уйти и не простившись. Мы решительно заявили ему, что мы непременно пойдем проститься с хозяином и тем более, прибавил я, что моя шляпа и мой сверток находятся в кабинете. Пристав любезно предлагал принести их из кабинета; но я не согласился, и мы с Боковым отправились в кабинет.
Николай Гаврилович и Ракеев сидели у стола; Николай Гаврилович на хозяйском месте у середины стола, а Ракеев сбоку стола, как гость. Когда мы входили, Николай Гаврилович произносил такую фразу: нет, моя семья не на даче, а в Саратове. Очевидно, Ракеев, прежде чем приступить к делу, счел нужным пуститься в светские любезные разговоры.
— До свидания, Николай Гаврилович, — сказал я.
— А вы разве уже уходите, — заговорил он, — и не подождете меня?
И на мой ответ, что мне нужно уйти, он сказал шутливым тоном: ну, так до свидания, высоко подняв руку, с размаху опустил ее в мою руку. В то время, как с ним прощался Боков, я пошел к окну, взял шляпу и взял под мышку сверток с завернутыми в жесткую бумагу ботинками, купленными мною для себя. Нужно было видеть выражение лица Ракеева; он весь насторожился и устремил жадные взоры на мой сверток. Но, нужно отдать ему честь, он не остановил меня и даже не спросил, что содержится в моем свертке. Я думаю, и в наше время всяческих свобод меня в подобных обстоятельствах непременно раздели бы донага и обыскали. Невольно припоминается мне при этом случай, который заставил меня еще более ценить любезность Ракеева. Однажды я сидел в книжном магазине Черкесова[III] и разговаривал с управляющим магазина. В это время явились жандармы обыскивать магазин. Я хотел уйти, как лицо постороннее и не состоящее в штате магазина. Но жандармский офицер, начальник обыскивательного отряда (к сожалению, я забыл его фамилию), задержал меня и потребовал, чтобы я предъявил ему мой бумажник. Я сказал, что у меня бумажника нет. Тогда он потребовал показать ему мое портмоне или вообще то, в чем я ношу деньги; но я отвечал, что у меня нет с собою ни портмоне, ни денег.
— Как же так, — грозно окрикнул жандарм, — идете в магазин и не берете с собою денег?
Я ответил, что я пришел в магазин не для покупок, а повидаться с знакомым.
— В таком случае, — решил жандарм, — я должен обыскать вас.
И действительно, он не только обшарил, но и вывернул все мои пустые карманы, и только тогда выпустил меня из магазина. Таким образом, Ракеев поступил со мною гораздо любезнее и при обстоятельствах гораздо более серьезных.
Мы с Боковым вышли из квартиры Николая Гавриловича, понурив головы и не говоря ни слова друг с другом, и как бы инстинктивно отправились ко мне на квартиру, находившуюся очень близко от Московской улицы. Здесь несколько опомнившись и придя в себя, мы стали обсуждать вопрос: арестуют ли Николая Гавриловича или ограничатся только обыском. Наше решение склонялось на сторону последней альтернативы. Мы думали, что Николай Гаврилович слишком крупная величина, чтобы обращаться с ним бесцеремонно; общественное мнение знает и ценит его, так что правительство едва ли рискнет сделать резкий вызов общественному мнению, арестовав Николая Гавриловича без серьезных причин, каковых, по нашему мнению, не могло быть, — мы в этом твердо были уверены; да и пристав сказал правду, — кареты у подъезда и мы не видали. Вот как мы были тогда наивны и какие преувеличенные понятия имели о силе общественного мнения и о влиянии его на правительство. Да и не одни мы. Как тогда, так и теперь многие повинны в подобной наивности.
Через полчаса мы вышли на Московскую улицу и увидели, что у подъезда уже стояла карета, разрушившая все наши надежды. Походивши по соседним улицам еще с полчаса, мы пришли к дому Есауловой и — кареты уже не было. Мы пошли в квартиру Николая Гавриловича. Нам отворила дверь прислуга, заливаясь горькими слезами.
— Бедный барин, — говорила она сквозь слезы, — его взяли, они его погубят; а тут как нарочно еще барыня уехала.
В квартире мы застали двоюродного брата жены Чернышевского, офицера Вениамина Ивановича Рычкова, который на время приехал в Петербург и жил на этой квартире. Рычков сообщил нам, между прочим, что Николаю Гавриловичу удалось сказать ему несколько слов так, чтобы их не слышал Ракеев. Николай Гаврилович поручил ему кланяться мне и сказать, чтобы я не беспокоился и передал бы Н. Утину[IV], чтобы и он не беспокоился. Какой специальный смысл и какая цель заключалась в этих словах, я не могу себе объяснить. Несмотря на это успокоение, я все лето жил под угрожающим дамокловым мечом, не зная покоя ни днем ни ночью. Все знакомые, встречая меня, делали большие глаза и в изумлении восклицали: как! вы разве не арестованы? а я слышал из самых достоверных источников, что вас уже давно арестовали. Встречая на каждом шагу подобные изумления, трудно было не беспокоиться. Но Бог миловал меня.
Обедать мы отправились к Бокову и когда сообщили его жене о случившемся на наших глазах, то она тоже не хотела этому верить и тоже была уверена, что Чернышевского не посмеют арестовать.
На другой день профессор-ориенталист И.Н. Березин поручил кому-то предупредить Николая Гавриловича, что ему угрожает арест. Запоздалое предупреждение post factum!
После этого я только один раз виделся с Николаем Гавриловичем при таких же печальных обстоятельствах, при развязке этой жестокой драмы, начавшейся его арестом, т.е. уже после суда и приговора над ним, когда его собирались увозить из крепости на каторгу. Мы с Григорием Захаровичем Елисеевым[V] решили, чего бы это ни стоило, добиться свидания с Николаем Гавриловичем и обращаться с просьбами о разрешении свидания ко всевозможным властям. Когда Некрасов узнал о таком нашем намерении, то стал горячо отговаривать нас, убеждал и советовал, чтобы мы отказались от нашего намерения, не просили бы разрешения на свидание и не пользовались бы этим разрешением, если бы оно даже было дано.
— По искреннему расположению к вам и из желания добра уверяю вас, — говорил Некрасов, — что это свидание очень понизит ваши курсы в глазах III отделения.
Слова Некрасова дышали искренностью и убеждением в полезности его совета. Но мы все-таки стояли на своем, и нам посоветовали обратиться к князю Суворову, тогдашнему петербургскому генерал-губернатору, с просьбою о разрешении свидания с Николаем Гавриловичем. Он дал нам это разрешение с первого же слова. Когда мы пришли в крепость, то нас адресовали к коменданту крепости Сорокину. Мы представились ему, и он начал говорить сначала с Елисеевым и, между прочим, спросил, не родственник ли он купцу Елисееву, который снабжает Петербург гастрономическими продуктами. А затем он обратился ко мне с разными вопросами: кто я? в каком родстве состою с Чернышевским? На что я ответил, что я состою с ним не в родстве, а в близком знакомстве; а на вопрос, чем я занимаюсь, я сказал, что служу в военном министерстве (и это была сущая правда, а как я попал в это министерство — это курьезная история; но долго было бы рассказывать ее здесь).
На это комендант воскликнул:
— Вот как! Это странно! Я сам имею честь служить в военном министерстве, и вы видите, я ношу военную форму, а вы не в военной форме и даже совсем не в форме, а в штатском платье.
В оправдание себя я стал объяснять, что я чиновник сверх штата, принят в министерство временно на усиление личного состава, служу без жалованья и т.д. Комендант прервал мои объяснения коротким замечанием, что все служащие в военном министерстве имеют форму и должны ходить в форме. Но все это было сказано не страшным начальническим и повелительным тоном, а совершенно добродушно и просто. Комендант приказал проводить нас в какую-то канцелярию, где уже ожидали свидания с Николаем Гавриловичем А.Н. Пыпин[VI] с братом и с двумя сестрами. Скоро ввели сюда и Николая Гавриловича в сопровождении какого-то офицера, но не жандармского. Он был бледен, но в выражении его лица не видно было ни упадка духа, ни изнурения, ни грусти и печали. Поздоровавшись со всеми, Николай Гаврилович прежде всего обратился в сестрам Пыпина и стал с ними разговаривать. По какому-то молчаливому соглашению мы действовали так. Когда Николай Гаврилович разговаривал с кем-нибудь одним из нас, остальные отходили в сторону, окружали офицера и вступали с ним в разговоры. Когда очередь дошла до меня, то Николай Гаврилович прежде всего спросил меня о моих личных делах и затем сказал, что он на каторге непременно будет писать много и постарается присылать нам свои статьи для помещения в «Современнике» и что, если их нельзя будет печатать с его именем, то нужно попробовать подписывать их каким-нибудь псевдонимом, а если и это будет нельзя, то чтобы они представлялись в редакцию каким-нибудь подставным лицом, например, хоть вашим «Лозанием» — так назывался в нашем кругу мой товарищ по духовной академии Л.И. Розанов[VII], живший у меня и близко познакомившийся с Николаем Гавриловичем (он был описан в «Искре»[VIII] под именем Лозания, устроившего поход против начальства одной из семинарий, кое-что писал в «Современнике» и был известен Некрасову; мы и предполагали сделать его подставным лицом).
— Да я, впрочем, поговорю об этом с самим Некрасовым.
Я сказал, что Некрасов едва ли придет к нему проститься.
— Отчего же? — с живостью сказал Николай Гаврилович. — А Сашенька (Пыпин) говорил мне, что Некрасов собирается ко мне.
Я повторил, что он едва ли придет и что я передам ему ваши слова. Мне не хотелось огорчать Николая Гавриловича сообщением, что Некрасов сам даже мне с Елисеевым не советовал просить свидания и являться на свидание с ним[IX]. И затем я простился с Николаем Гавриловичем уже навеки с чувствами, которые мне даже в настоящее время трудно и больно было бы описывать. Поверьте мне — рана и до сих пор не зажила.
[I] Боков Пётр Иванович (1835—1915) — врач, участник революционного движения в России. В октябре 1861 г. был арестован по делу о распространении «Великоруса», но в феврале 1862 г. оправдан по суду и освобожден. Один из основателей общества «Земля и воля» (1862—1863). Состоял в дружеских отношениях с Н.Г. Чернышевским, Г.З. Елисеевым, И.М. Сеченовым, В.А. Обручевым. Чтобы дать возможность сестре Обручева Марии учиться в Медико-хирургической академии, заключил с ней фиктивный брак. С 1858 г. Боков был личным врачом семьи Чернышевских.
[II] Ракеев Фёдор Спиридонович (1798—1879) — жандармский офицер, именно он вез в 1837 г. тело А.С. Пушкина на погребение в Святогорский монастырь. Дослужился в жандармах до звания генерал-лейтенанта. Прославился тем, что приказал после смерти забальзамировать своё тело и сохранять его в склепе (а вокруг склепа был построен на его деньги собор).
[III] Черкесов Александр Александрович (1839—1908) — участник революционного движения 1860-х гг., издатель. Из дворян, до 1860 г. — чиновник. Выйдя в отставку, присоединился к освободительному движению, член «Земли и воли». В 1862 г. заочно (так как был за границей) привлекался к делу о сношениях с «лондонскими пропагандистами». В 1865 г. добровольно вернулся в Россию, арестован. В 1866 г. по постановлению Сената освобожден от ответственности и направлен под негласный надзор полиции. В 1867 г. открыл в Петербурге библиотеку (существует и сейчас — Центральная городская публичная библиотека им. В.В. Маяковского) и книжный магазин, которые (как и открывшийся позже книжный магазин в Москве) пользовались большой популярностью у радикально настроенной молодежи. В 1869 г. арестован по делу С.Г. Нечаева, в сентября 1871 г. от ответственности освобожден. Позже был присяжным поверенным, выступал защитником на политических процессах (в частности, на «процессе 193-х»), находился под надзором полиции.
[IV] Утин Николай Исаакович (1841—1883) — деятель российского и европейского революционных движений. Сын еврейского купца-миллионера, в 1858 г. поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, проявил выдающиеся способности. Один из лидеров студенческих волнений 1861 г., отчислен из университета (в 1862 г. сдал экзамен экстерном). С 1862 г. — член «Земли и воли», член ЦК, организатор подпольных типографий. В 1863 г. выехал за границу (в 1865 г. заочно приговорен в России к смертной казни). В 1867 г. вступил в Швейцарии в I Интернационал, основатель Русской секции I Интернационала, в 1868—1870 гг. — редактор (вместе с М.А. Бакуниным) журнала «Народное дело» (Женева), поддерживал тесные связи с К. Марксом. В 1870—1871 гг. — редактор газеты «Эгалите» (органа Женевской секции I Интернационала). Разошелся с Бакуниным по вопросу о сотрудничестве с Нечаевым, издал на французском и немецком языках брошюру, разоблачавшую Нечаева и Бакунина, был за это серьезно избит бакунистами. Пережил в связи с этими событиями тяжелый мировоззренческий кризис, отошел от революционной деятельности. В 1877 г. подал императору Александру II прошение о помиловании и в 1877 г. получил разрешение на возвращение в Россию.
[V] Елисеев Григорий Захарович (1821—1891) — выдающийся русский журналист и публицист революционно-демократического направления. Сын сельского священника, в 1840 г. окончил Московскую духовную академию, до 1854 г. — профессор Казанской духовной академии. Под воздействием идей Герцена и Белинского перешел на революционно-демократические позиции, вышел из духовного звания и оставил Казанскую духовную академию. Сотрудник журналов «Современник» (в 1863—1866 гг. — член редакции), «Искра», редактор газет «Век» и «Очерки», в 1868—1881 гг. — один из редакторов «Отечественных записок». Арестован по делу Д.В. Каракозова, но вскоре освобожден. В 1881 г. выехал для лечения за границу.
[VI] Пыпин Александр Николаевич (1833—1904) — двоюродный брат и ближайший друг детства Н.Г. Чернышевского, впоследствии — известный литературовед и этнограф, академик Петербургской Академии наук (1898; первый раз избран в 1871 г., но по представлению министра просвещения Д.А. Толстого избрание не было утверждено Александром II). С 1863 г. — член редакции «Современника» (с 1865 г. — ответственный редактор), с 1867 г. — член редакции «Вестника Европы». В литературоведении — один из крупнейших представителей культурно-исторической школы. По политическим взглядам — представитель буржуазно-демократического либерализма.
[VII] Розанов Леонтий Иванович (1835—1890) — русский публицист, сотрудник «Современника» (с марта 1864 г.) и «Отечественных записок».
[VIII] «Искра» — революционно-демократический еженедельный сатирический журнал, выходивший в Петербурге в 1859—1873 гг. Основателями журнала были В.С. Курочкин и Н.А. Степанов. Являлся по сути сатирической параллелью «Современника». Журнал прославился плеядой блестящих поэтов-сатириков, так и названных «искровцами». Закрыт властями за «вредное направление».
[IX] 19 мая 1864 г. после хлопот Н.А. Некрасов получил разрешение посетить Чернышевского в крепости (совместно с П.И. Боковым). Однако Некрасов к этому времени уже выехал за границу. В данном месте сказывается неприязнь мемуариста к Некрасову.
Опубликовано в журнале «Былое», 1906, № 3.
Комментарии Александра Тарасова.
Максим Алексеевич Антонович (1835—1918) — русский литературный критик, публицист, философ, геолог-любитель. Сын дьячка, окончил Санкт-Петербургскую духовную академию (1859), в 1862 году вышел из духовного звания.
В начале 1860-х годов был близок к «Земле и воле», с 1861 года — постоянный сотрудник «Современника». После закрытия «Современника» жил в 1866—1868 годах за границей. После возвращения в Россию не был принят Н.А. Некрасовым в «Отечественные записки» и в ответ выпустил брошюру с резкими нападками на Некрасова.
В 1877 году — руководитель отдела критики в журнале «Слово». В 1881 году — сотрудник журнала «Новое обозрение». После 1881 года отошел от литературной критики.
С 1881 года служил в правлении Либавско-Роменской железной дороги, затем — в Государственном банке. В 1908 году вышел в отставку в чине действительного статского советника.
Как литературовед Антонович высказывался в целом за демократически-разночинскую литературу, но, страдая определенным упрощенчеством, негативно оценивал творчество Тургенева, Некрасова, Писарева и Варфоломея Зайцева. Как философ-популяризатор боролся с идеализмом. Как пропагандист естественных наук выступал распространителем идей Ч. Дарвина, был одним из первых дарвинистов в России.
Оставил воспоминания о Н.Г. Чернышевском, Н.А. Добролюбове, П.Л. Лаврове.