К середине марта 1893 года я заработал уроками математики в Лозанне столько денег, что мог осуществить свою давнюю мечту — пожить в Лондоне. У меня была и вполне определённая цель: работа по истории английской философии. Эту работу целесообразнее всего было завершить в Британском музее.
Когда я попросил Г. В. Плеханова дать мне рекомендации — и притом не только к лондонским русским, — он предложил мне дать письма не только к Степняку и Бернштейну, но и к самому Энгельсу.
Поблагодарив за оказываемую мне честь, я попросил указаний, как мне лучше всего подготовиться к разговорам с Энгельсом. Но Г. В. Плеханов немедленно приступил к суровому экзамену по философии истории Маркса; по философии истории Гегеля; по субъективистам-народникам, настаивая на непридирчивом и сжатом изложении; по второму тому «Капитала», — когда ассистентка Вера Ивановна Засулич возопила, что следует дать мне передышку; по Прудону (без пользования «Нищетой философии»); наконец, по Фейербаху, Бауэру, Штирнеру, Тюбингенской школе[1], Штраусу и, как десерт, по всему Гегелю... Вера Ивановна присутствовала на этом «всенощном бдении»... На следующий день Г. В. Плеханов дал мне письмо к Энгельсу[2] и напутствовал в путь-дорогу...
Г. В. Плеханов просил меня сделать для него в Британском музее побольше выписок из «Святого семейства». Мне он дал ряд чрезвычайно ценных советов относительно целесообразнейшего моего пребывания в Лондоне.
В Лондоне я прежде всего очутился без денег; у меня вытащили кошелёк, когда я, выйдя с вокзала Виктория, отдыхал в Гайд-парке. Это принудило меня сразу явиться в бюро «Free Russia»[3], где я застал В. Черкезова[I], который был так любезен, что помог мне найти дешёвую комнату и даже кредит. Деньги мне немедленно выслали в долг из Парижа, а затем из России.
Вручённое мне запечатанным письмо Г. В. Плеханова к Энгельсу я отправил в тот же день, прибавив от себя просьбу указать, если Энгельс сочтёт возможным, когда я мог бы его видеть с наименьшим ущербом для его занятий. Я писал по-английски. Энгельс отвечал и писал свои дальнейшие письма по-английски же[4].
В ожидании ответа от Энгельса я побывал у Степняка; он дал мне рекомендацию в Британский музей; впоследствии, когда я получил возможность прожить в Лондоне четыре года (1896—1900), меня рекомендовала Элеонора Маркс-Эвелинг...
За три месяца (с апреля до начала июля 1893 года), которые мне тогда удалось провести в Лондоне, я побывал у Энгельса — всякий раз по его особому, устному или письменному, приглашению — не менее десяти раз.
Я должен отметить, что мало с кем я чувствовал себя всё время — от первого визита до прощания — так просто и естественно, как с Энгельсом.
Дорогой я придумывал обороты речи, подыскивал наиболее подходящие построения; но всё это оказалось совершенно излишним. Обаяние Энгельса как собеседника не мешало мне чувствовать себя в его присутствии самим собой...
По причинам самоочевидным я предпочитал слушать Энгельса. Но говорить приходилось и мне, и не только отрывочными фразами, а и периодами; мне не только пришлось сжато излагать марксистскую и народническую точки зрения на ряд теоретических программных вопросов, но Энгельс допустил меня к рукописям Маркса, лишь удостоверившись — не «экзаменом», как Плеханов, а в непринуждённом разговоре, — что я способен интересоваться деталями истории немецкой мысли.
Кроме того, Энгельс многим интересовался из того, что относилось к России; не только экономикой, а и идеологиями: какие произведения Маркса читают в России, какова обычная подготовка читателей «Капитала», кого читают из утопистов, выражал интерес к провинциальным и столичным разновидностям русского либерализма, к конкретным формам толстовства, к народнической беллетристике и к русской литературной критике, классических представителей которой он в самом деле высоко ставил.
Энгельс не считал целесообразным начинать изучение политической экономии с «Капитала», так как Маркс имел в виду читателей, имеющих некоторую подготовку. О популярных изложениях «Капитала» Энгельс отзывался неодобрительно.
В своём очень приветливом первом письме Энгельс сообщил мне, что ждёт меня к себе в любой из ближайших дней вечером.
Когда я явился к нему в первый раз, он прежде всего познакомил меня со своим огромным котом и стал расспрашивать о Плеханове, о Вере Ивановне, о Лаврове, о котором отзывался с добродушной иронией. Он выразил высокое мнение о таланте Плеханова («не ниже Лафарга или даже Лассаля») и осведомился об его литературных планах; признал целесообразными и работы по истории французского материализма и статьи о русской народнической беллетристике.
Затем Энгельс выразил своё убеждение, что для русских социал-демократов необходимее всего серьёзно заняться аграрным вопросом в России; что эта область исследований обещает по существу новые результаты, существенные и для истории форм землевладения и землепользования и для применения и проверки экономической теории, особенно учения о дифференциальной ренте, при освещении огромного материала. Он упомянул, что ждёт со дня на день труда своего уважаемого русского корреспондента Даниельсона[II], но при всём уважении к нему не думает, что его книга окажется исчерпывающей вопрос. Энгельс упомянул, что он считает чрезвычайно желательным, чтобы именно Плеханов занялся этим основным для России вопросом, и притом именно в серьёзном исследовании, а не в полемических статьях.
Я хотел тут же передать пожелание Плеханова, но появился Бернштейн, немедленно пригласивший меня зайти к себе. Я собирался удалиться, но был удержан на ужин, во время которого Энгельс рассказывал эпизоды из домартовского периода[III] и из революции 1848 года.
Прощаясь, Энгельс предложил мне продолжить разговор об аграрном вопросе в России в ближайшем будущем, обещав пригласить меня к себе, как только ему удастся выполнить неотложнейшую задачу: написать несколько писем.
Разговоры происходили преимущественно на немецком языке; феноменальная добросовестность мышления Энгельса проявилась, между прочим, в том, что в своих записках ко мне Энгельс иногда спешил делать поправки, если, наведя точнейшие справки, обнаруживал, что в предыдущем разговоре неточно цитировал. Например, приписав Ткачёву по существу бакунистские мысли, Энгельс поспешил написать мне, что, раздобыв первоисточники у Мендельсона[IV], он убедился, что смешал того и другого путаника: помню, что он употребил немецкое обозначение «Konfusionsrat»[5] в английском письме...
Во второй беседе Энгельс прямо спросил меня, не дал ли мне Плеханов к нему определенных поручений. Я передал пожелания Плеханова, представив дело так, что Плеханов вынужден защищаться и защищать от извращений со стороны народников основные положения марксизма и практические выводы из них. Энгельс с улыбкой процитировал по поводу жалоб Плеханова на полемику против него латинскую пословицу:
— «Quis tulerit Gracchos de seditione querentes?»[6] — и даже добавил по-русски: «Кто Плеханова обидит, — не обидит ли всякого сам Плеханов?»...
Я поспешил подчеркнуть, что народовольцы негодуют на Плеханова в сущности за речь на Парижском международном конгрессе[7] и за проницательность, проявленную им по отношению к Тихомирову[V]. Энгельс сказал, что речь на Парижском конгрессе и ему, и многим товарищам понравилась, но выразил убеждение, что отождествлять Тихомирова с народовольцами, хотя бы с Г. Лопатиным, нельзя...
Затем Энгельс сказал, что ждёт от меня «обычного» вопроса о смысле письма Маркса в «Отечественные записки»[8] и недоумевает, что же в этом письме неясного, так как Маркс совершенно ясно высказал свое и его, Энгельса, убеждение в важности совпадения достижения власти социал-демократией на Западе с политической и аграрной революцией в России. А кроме того, Энгельс желал бы, чтобы русские — да и не только русские — не подбирали цитат из Маркса и его, Энгельса, а мыслили бы так, как мыслил бы Маркс на их месте, и что только в этом смысле слово «марксист» имеет «raison d'être»[9]...
В следующий раз Энгельс попросил меня сжато изложить философские разногласия между Плехановым и народниками. Он поморщился при упоминании о «субъективном методе в общественных науках», Лаврова разрешил не излагать… Но когда я воспроизвёл плехановские отзывы о трудах Н. И. Кареева, Энгельс подвёл меня к одному из книжных шкафов, показал экземпляр диссертации Кареева о крестьянском вопросе во Франции, полученный Марксом от автора, сказал, что и Маркс, и он лично признали этот труд очень добросовестным, и посоветовал мне — да и Плеханову — принять это к сведению, какова бы ни была неясность почтенного историка в принципиальных и даже методологических вопросах. Я был вынужден признать, что Энгельс прав, и сделал соответствующие выводы. Энгельс сказал, что он с интересом прочитал бы «sachliche» (по существу) возражения против народников-субъективистов в «Neue Zeit» («Новое время»)...
В следующий раз зашла речь о ранних произведениях Маркса и Энгельса. Сперва Энгельс смутился, когда я выразил интерес к этим ранним произведениям, и упомянул, что ведь и Маркс писал в студенческие годы стихи, но что эти стихи вряд ли могут кого-либо интересовать[10]. Затем он спросил, какие именно ранние произведения Маркса и его интересуют Г. В. Плеханова и его единомышленников и чем, собственно, вызван этот интерес. Неужели недостаточно отрывка о Фейербахе[11], по его, Энгельса, мнению, наиболее содержательного из этого «старья».
Я привёл все аргументы Г. В. Плеханова в пользу наискорейшего издания всего философского наследия Маркса и их совместных трудов. Энгельс сказал, что он не раз слышал об этом от некоторых немцев, серьёзности интереса которых к этому «старью» он не имеет никакого основания не доверять, но что он предлагает мне дать ему искренний ответ на вопрос, что важнее: чтобы он, Энгельс, затратил остаток жизни на издание заброшенных ими рукописей, имеющих отношение к публицистике 40-х годов, или чтобы он, по выходе III тома «Капитала», занялся изданием рукописей Маркса по истории теорий прибавочной стоимости?
Я молчал, а Энгельс резюмировал мне вкратце содержание этих рукописей Маркса (IV тома «Капитала»).
Затем Энгельс выразил интерес к вопросу о том, кого преимущественно читают в России из философов, кроме «модных философов» вроде Шопенгауэра. Когда я упомянул о неокантианцах, он спросил меня, читал ли я Риля[VI], каково моё мнение о Когене и Наторпе[VII]. Когда я упомянул о насмешках Риля над натурфилософией Гегеля, он оживился и прочел блестящую лекцию по натурфилософии, выясняя, какое богатое содержание кроется под неуклюжими и вычурными формулировками Гегеля.
Я воспользовался моментом, казавшимся наиболее благоприятным для того, чтобы побудить Энгельса всё же извлечь из незаслуженного забвения хотя бы существеннейшие из ранних работ Маркса, так как одного «Фейербаха» мало. Энгельс сказал, что для того, чтобы в самом деле вникнуть в эту старую историю, нужно заинтересоваться самим Гегелем, а им теперь не интересуется ни один человек, точнее говоря, «ни Каутский, ни Бернштейн».
Затем Энгельс рассказал о личных отношениях с братьями Бауэрами; о «Трубном гласе страшного суда над Гегелем»[12] отозвался пренебрежительно.
В следующие дни Энгельс приглашал меня являться с утра и, вооружив лупой, предоставил читать одну за другой рукописи Маркса: «Святого Макса»[13], более подробную критику философии права Гегеля[14], части «Немецкой идеологии».
Страницы, относящиеся к Бруно Бауэру, Энгельс тогда же отложил для себя, желая перечитать их в связи с занимавшей его тогда мыслью написать более подробный обзор критики первоисточников истории раннего христианства после Бауэра. Для меня он считал достаточным сказанное о Бауэре в «Святом семействе».
Потом Энгельс признался, что, оставляя меня одного над рукописями с лупой и заходя иногда, он предполагал, что найдет меня спящим над рукописями или, что если я симулировал интерес, то буду достаточно наказан скукой и не выдержу и сбегу. Однако он находил меня занятым чтением рукописей, переписанных более четко, или расшифровыванием почерка Маркса, по достоинству оценённого ещё трирским преподавателем латинского языка[VIII], и оказывал помощь в этом и тогда для меня не легком занятии. Сначала я очень стеснялся занимать время изумительно деликатного человека, но я не мог не видеть, что Энгельс оживлялся, вспоминая дела давно минувших дней... К «Святому семейству» он дал устные пояснения, которые разрешил передать Г. В. Плеханову. Разрешил он и резюмировать «Святого Макса» без цитирования чего бы то ни было на память. На дом он давал мне номера «Deutsche Jahrbücher»[15] и «Deutsch-Französische Jahrbücher» («Немецко-французского ежегодника»).
Когда я отметил поразительное сходство некоторых взглядов «Свободных» и «критических критиков»[16] с идеологией русских субъективистов, Энгельс объяснил это сходство не бессознательным воспроизведением немецких домартовских идеологий русской интеллигенцией, а главным образом непосредственным усвоением этих идеологий Лавровым и даже ещё Бакуниным.
Когда я собирался уезжать из Лондона, я получил в ответ на своё прощальное письмо к Энгельсу любезное приглашение еще раз зайти к нему.
Тогдашний разговор особенно запечатлелся в моей памяти.
Спросив, интересуюсь ли я историей греческой философии, Энгельс предложил изложить мне первое философское произведение Маркса и — без рукописи, но очень подробно — изложил содержание докторской диссертации Маркса[17], цитируя наизусть не только Лукреция и Цицерона, но и множество греческих текстов (из Диогена Лаэртского, Секста Эмпирика, Климента[IX]). Затем Энгельс обратил моё внимание на то, что и во взгляде Эпикура на причинную связь, обычно истолковываемом как отсутствие у Эпикура желания вызвать в своих последователях стремление в самом деле «познать причину вещей», можно, при всей наивности и неуклюжести первоначальных формулировок, усматривать призыв к разностороннему исследованию причинных связей, лишь бы они не противоречили основному положению. И Энгельс выразил недоумение, почему продолжают удовлетворяться историей материализма Ланге[X], не сумевшего указать на существеннейшее даже в точке зрения Канта.
На мой вопрос, был ли Маркс когда-либо гегельянцем в собственном смысле слова, Энгельс ответил, что именно диссертация о различии между Демокритом и Эпикуром даёт возможность установить, что в самом начале своей литературной деятельности Маркс, в совершенстве усвоив себе гегелевский диалектический метод и ещё не будучи вынужден ходом своих занятий заменить его материалистическим диалектическим методом, уже обнаруживает полную самостоятельность от Гегеля[18] в самом применении гегелевской диалектики, и притом именно в той сфере, где Гегель, несомненно, всего сильнее: в истории мышления. Гегель дает не реконструкцию имманентной диалектики системы Эпикура, а ряд пренебрежительных отзывов об этой системе, а Маркс дал именно реконструкцию имманентной диалектики эпикуреизма, которого он вовсе не идеализировал, выяснив малосодержательность его по сравнению с системой Аристотеля.
Энгельс детально разъяснил мне глубокое различие в этом отношении между сразу обнаружившим такую самостоятельность по отношению к Гегелю Марксом и не освободившимся от ученического отношения к Гегелю Лассалем.
Философию Энгельс определял как учение о мышлении, утверждая, что всё остальное представляет лишь исторический интерес и давно уж является каким-то пережитком. От попыток выразить суть марксизма в терминах рилевского критицизма Энгельс не ждал ничего хорошего...
Энгельс упомянул, что Маркс имел в виду продолжать заниматься историей греческой философии и даже впоследствии беседовал с ним на эти темы, не обнаруживая при этом одностороннего предпочтения по отношению к материалистическим системам, но останавливаясь преимущественно на диалектике у Платона, Аристотеля, а из философов нового времени — у Лейбница, Канта.
На прощанье Энгельс вручил мне экземпляр «Очерков» Н—она[19]. При этом Энгельс упомянул, что сам он ещё не имел времени как следует прочесть это исследование...
В заключение Энгельс сказал, что он надеется, что скоро в самой России выдвинутся энергичные вожди...
Плеханову Энгельс поручил мне передать дружеский совет: заняться главным образом достойными его научными трудами, особенно по аграрному вопросу, но не в форме полемики, а по существу...
На прощанье Энгельс пожелал мне в моей научной и литературной деятельности не торопиться с печатанием своих работ и всегда иметь в запасе больше аргументов, чем непосредственно приводимые…
У Энгельса, особенно за ужином, я встречал его обычных собеседников и приезжавших в Лондон деятелей. Особенно запечатлелась в моей памяти ночь 1 мая 1893 года. Уехал я с Мендельсоном от Энгельса уже на рассвете. Майский напиток был восхитителен. Пели «Марсельезу» — классическую, французскую. В Лондоне, в устах вождей международного социализма, этот гимн звучал иначе, чем в тогдашней Франции. А когда я, как-то безотчётно, стал напевать слова немецкого перевода «Марсельезы», Энгельс шепнул мне:
— Зачем вы бормочете эту лассальянскую подделку?
[1] Школа исследователей и критиков библии, основанная в Тюбингене в первой половине XIX в. — Ред.
[2] Г. В. Плеханов не сообщил мне, что именно он писал Энгельсу, так что я прочёл это письмо только тогда, когда оно было показано за несколько дней до его напечатания в журнале «Под знаменем марксизма». (Примечание Водена.) Письмо Плеханова Энгельсу от 2 апреля 1893 г. было опубликовано в журнале «Под знаменем марксизма» № 11—12, 1923 года. — Ред.
[3] «Free Russia» («Свободная Россия») — народнический журнал, издававшийся с 1890 г. С. М. Степняком-Кравчинским в Лондоне на английском языке. — Ред.
[4] К сожалению, я был вынужден сжечь эти письма Энгельса ко мне в Париже осенью 1893 года, когда меня, за несколько минут до появления агентов полиции, предупредили об обыске. Этот обыск был вызван, по всей вероятности, тем, что как раз перед этим я получил из Лондона на своё имя от «Free Russia» большую посылку, вызвавшую к себе интерес французских чиновников, и притом не только таможенных, хотя я и констатировал, что присланные издания — преимущественно 70-х годов — представляют только антикварный, а не актуальный интерес. Обыскивавшие агенты грозили мне высылкой за находившиеся у меня монографии по истории французской революции XVIII века и нашли предосудительным ношение мною синих очков, придающих «нигилистическое выражение» моей физиономии. Я потребовал указания на закон, который воспрещал бы во Франции изучение основных фактов французской истории, а относительно цвета очков пригласил гг. агентов сопровождать меня в глазную клинику для выяснения вопроса, чьими указаниями мне следует в данном случае руководствоваться. (Примечание Водена.).
[5] «путаник». — Ред.
[6] «Кто стал бы слушать, как Гракхи жалуются на мятеж?» — Ред.
[7] В своей речи на первом конгрессе II Интернационала, состоявшемся в 1889 г., Плеханов сказал, что «революционное движение в России может восторжествовать только как революционное движение рабочих». — Ред.
[8] См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма. 1953, стр. 313—316. — Ред.
[9] «право на существование». — Ред.
[10] Когда я давал Г. В. Плеханову подробный отчёт о разговорах Энгельса со мною, он объяснил это непонятное для меня смущение Энгельса его предположением, что речь идёт об его поэтических произведениях, которые будто бы грозил раскопать кто-то из немцев. (Примечание Водена.)
[11] Имеются в виду «Тезисы о Фейербахе», написанные Марксом в 1845 г. (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, 2 изд., т. 3, стр. 1—4). — Ред.
[12] Анонимный памфлет младогегельянца Бруно Бауэра, изданный в Лейпциге в 1841 году. — Ред.
[13] Раздел работы Маркса и Энгельса «Немецкая идеология» (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, 2 изд., т. 3, стр. 103—452). — Ред.
[14] См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, 2 изд., т. 1, стр. 219—368. — Ред.
[15] «Deutsche Jahrbücher» («Немецкий ежегодник») — литературно-философский журнал младогегельянцев; издавался в Лейпциге под редакцией А. Руге с июля 1841 по январь 1843 года. — Ред.
[16] Младогегельянские группы в Германии первой половины 40-х годов XIX в., которые были подвергнуты резкой критике со стороны Маркса и Энгельса. — Ред.
[17] См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений, 1956, стр. 17—97. — Ред.
[18] Г. В. Плеханов находил, что мне следовало бы, когда Энгельс заговорил о материалистах Демокрите и Эпикуре, перевести разговор на «более интересных» французских материалистов XVIII века. Я констатировал, что не мог отказать себе в наслаждении услышать от Энгельса изложение первой философской работы Маркса... Энгельс выразил, между прочим, желание, чтобы я установил и сообщил ему, проводится ли в литературе предмета точка зрения, сколько-нибудь приближающаяся к взгляду Маркса. (Примечание Водена.)
[19] Н. Ф. Даниельсона, автора «Очерков нашего пореформенного общественного хозяйства» (1880 г.). — Ред.
Комментарии научного редактора
[I] Черкезов Варлам Николаевич (Черкезишвили Варлаам Асланович) (1846—1925) — российский революционер, публицист, анархо-коммунист. Участник организаций Н. А. Ишутина и С. Г. Нечаева. В 1873 г. выслан из Петербурга в Томск, откуда в 1876 г. бежал за границу, поселился в Лондоне, сотрудничал с С. М. Степняком-Кравчинским и П. Л. Лавровым, затем примкнул к бакунистам. С конца 70-х гг. XIX в. — анархо-коммунист-кропоткинец. В 1908 г. отошёл от анархистской деятельности. В 1917 г. вернулся в Грузию, в 1921 г. вновь эмигрировал в Лондон.
[II] Даниельсон Николай Францевич (1844—1918) — русский экономист и публицист, один из идеологов народничества в 80—90-е гг. XIX в. Проходил в 1870 г. по нечаевскому делу. Активно сотрудничал с К. Марксом и Ф. Энгельсом, снабжал их материалами, считал себя марксистом. Перевёл на русский язык I (совместно с Германом Лопатиным), II и III тома «Капитала».
[III] Домартовский период — утвердившееся в партийном социал-демократическом жаргоне (в первую очередь у немецких социал-демократов) конца XIX — начала XX в. обозначение лет, предшествовавших германской буржуазно-демократической революции 1848—1849 гг. (начавшейся в марте 1848 г.).
[IV] Мендельсон Станислав (1858—1913) — польский революционер-социалист, публицист, деятель международного рабочего движения. Организатор первых социалистических кружков на территории Царства Польского (в Варшаве в 1875—1878 гг.). Арестовывался за революционную пропаганду в Познани в 80-е гг. XIX в. С 1884 г. — в эмиграции (во Франции, затем в Великобритании). Создатель социал-демократических групп в Германии и в Швейцарии. Один из основателей в 1892 г. Польской социалистической партии (ППС), один из авторов её программы. Делегат Международного социалистического рабочего конгресса 1889 г. Со второй половины 90-х гг. отошёл от рабочего движения, вышел из ППС. В конце жизни — сионист.
[V] Речь идёт, несомненно, о Л. А. Тихомирове (1852—1923), известном народовольце-ренегате.
[VI] Риль Алоиз (1844—1924) — немецко-австрийский философ-неокантианец, представитель так называемого критического реализма в неокантианстве. Поскольку Риль считал диалектику «извращением», Гегель, естественно, был объектом его критики.
[VII] Коген Герман (1842—1918) и Наторп Пауль (1854—1924) — виднейшие немецкие философы-неокантианцы рубежа веков.
[VIII] Как известно, у Маркса с гимназических лет был очень мелкий, внешне каллиграфический, но при этом абсолютно нечитаемый почерк. Иногда Маркс сам не мог разобрать, что написал.
[IX] Наверняка речь идёт о Клименте Александрийском (ок. 150 — ок. 215), раннехристианском философе и богослове.
[X] Ланге Фридрих Альберт (1828—1875) — немецкий философ-неокантианец, один из наиболее реакционных представителей неокантианства. Активно боролся с материализмом, рассматривая его (что типично для неокантианцев) как «метафизику». Написал получившую широкое распространение и переведённую на многие языки (в том числе и на русский) книгу «История материализма и критика его значения в настоящее время» (1866). Считал своим долгом внедрять неокантианство в рабочее движение, написал специальную работу «Рабочий вопрос в его значении для современности и будущего» (1865), направленную против социалистических учений (включая марксизм) и предлагавшую решение «рабочего вопроса» путём классового мира на основе религиозной этики (поскольку для Ланге религия вообще была высшей формой разума, превосходящей рациональное познание).
Из статьи: А. Воден. «На заре “легального марксизма”», напечатанной в журнале «Летописи марксизма» № 4, 1927 г.
Опубликовано в книге: Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М.: Государственное издательство политической литературы, 1956.
Комментарии научного редактора: Александр Тарасов.
Алексей Михайлович Воден (1870—1939) — русский литератор и переводчик, участник социал-демократических кружков начала 90-х гг. XIX в.