Товарищи из Лиги литовских марксистов обратились ко мне с просьбой подробнее разъяснить мою позицию относительно необходимости (или, напротив, ненужности) революционной политической партии в современных условиях, о том, является ли политическая партия парламентского типа единственно верной и перспективной формой революционной организации или, наоборот, ее гибелью, и т.п., так как именно эти вопросы оказались недостаточно раскрыты в моем интервью Лиге литовских марксистов[1]. Я обещал это сделать. Выполняю обещание.
Многие, вероятно, помнят, какое любопытное соперничество возникло во время гражданской войны между снарядом и бронею…: ядро призвано было пробивать броню, а броня должна была сопротивляться ядру… ядро и броня сражались не на жизнь, а на смерть, причем ядро все увеличивалось, а броня все утолщалась.
Жюль Верн
Начну с того, что нет и не может быть — если, конечно, мы хотим оставаться материалистами-диалектиками, а не влипать в неокантианство, постмодернизм или какое-то иное буржуазное дерьмо — единственной и на все времена и в любой точке планеты верной формы успешной революционной организации. Поскольку сама по себе революционная организация — не более чем инструмент для осуществления политических целей одной из сторон классового конфликта. Она, следовательно, подчиняется целям и задачам классовой борьбы — и уже поэтому должна зависеть по своей форме от расстановки классовых и политических сил на конкретном историческом этапе развития в конкретном географической пункте (обычно стране). Собственно, чем настойчивее будет проведено в жизнь классическое марксистское требование конкретного анализа конкретной ситуации (и, следовательно, отказа от догматического переноса чужого опыта на все случаи жизни), тем больше у нас шансов изначально, без ненаучных шараханий, поисков и ошибок, потери времени и набивания ненужных шишек, начать строительство организации в такой форме, которая имеет максимальный шанс оказаться успешной.
Однако научный социализм — изобретение позднее (второй половины XIX века), а революционные организации (в разных формах) имеют давнюю историю. И изменение этих форм вызвано стихийными процессами, а именно постоянным противоборством угнетенных и угнетателей, когда обе стороны прибегали к методу проб и ошибок, к системе «вызов — ответ — новый вызов — новый ответ».
На протяжении мировой истории имела место смена нескольких типов успешной революционной организации (а неуспешные нас сейчас не волнуют). Но еще до истории революционных организаций был период их предыстории. Собственно, предысторическими являются такие организации угнетенных, которые возникали как их классовые организации, созданные специально для борьбы с классовым врагом, хотя сами угнетенные не понимали, что эта борьба есть революционная борьба (так как в общественном сознании и, следовательно, в социальной теории просто еще не существовало такого понятия, как «революция»). Поэтому хотя при ретроспективном взгляде (из нашего дня, например) эти организации выглядят как революционные, а их тактика и стратегия кажутся подчиненными именно цели совершения революции, в действительности это не совсем верно. Если понимать под революционным любое классовое действие, направленное на социальное освобождение, то эти предысторические организации действительно были революционными. Но если понимать под революционным такое классовое действие, направленное на социальное освобождение, когда субъект этого действия движим не отчаянием, не иллюзиями, не наивной мечтой о «рае на земле» и не стихийным классовым чувством, а осознаваемым им самим классовым интересом и соответствующим социальным идеалом, социальным проектом, то эти организации еще нельзя назвать в полном смысле слова революционными.
Такие организации известны, видимо, с древности — и на Западе, и на Востоке. Обычно они носили характер религиозный (или псевдорелигиозный) — подобно «народным ересям» (катарским, альбигойским, богомильским, вальденским и т.п.) в Европе, тайным союзам и одновременно мистическим сектам на Востоке[2]. В организационном плане это были тайные общества, что было вполне естественно: все классовые общественно-экономические системы, основанные на внеэкономическом принуждении (то есть все докапиталистические), отличались таким высоким уровнем узаконенного социального насилия и такой детализированной (буквально тоталитарной) регламентацией социального поведения, что легальное существование классовых организаций угнетенных, выражавших их политические интересы и социальные идеалы, было невозможно. Общая практика таких организаций была вынужденно однотипной: создание тайных ячеек, подпольная пропаганда, подготовка восстания, восстание. При этом в отдельных случаях такие восстания могли увенчиваться успехом — и восставшие могли даже создавать собственные государства, автономные островки относительной социальной справедливости во враждебном окружении, с которым приходилось постоянно воевать и которое в конце концов, движимое страхом распространения «идеологической заразы» на свои территории, эти островки справедливости уничтожало[3].
Исторические же революционные организации начинаются с Великой французской буржуазной революции — как революции, уже вполне осознававшей себя в качестве революции (вероятно, потому, что она имела возможность осмыслить опыт Английской и Голландской, а отчасти и Американской буржуазных революций). И первой исторической, а не предысторической формой революционной организации, формой, которую дала Великая французская революция, были революционные клубы. Это были легальные и публичные клубы, где обсуждались важнейшие вопросы и по результатам этих обсуждений принимались решения, которые носили публичный и императивный характер — в том числе и для революционной власти (когда представители этих клубов занимали важные государственные посты в революционной Франции). Так, решения Якобинского клуба затем воплощались в жизнь во время якобинской диктатуры.
В чем была сила революционных клубов? Именно в их легальности, публичности, массовости и демократичности. В том, что они навязали классовому врагу именно такую форму политического действия, к какой тот не был готов. Весь предыдущий — феодальный — период политика делалась кулуарно, за закрытыми дверями, в самом узком кругу. Основными ее методами были: сговор, заговор, интрига, подкуп, политический терроризм — и внешний наблюдатель мог догадываться о закулисных решениях, лишь узнавая о войнах или дипломатических союзах. То есть классовый враг революционеров Великой французской революции был просто-напросто не подготовлен к публичному легальному противостоянию в клубах (или одних клубов с другими): обученный закулисным переговорам, сговору и интригам, он не обладал необходимым опытом, не умел вести публичные дискуссии, отстаивать и аргументировать свою точку зрения в открытой полемике, рассчитанной на убеждение массового слушателя.
Поэтому Великая французская революция не была в прямом смысле слова побеждена классовым врагом: ее высшая точка развития (якобинская диктатура) пала жертвой заговора более умеренных сил той же буржуазной революции, сил в истинном смысле слова уже контрреволюционных, но не ставших от этого силами феодальной реакции.
Однако раз нисходящая линия Великой французской буржуазной революции — начиная с Термидора — была уже, собственно, контрреволюционной, этой контрреволюции пришлось искать способы борьбы с революционными клубами. Способ нашелся очень простой: закрытие клубов. Раз революционные клубы были легальной и публичной формой революционной организации, лишение их легальности и публичности оказалось их смертью. Параллельно контрреволюция начала активно обучаться методам, опробованным революционными силами в революционной практике: публичной и открытой полемике, призванной обосновывать классово обусловленную точку зрения и убеждать в правильности этой точки зрения более или менее широкую аудиторию. То есть контрреволюция начала оттачивать ораторское мастерство своих представителей, искать и отбирать для реализации своих интересов талантливых ораторов. Сначала это был только Конвент, затем эта практика была распространена на все парламенты вообще.
Единственное, чего контрреволюция не взяла в этой области у революции, — это просветительскую, обучающую, демократическую функцию революционных клубов, мест, где рядовые республиканцы учились мыслить политически и выстраивать свою позицию, открыто обсуждая политические темы, приобретать опыт публичных выступлений и развивать (у кого были задатки) ораторский талант. Эта функция оказалась главной уже для следующего поколения революционных клубов — клубов французской буржуазно-демократической революции 1848 года, клубов, где доведенные нищетой до состояния дикости рабочие учились выходить из этой дикости, обретали собственный голос, учились рациональной политической мысли и рациональному политическому высказыванию. Однако клубы 1848 года уже не были клубами, диктовавшими свою волю правительству, так как само правительство было правительством классового врага. И, разумеется, это правительство закрыло революционные клубы сразу, как только смогло. Говоря иначе, к тому времени клубы уже не были формой успешной революционной организации.
Чем ответили революционные силы на найденный контрреволюцией способ нейтрализации революционных клубов? Они наощупь, опытным путем нашли новые формы революционной организации: карбонарские венты. Что такое карбонарская вента? Это высокодисциплинированная тайная вооруженная заговорщическая организация. Эта форма была найдена не сразу. Ей непосредственно предшествовали обычные подпольные заговорщические организации вроде бабувистских[4]. На первый взгляд, перед нами — отступление к классической предысторической форме революционной организации. Но это не так. Карбонарская вента отличалась от предысторической тайной организации, во-первых, тем, что уже не была религиозной структурой, а была именно авангардной политической организацией, то есть высшей формой классовой организации; во-вторых, тем, что имела разработанную идеологию, социальный идеал и детально разработанный план действий; в-третьих, тем, что изначально была вооруженной организацией (нередко даже формально военной — карбонарские венты (даже если они так не назывались) зачастую создавались в регулярной армии, из профессиональных офицеров; именно к карбонарским вентам как форме революционной организации относятся декабристские общества в России); в-четвертых, тем, что в этих обществах впервые возникла революционная дисциплина — как соединение идейной убежденности с военной дисциплиной[5].
Стратегия и тактика карбонарской венты предполагали: заговор с целью организации вооруженного восстания, насаждение революционных ячеек (дочерних вент), организацию восстания с последующим взятием власти, то есть превращение восстания в революцию. Классовый враг опять оказался в целом не подготовлен к противостоянию новой тактике: он уже обзавелся тайной полицией, однако эта полиция способна была вылавливать пропагандистов и заговорщиков, но не противостоять фактически небольшим революционным армиям. Поэтому, если не считать случаев плохо подготовленных и поспешных выступлений, карбонарские венты в 20—30-е годы XIX века смогли так «легко» совершить революции — в Испании, Франции, в итальянских государствах.
Однако классовый враг довольно быстро нашел противоядие. Этим противоядием стала мощная, разветвленная, обладающая чрезвычайными правами политическая полиция (а еще лучше — несколько конкурирующих). Разумеется, это требовало очень больших денежных расходов, но тактика (позаимствованная, очевидно, у Наполеона, который создал настолько разветвленную и эффективную политическую полицию, что смог свести к минимуму внутреннюю опасность в Империи) себя оправдала: революционные организации, построенные по типу карбонарских вент, везде терпели поражение за поражением — политическая полиция раскрывала заговоры раньше, чем те становились действительно опасными, либо заговорщикам приходилось выступать преждевременно и малыми силами, обрекая себя на поражение[6].
Долгое время революционные силы не могли предложить никакой другой формы революционной организации. Напротив, из-за тщательного контроля политической полиции за настроениями в офицерском корпусе тайные заговорщические организации становились все менее вооруженными и все менее связанными с армией. Эти организации приняли самое активное участие в европейских революциях 1848—1849 годов, выступая зачастую в качестве застрельщиков этих революций[7] и теряя на время революций свой тайный характер. Однако сам ход этих революций и необходимость действовать — с целью привлечения широких масс — легальными методами показывали, что данная форма революционной организации устарела и перестала быть успешной (революции 1848 года совершались уже широкими городскими массами, а не силами одних только тайных обществ, даже если их члены и были инициаторами этих революций и их авангардом в уличных боях). Однако и после революций 1848—1849 годов построенные по образцу карбонарских вент тайные заговорщические общества, приобретая все более социалистический характер, еще долго оставались последней формой революционной организации. Сам Маркс состоял в таких организациях и руководил ими (Союз справедливых, затем Союз коммунистов — вплоть до его роспуска в 1852 году[8]).
Следующей формой революционной организации стала массовая пролетарская (социал-демократическая) партия. Первая такая партия — «эйзенахская» Социал-демократическая рабочая партия Германии — была создана только в 1869 году. И то под настойчивым давлением со стороны I Интернационала (который и сам был создан всего за пять лет до того).
Надо понимать (к сожалению, сейчас — из-за повсеместного разрушения неолибералами системы образования и из-за засилья антикоммунистической пропаганды — молодые товарищи этого обычно не понимают), что «Манифест Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса 1848 года вовсе не был программой партии. Он был программным документом тайного Союза коммунистов. Слово «партия» в данном случае употреблялось так, как оно обычно употреблялось в XIX веке: партия — это объединение (формальное или неформальное) сторонников каких-то взглядов (от лат. pars, partis — часть; имеется в виду: часть общества), поэтому в то время в ходу были такие удивительные словосочетания, как «партия анархистов», «партия нигилистов», «партия ретроградов», «партия сторонников великого князя Константина», «партия порядка» и т.п.
Сама легальная политическая партия парламентского типа (то есть нацеленная на приход к власти парламентским путем или, если она еще не представлена в парламенте, на вхождение в него), разумеется, не была изобретением угнетенных, это — изобретение буржуазии. Сначала буржуазия использовала это свое изобретение в борьбе с феодализмом (или его остатками), затем — в борьбе за власть между разными своими отрядами (поскольку буржуазия бывает разная: крупная, средняя, мелкая, промышленная, сельская, торговая, финансовая и т.п.). Несомненно, когда пролетарские революционеры обратились к этой форме революционной организации, на них влияли следующие факторы: а) повсеместные поражения предыдущей формы революционной организации; б) известные успехи мелкобуржуазных революционных политических партий, представителей мелкобуржуазного социализма; в) впечатляющий опыт легальной деятельности рабочих организаций тред-юнионистского толка (непосредственно тред-юнионов в Великобритании, рабочих союзов в Германии, разнообразных рабочих организаций в США, Франции, Швейцарии); г) демонстрация исключительных возможностей мобилизации рабочих легальными методами, продемонстрированная чартистами в Англии[9].
Специфической особенностью этой формы революционной организации было то, что самые первые социал-демократические партии создавались не на основе небольших кружков (ячеек), а на основе уже существовавших более или менее массовых рабочих организаций. Впрочем, даже это было непросто: Социал-демократическая партия Швейцарии была создана в 1870-м сразу за Социал-демократической рабочей партией Германии, но уже в 1872 году распалась и была воссоздана лишь в 1888-м; до 80-х годов XIX века удалось создать совсем немного партий: Социал-демократическую партию Дании (1871), Социалистическую рабочую партию США (1876), Рабочую партию Франции (1879), Всеобщую рабочую партию Великобритании (1880). Чем позже возникала такая партия, тем более вероятно было, что она образуется не на базе массовых рабочих организаций непартийного типа, а на основе небольших кружков (ячеек), как это было с предыдущими формами революционных организаций. Собственно, и предшествовавшие партиям рабочие союзы тоже когда-то возникали из небольших кружков (ячеек) путем их разрастания и слияния.
Плюсом массовых пролетарских (социал-демократических) партий оказалось то, что классовый враг не мог с ними бороться обычным путем — путем полицейских операций: бессмысленно было засылать в эти партии агентов и провокаторов, так как партии ничего противозаконного не делали. Можно было — под надуманными предлогами — эти партии запрещать, но, будучи массовыми организациями, они даже после запрета не исчезали, так как связи между членами партий не прерывались и активисты (пусть их число и серьезно падало) продолжали свою деятельность в рамках тех или иных легальных рабочих организаций (обычно профсоюзов). И эта деятельность не считалась противозаконной. Например, Социал-демократическая партия Дании была запрещена властями буквально на следующий год, но через несколько лет возродилась под другим названием. Самый известный пример такого рода — Исключительный закон против социалистов, принятый Бисмарком в 1878 году и действовавший 12 лет. За эти 12 лет Социал-демократическая рабочая партия Германии, действуя в подполье и из-за границы и сочетая нелегальные методы с легальными (поскольку сама по себе идеология социал-демократии и само по себе право рабочих на объединение в какие-либо организации не были запрещены), несмотря на репрессии, серьезно увеличила свое влияние в стране, так что когда на выборах в рейхстаг за социал-демократов (они, конечно, не называли себя открыто членами партии, но это был секрет Полишинеля) проголосовал 1 миллион 427 тысяч избирателей (против менее чем 500 тысяч в 1878 году), правительство было вынуждено отступить.
Однако массовые пролетарские политические партии сразу столкнулись с четырьмя серьезными проблемами. Во-первых, легализм неизбежно вел к засорению партии: в ее ряды вступали всякого рода шарлатаны, авантюристы, болтуны и тщеславные личности, мечтавшие о парламентской, а затем, глядишь, и правительственной карьере и славе. Легальная организация не могла этому противостоять, так как не было способов выявить и отсеять такого рода человеческий мусор при вступлении в партию. В подпольных группах такие люди неизбежно рано или поздно отсеивались из-за опасностей подполья: они либо трусили и уходили, либо предавали организацию и переходили на сторону правительства, либо выдавали себя своим авантюризмом, некомпетентностью, глупостью, из-за которых подпольные группы и их выступления терпели провал. Легальные партии не имели такого рода естественных форм отбора. Любой авантюрист и краснобай с хорошо подвешенным языком имел шансы сделать партийную карьеру и превратиться в руководителя.
Во-вторых, легализм предполагал необходимость соблюдения действующих законов, то есть умеренность. Поскольку же законы были приняты классовым врагом, они были направлены, естественно, на защиту интересов и самой власти классового врага, а не против них. Это, помимо прочего, обеспечивало успех внутри пролетарских партий именно оппортунистическим элементам, что, естественно, толкало сами эти партии к измене интересам своего класса, к вынужденному (ради сохранения «преимуществ легальности») перерождению в нереволюционные.
В-третьих (особенно хорошо это было видно в тех пролетарских партиях, которые сразу сложились на основе уже существовавших легальных рабочих организаций), изначально в рядах партии оказывалось большое количество нереволюционно настроенных рядовых членов, которые воспринимали партию как простое продолжение предыдущей экономической, то есть исключительно реформистской борьбы. Именно эта нереволюционная массовая членская база, в психологическом отношении мещанская, и обеспечивала успех оппортунистским вождям и теоретикам, в психологическом плане таким же мещанам, с такими же стремлением к банальному мещанскому уюту, элементарно трусливым и мечтавшим вовсе не о баррикадах, а о депутатских и профессорских креслах (то есть не о разрушении существующих структур буржуазного государства, а о занятии почетных должностей в этих структурах).
Наконец, сам по себе парламент был ловушкой. Буржуазный парламент предполагает не столько борьбу, сколько сотрудничество, обучение практике коалиций, уступок и т.п. Быть парламентским меньшинством, которое «вечно против», — нелепо. Парламентская деятельность ориентирована на переговоры и торг, а не на революцию. Привилегии, которые буржуазия предоставляет своим представителям в парламенте (в обмен на принятие таких законов, какие защищают ее, буржуазии, интересы), автоматически распространяются и на социал-демократических депутатов, что этих депутатов (во всяком случае, нестойкую их часть) разлагает — тем более, что в человеческой натуре легко привыкать к привилегиям. Не случайно Маркс писал о «парламентском кретинизме» и называл парламент «хлевом».
Результат известен: позорная деградация социал-демократических парламентских партий; предательство ими интересов того класса, который их выдвинул в парламент; превращение из революционных партий в партии реформистские и оппортунистические; катастрофа II Интернационала в 1914 году[10].
Однако подлинным концом этой формы революционной организации стало то, что классовый враг нашел, естественно, способ нейтрализации массовой пролетарской парламентской партии. Этим способом оказалось создание массовых буржуазных партий. Дело в том, что традиционная буржуазная парламентская партия — это партия, строго говоря, не массовая. Она имеет местные структуры, которые отнюдь не массовые и бóльшую часть времени бездействуют, заморожены (в лучшем случае ведут пропаганду в газетах и журналах), а «просыпаются» только на время выборов. Но для противодействия массовым социал-демократическим партиям буржуазия стала создавать массовые же несоциалистические партии — первоначально на религиозной основе (христианские, христианско-демократические), которые должны были мобилизовывать верующее население. Затем к этим религиозным партиям присоединили другие массовые буржуазные партии, основанные на мобилизации непролетарских (а отчасти и пролетарских) слоев ради защиты их специфических интересов: интересов сельской мелкой или средней буржуазии, интересов городской мелкой или средней буржуазии, интересов выходцев из такого-то региона, представителей такой-то национальности и т.п. Поскольку в буржуазном обществе существуют не два класса, а более (в том числе за счет многоукладности экономики), это дало возможность, при выявлении специфических интересов тех или иных социальных групп и слоев, выпячивать именно эти интересы и, спекулируя на них, мобилизовывать до того аполитичные массы, заставлять эти массы противостоять противникам капитализма даже в том случае, если сами эти массы оказывались в большей или меньшей степени жертвами капитализма, жертвами эксплуатации. Это отвлечение населения от главных проблем и противоречий капитализма и поиск и акцентирование частных групповых интересов с целью разделения масс продолжается и по сию пору, причем дробление идет по все более частным вопросам: сторонники и противники абортов, сторонники и противники прав сексуальных меньшинств, сторонники и противники атомной энергетики — и т.д. и т.п. Суть этой тактики в том, чтобы максимально покрыть электоральное поле и вовлечь в сферу влияния той или иной буржуазной партии как можно большее число избирателей, заморочить избирателям голову, отвлечь их внимание от действительно важных проблем, противоречий и пороков капитализма и стравить избирателей друг с другом при игнорировании классовых противоречий (стравить представителей разных конфессий, рас, национальностей, полов, географических регионов и даже эстетических и культурных предпочтений). И, таким образом, изолировать на политической арене (которая отождествляется с парламентской) революционные силы.
Эта тактика оказалась действенной — и похоронила массовую парламентскую пролетарскую партию как успешную форму революционной организации.
К тому же выяснилось, что в тех исключительных, нетипичных случаях, когда парламентские революционные силы (за счет их объединения и из-за специфических, исключительных условий, сложившихся в стране) оказываются в состоянии прийти к власти легальным путем, буржуазия просто отказывается от парламентаризма — и вооруженной силой свергает такие законные (с точки зрения буржуазной законности) левые правительства. Как это было в Испании в 1936—1939 годах, в Гватемале в 1954 году, в Чили в 1973 году. Говоря иначе, действительной проблемой является не приход к власти левой парламентской партии (или блока таких партий) легальным путем, с использованием буржуазных политических институтов и буржуазной законности, а сохранение этой власти без демонтажа этих институтов и этой законности. Приходится констатировать, что это невозможно: буржуазная законность не может служить инструментом уничтожения буржуазной законности.
Однако вскоре после того, как стал очевиден крах массовой пролетарской парламентской партии как революционной организации (то есть вскоре после 1914 года), впервые успешно заявила о себе новая форма революционной организации: вооруженная партия или, если угодно, партийная армия. Именно такой организацией стала в 1917 году партия большевиков — и именно как такая организация она совершила революцию и пришла к власти (ее младший партнер — партия левых эсеров тоже была к тому моменту именно такой организацией).
Вооруженная партия, судя по всему — порождение российской истории. Ее прообразом несомненно являлась «Народная воля». Вооруженная партия — это политическая партия непарламентского типа, сочетающая вооруженную борьбу с агитационно-пропагандистской деятельностью, массовыми мобилизациями и идейно-политическим руководством «дочерними» массовыми и не массовыми организациями. «Народная воля» была слишком небольшой партией, с малыми силами, относительно небольшой членской базой, что и привело к ее разгрому правительством — несопоставимо более сильным противником. Но это — лишь техническая сторона дела. Важной экономико-социальной причиной поражения «Народной воли» было то, что период ее деятельности пришелся на пореформенную Россию, когда после отмены крепостного права в стране еще не сложилась новая классовая структура, не завершилось классообразование — и, таким образом, еще не конституировался окончательно тот угнетенный класс, который был менее других заинтересован в капитализме, на который должна была опираться революционная вооруженная партия и чьи интересы она должна была представлять. Поэтому «Народная воля» просто не могла еще успешно проанализировать классовую структуру российского общества, не могла переориентироваться с крестьянства на пролетариат (следовательно, и с народничества на марксизм), не могла найти свою массовую базу (хотя на практике, несмотря на постоянные теоретические апелляции к крестьянству, «Народная воля» вела основную пропаганду и черпала основные силы из «народных низов» именно в среде городских рабочих).
Партия большевиков хоть и именовала себя социал-демократической, действовала, в отличие от западных социал-демократических партий, в подполье, то есть как тайная организация — и могла в процессе политической борьбы более или менее успешно отсеивать тот человеческий мусор, который засорял легальные социал-демократические партии. Будучи подпольной организацией, то есть изначально (поскольку до октября 1905 года вообще все партии в Российской империи были запрещены) находившейся вне закона, партия большевиков могла спокойно игнорировать (в отличие от парламентских партий) действующее законодательство, не приспосабливаться к нему, что помогало противостоять оппортунизму. Как нелегальная, партия большевиков, естественно, не сталкивалась с такой проблемой, как нереволюционность значительной части своих членов: в подпольную партию, у которой в программе прямо было указано в качестве цели «свержение самодержавия», то есть революция, такие люди обычно не приходили. Наконец, большевики успешно избежали «парламентской ловушки», то есть даже после 1905 года, когда они смогли — в рамках единой социал-демократической фракции — провести своих депутатов в Государственную думу, они сознательно использовали эту Думу как трибуну для революционной пропаганды, для разоблачения царского режима — и кончилось это все, как известно, тем, что фракция большевиков в полном составе была отправлена царским правительством в Сибирь[11]. Надо понимать, что так себя могли вести только члены революционной организации, имеющей большой опыт подпольной борьбы и скрепленной дисциплиной подполья.
Хотя за партией большевиков и закрепилось наименование «партия нового типа», длительное время российские социал-демократы считались в мире всего лишь частью международного социал-демократического движения (пусть и частью, боровшейся в особо сложных и жестоких условиях царизма), и потому не было осознано, что партия большевиков — это уже новая форма революционной организации. Отчасти этому способствовало наличие второго — меньшевистского — крыла РСДРП, а меньшевики, безусловно, не стремились ни к новой, революционной, тактике, ни к тому, чтобы создать революционную организацию нового типа: всё, о чем они мечтали, — это стать российским аналогом СДПГ. Из-за этого даже коммунистические партии, созданные в других странах после Октябрьской революции и активно поддерживавшиеся Коминтерном, обычно воспроизводили в основном тактику массовой социал-демократической пролетарской партии — то есть стремились по мере возможности к легальному существованию и сочетанию парламентских и непарламентских методов деятельности. Это ошибочное представление, в соответствии с которым коммунистическая партия — это, собственно, обычная партия социал-демократов, просто очищенная от реформизма и оппортунизма, во многих случаях сыграло с коммунистами злую шутку, заставило их участвовать в парламентской борьбе, воспрепятствовало разработке собственной новой революционной тактики. Именно неспособность изжить социал-демократизм, попытка переиграть социал-демократов на социал-демократическом поле, стремление к блокам и союзам с социал-демократией (к которым сами социал-демократы, справедливо рассматривая коммунистов как крайне опасных конкурентов, не стремились) была главной ошибкой компартий в Германии и Австрии, ошибкой, приведшей в конце концов к победе фашизма.
Собственно, фашизм — это то оружие, которое буржуазия нашла и использовала против коммунистических партий, ушедших идеологически от социал-демократизма, но организационно воспроизводивших старые, изжившие себя схемы массовой пролетарской партии парламентского типа. Буржуазия придумала, что делать с такой рабочей партией, которая не хочет становиться реформистской и оппортунистической: объявить ее вне закона и, главное, объявить вне закона саму идеологию этой партии, развернуть против партии массовые репрессии и развернуть дорогостоящую и широкомасштабную пропаганду и против этой партии, и против ее идеологии.
Сила вооруженной партии (партийной армии) была в ее непрозрачности для врага, то есть в том, что она была автономной от противника структурой. Становясь легальной парламентской партией, коммунистическая партия теряла это преимущество. Однако постепенно сущность этой новой формы революционной организации даже вопреки желанию вождей проступила сквозь превратную внешнюю оболочку — в Китае, затем в Индокитае. Вооруженная партия (партийная армия) предстала в виде партизанской организации. Именно в виде партизанской организации вооруженная партия победила в Китае и Индокитае, в ряде стран Африки, на Кубе и в Никарагуа.
Собственно, уже вооруженная борьба «Народной воли» была типичной городской герильей — и отдельные народовольцы (как и отдельные их противники из стана царизма) прямо говорили, что это — партизанская борьба. Просто в XX веке эта партизанская борьба переместилась в сельскую местность (пока в середине 60-х уругвайские «Тупамарос» не открыли заново городскую герилью).
Как всегда бывает в истории, на каждую удачную революцию приходится несколько неудачных. Последний пример, когда партизанская организация (как форма вооруженной партии) добилась успеха, — это недавний пример Непала. Интересно, что как только непальские маоисты отказались от партизанской борьбы и вступили на путь парламентской борьбы и парламентских союзов, их постигла серия неудач.
Вооруженные партии (партизанские организации) действуют и сейчас в разных странах мира. Преимущественно это партизаны-маоисты (в Индии, Перу, Мьянме, на Филиппинах), но необязательно (ФАРК, например, не маоистская организация). Необходим специальный анализ и специальное изучение сегодняшнего партизанского опыта, чтобы сделать вывод, успешна ли еще эта форма революционной организации или и она тоже устарела. Мы знаем, какие методы выработал классовый враг в борьбе с этой формой революционной организации: установление де-факто фашистских режимов, массовый террор, милитаризация государства, разработка специальной антипартизанской тактики, создание специальных «антитеррористических» подразделений, создание «частных армий» и частных компаний секьюрити, формирование «эскадронов смерти» и насильственная мобилизация в такие эскадроны представителей социальных низов, включая крестьян-бедняков, которых в этих эскадронах «вяжут кровью» и приучают к патологической жестокости, то есть разрушают их психику, делают нелюдью.
Наконец, на рубеже XX и XXI веков появилась новая форма революционной организации — новые социальные движения. Новые социальные движения привели к власти левые правительства в Венесуэле, Боливии, Бразилии, Эквадоре и отчасти в Аргентине. Новые социальные движения — это результат чудовищного, по сути фашистского, разрушения общества неолиберализмом, когда 2/3 населения оказываются лишены каких бы то ни было социальных гарантий, постоянного заработка, обречены на неустойчивое, маргинальное существование, сброшены на самое дно социума, но при этом не стали люмпен-пролетариатом (потому что не может 70 % населения стать люмпен-пролетариатом, это неизбежно повлечет за собой полный крах экономики). После неолиберальных контрреформ, уничтоживших социальное государство и лишивших подавляющее большинство населения хоть сколько-то нормальной жизни, после разрушения старых институтов социальной солидарности (включая зачастую профсоюзы), после того, как обычная более или менее стабильная работа стала привилегией (из-за чего большие отряды рабочего класса в этих странах, как и полагается привилегированным социальным группам, перестали быть революционными), вслед за периодом неолиберальных иллюзий, а затем апатии и дезорганизации наступил период отчаяния, который и породил новые социальные движения. Это не партии. Старые партии (даже левые) либо оказались в охвостье этих новых социальных движений, либо — как привилегированная сила, в том числе парламентская — прямо им противостояли и поэтому были новыми социальными движениями либо сметены, либо отброшены на обочину политического процесса.
Этот опыт — опыт незавершенный. Его надо изучать. В том числе потому, что хотя левые режимы в Латинской Америке были приведены к власти новыми социальными движениями либо силовым давлением «улицы» (то есть по сути в ходе революций — в Боливии и Эквадоре), либо как наследие предыдущего (пусть неудачного) опыта вооруженных восстаний (в Венесуэле), либо в условиях тотальной самодискредитации капитализма и капиталистического «политического класса» (в Аргентине, Венесуэле, Бразилии, Эквадоре), в этих странах сохранилась формально буржуазная политическая система (парламент, политические партии, буржуазная демократия вообще) — и эти левые движения вынуждены приспосабливаться к существующим буржуазным институтам, в лучшем случае медленно меняя их под себя (более явно — в Венесуэле и — слабее — в Боливии, менее явно, очень робко — в Бразилии, Эквадоре, Аргентине). Именно это сохранение институтов буржуазной демократии и — главное — вынужденное сохранение капиталистической экономики, частной собственности на средства производства и являются естественными ограничителями революционного процесса в Латинской Америке. Поэтому необходимо за ним следить, изучать его. Без этого изучения невозможно даже строить какие-либо прогнозы.
Наконец, наш классовый и политический противник упорно морочит нам голову «сетевыми структурами» — как якобы новой формой опасной для капитализма организации. Капиталистическая пропаганда постоянно твердит о «мировом терроризме», организованном в сетевые структуры — и заодно намекает, что и «антиглобалистское» движение «первого мира» тоже построено по тому же сетевому принципу. Между тем «антиглобалисты» «первого мира» уже продемонстрировали свою полную безопасность для капитализма. А «антиглобалисты» «третьего мира», действительно имеющие право записать себе в актив определенные успехи — это не сетевые структуры, это союзы вполне иерархизированных и дисциплинированных политических и общественных организаций и новых социальных движений.
И вообще, в «сетевых структурах» нет ничего нового. К такому «рассеянному» принципу деятельности неоднократно прибегали на протяжении мировой истории разные революционные организации — в неблагоприятных условиях, когда не было другого способа уклониться от ударов несравнимо более сильного классового врага. К этому приему прибегали (на последнем этапе своей деятельности), например, «Красные бригады» в Италии. А до них — и не раз — партизанские организации в Венесуэле, Колумбии, Бразилии. А до них — эсеры (переход от «центрального террора» Боевой организации к «летучим отрядам»). А до них — китайская «Триада» («Саньхэ хуэй», «Саньдянь хуэй», «Тяньди хуэй»). И т.д.
То, что псевдолевые «первого мира» — вслед за левыми постмодернистами М. Фуко, Ж. Делёзом и С. Гваттари — принялись восхвалять и пропагандировать эти «сетевые структуры» (так ничего нигде и не добившиеся), несомненно, является лишь дополнительным доказательством буржуазного характера европейского левого постмодернизма (как и всех «левых» «первого мира» вообще).
И взял посох свой в руку свою, и выбрал себе пять гладких камней из ручья, и положил их в пастушескую сумку, которая была с ним; и с сумкою и с пращою в руке своей выступил против Филистимлянина.
1-я книга Царств. 17:40
Сегодня левые на всем постсоветском пространстве (а и Литва, и Россия относятся именно к постсоветскому пространству) находятся приблизительно в такой же крайне невыгодной для себя ситуации, в какой находились западные левые во времена издания Марксом «Рейнской газеты». Отчасти это связано, разумеется, со случившимся 20 лет назад крахом советской системы, что повлекло за собой идейный кризис левых во всем мире (включая и тех левых, кто был справедливым или несправедливым — в данном случае это неважно — критиком советской системы). «Законодателем моды» в мире левых, как правило (исключая отдельные периоды, вроде периода после Октябрьской революции или после Кубинской революции), был и остается «первый мир». Но именно левые «первого мира», левые мировой капиталистической метрополии, получающие свою (пусть небольшую) долю от неоколониального империалистического грабежа всей остальной планеты, показали примеры позорной деградации и еще более позорной продажности. «Левый постмодернизм», «постмарксизм» в духе Лаклау — Муфф и тому подобные проявления идеологической деградации оказались преобладающими и задающими интеллектуальную моду для левых всего мира. Шарлатан и шоумен Славой Жижек, впадающий в маразм Тони Негри, клинический идиот Джон Зерзан вдруг стали считаться «самыми яркими представителями левой мысли». Разумеется, одновременно сохранилось большое число сталинистских, троцкистских, маоистских, анархистских и прочих догматиков, способных лишь механически повторять заученные формулы полувековой и вековой давности, и потому никаких достижений от них ждать не приходится. Социал-демократы «первого мира» выродились в обычных буржуазных либералов («новый лейборизм» и т.п.), коммунисты — в обычных социал-демократов.
Между тем все левые (а далеко не одни только представители «новой периферии», то есть постсоветского пространства) оказались в ситуации, когда действует сразу несколько факторов, препятствующих успешной революционной борьбе. Причем эти факторы возникли не вдруг, а складывались в последние несколько десятилетий (приблизительно с эпохи наступления неолиберализма) — и левые (в первую очередь левые «первого мира») оказались не способны что-либо этим новым факторам противопоставить. И такое впечатление, что и не хотели противопоставлять (им и так было хорошо и удобно: они сидели в уютных парламентских креслах в буржуазных — то есть вражеских — парламентах и в уютных профессорских креслах в буржуазных — то есть вражеских — университетах; называя вещи своими именами, это — платная измена левой идее и левому делу).
Что это за новые факторы? Это:
1. Окончательное доведение до совершенства тактики буржуазной многопартийности, насаждение множества массовых партий, способных дурачить население и раскалывать его, поднимая на щит реальные или надуманные противоречия между разными группами населения — причем именно те противоречия, которые не носят принципиального, антагонистического характера, не затрагивают экономические основы капитализма. Превращение политических партий из партий социальных классов и социальных групп, партий программ в продукты шоу-бизнеса, которые создаются вокруг раскручиваемых по законам шоу-бизнеса медийных персонажей или гламурных лозунгов. Часто такими персонажами оказываются миллионеры и миллиардеры — владельцы медиа-империй (Берлускони, Пиньера), часто — ультраправые популистские медийные фигуры (Пим Фортейн, Йорг Хайдер, братья Качиньские). Поскольку реальные проблемы из такой «борьбы партий» вытеснены и сама партийная пропаганда начинает апеллировать к примитивному мещанскому сознанию, к предрассудкам и инстинктам, открывается возможность для возвращения в «большую политику» правого популизма и религиозного фундаментализма.
2. Связанный с первым пунктом и серьезно на него влияющий фактор: доведение до небывалого прежде уровня способности СМИ и «массовой культуры» воздействовать на сознание рядового избирателя, контролировать и формировать его представления о мире, «зомбировать» его. Это связано не только с техническими усовершенствованиями, но и с постановкой такого «зомбирования» на научную основу, с развитием исследований по социальной психологии, психологии восприятия и психологии внушения — с одновременным массовым подкупом соответствующих научных кадров, разумеется. Но таких успехов не удалось бы добиться, если бы не предшествовавшая им неолиберальная контрреформа образования, направленная на разрушение той образовательной системы, что была задана Просвещением, и на замену ее примитивизированным узкоспециальным образованием, которое не дает возможности учащимся приобрести опыт и способность к самостоятельному (то есть критическому) мышлению, к системному мышлению и делает выпускников полуграмотными и аполитичными покорными наемными рабами монополий.
3. Сознательное и целенаправленное превращение современного капиталистического государства в полицейское государство, в котором — в первую очередь с помощью электронных средств — власть стремится поставить под тотальный контроль каждое действие каждого гражданина. Невероятное по сравнению с прошлым развитие полицейских технологий и полицейских спецсредств; создание специальных подразделений по борьбе с уличными выступлениями и протестами; выделение все большего и большего финансирования на содержание карательного аппарата; создание — под предлогом «борьбы с терроризмом» — всё большего числа всё более мощных и всё более непрозрачных для общества спецслужб. Криминализация любого протеста, в том числе самого что ни на есть законного.
4. Развитие новых типов вооружений, пригодных для использования не только в «большой» войне, но и в гражданских конфликтах (в том числе вооружений дистанционно управляемых и разработанных специально для антипартизанских действий) — при одновременном максимальном ужесточении доступа рядовых граждан к таким видам вооружений, что дает большое преимущество правящему классу. Вплоть до эпохи огнестрельного оружия повстанцам довольно легко было противопоставить (хотя бы на первом этапе) боевому холодному оружию правительства самодельное, бытовое или охотничье холодное оружие, а затем и наладить производство боевого холодного оружия в достаточных количествах. Уже с эпохи огнестрельного оружия для успеха революции требовалось либо массовое распространение такого оружия среди гражданских лиц, либо возможность его легкого захвата в правительственных арсеналах, как показал опыт Американской и всех французских революций. Парижская Коммуна технически оказалась возможной только потому, что у парижан была артиллерия — пушки Национальной гвардии. И, напротив, Декабрьское (1905 года) вооруженное восстание в Москве оказалось относительно легко подавлено только потому, что повстанцы испытывали острейший дефицит оружия и боеприпасов и были вооружены в основном револьверами и охотничьими ружьями, а им противостояли регулярные воинские части с артиллерией. Именно эту ситуацию — когда в руках у рядовых граждан могут быть лишь пистолеты и в крайнем случае охотничьи карабины, а в руках у карательного аппарата какое угодно оружие — и моделирует современное буржуазное государство. Энгельс в свое время предсказывал, что революция будет успешной, когда буржуазия, развязывая для своих захватнических целей войны, выдаст на время войны оружие рядовым гражданам, сделав их солдатами, — и пролетарии получат возможность повернуть это оружие против буржуазии. В 1917 году это предсказание блестяще подтвердилось. Но сегодня, когда буржуазное государство не просто переходит от призывной армии к наемной профессиональной, но и движется в сторону создания частных армий, частных фирм и корпораций секьюрити, эта схема уже не работает.
В «первом мире» вдобавок к этим факторам действует еще и фактор изменения классового состава общества — из-за сознательной деиндустриализации, выноса производящего производства в «третий мир» и, таким образом, превращения всего «первого мира» в одного огромного паразита и эксплуататора всего остального человечества. В таких условиях, естественно, широкие слои населения в странах «первого мира» становятся соучастниками этого коллективного преступления и (пусть и не в одинаковой степени) бенефициариями неэквивалентного обмена с «третьим миром». Даже нынешний мировой экономический кризис не устраняет этого положения (а лишь корректирует его, уменьшая аппетиты рядового потребителя в «первом мире»), поскольку не ликвидирует ни пособия по безработице, ни социальные выплаты, ни другие основные атрибуты Welfare State. Следовательно, не возвращает депролетаризированное население в положение пролетариата, в положение класса, опасного для капиталистической общественно-экономической системы.
Применительно к странам «новой периферии», то есть к территории бывшего Восточного блока, ситуация отягощается еще несколькими факторами.
Во-первых, общий для всех левых идейный кризис носит в странах «новой периферии» особенно глубокий и злокачественный характер, так как именно здесь социалистическая идея была максимально опорочена контрреволюционной практикой суперэтатистского сталинистского и постсталинистского государства. Так как это государство демагогически провозглашало себя «социалистическим» (при том, что социалистического государства вообще не может быть в природе), а официальную идеологию именовало «марксизмом-ленинизмом» (при том, что к марксизму эта идеология имела весьма смутное отношение — фактически имело место не более чем заимствование большого числа терминов, лишенных в советском «марксизме-ленинизме» реального содержания и превращенных в ритуальные формулировки идеологической квазирелигиозной системы), оно, таким образом, тотально дискредитировало левую идеологию. В том числе и потому, что контрреволюционный сталинский «белый террор» стал в обыденном сознании восприниматься как революционный «красный террор». В том числе и потому, что демагогическое обещание «построить коммунизм к 2000 году» в СССР осталось, разумеется, пустым обещанием. В том числе и потому, что реальная общественная практика радикально противоречила марксистской теории, из чего люди с неразвитым, ненаучным, обыденным сознанием легко делали вывод, что «теория неверна» (вместо вывода, что практика неверна), — обыденное сознание страдает ползучим эмпиризмом и без принудительного (через систему образования) освоения научного взгляда на мир всегда готово на основе собственных непосредственных наблюдений заключить, что не Земля вращается вокруг Солнца, а наоборот — Солнце вокруг Земли. Этот идейный кризис не может быть преодолен тупым повторением сталинистских, троцкистских, маоистских или анархистских мантр, так как сегодняшняя ситуация радикально отличается от той, когда эти мантры были придуманы, и у подавляющего большинства населения к этим мантрам уже выработан иммунитет. А новая теория еще не создана. Более того, весь постсоветский период новый правящий класс в наших странах — класс бюрократ-буржуазии, получивший в массе своей качественное образование советского типа (и, в частности, понимающий — пусть и примитивизированно — что такое классовая борьба и какую опасность для правящего класса представляют революционная идеология и опыт классовой борьбы угнетенных) — занимается наглым, безудержным, систематическим очернением советского прошлого и советского опыта, в первую очередь — революционного, досталинского, активно прибегая при этом к лжи, клевете и восхвалению дореволюционных и контрреволюционных порядков, в том числе даже фашистских. Платных борцов с «революционной заразой» (в которых превратилось подавляющее большинство интеллектуалов в системе образования, в СМИ, в области «культуры») сотни, если не тысячи раз хватали за руку, доказывая, что они лгут, клевещут и восхваляют фашизм. Но поскольку такое проституированное поведение хорошо оплачивается и подкреплено индустрией тиражирования этой лжи и клеветы, а разоблачения, как правило, вытеснены на обочину «больших СМИ» и наказанием не грозят, эти разоблачения остаются без последствий. Одновременно правящий класс настойчиво внедряет в умы населения идеологию индивидуализма, эгоизма, потребительства и цинизма, заставляя население участвовать в «войне всех против всех», принуждая его к социальной атомизации и социальной агрессии на основе принципа «человек человеку волк». Еще одним таким же механизмом идеологической обработки является насаждение религии и мистицизма.
До тех пор, пока с исторической сцены не сойдут, во-первых, позднесоветское поколение, поколение мещан-потребителей, проникнутых духом цинизма и ернического осмеяния всего, что выходит за рамки их узкого убогого мещанского мирка, и уверенных, что единственная цель жизни — это «бабки, бабы и бухло», а во-вторых, первое постсоветское поколение поклонников и поклонниц «гайдарочубайсов» — поколение, отравленное разнузданной черносотенной агрессивной антикоммунистической пропагандой, невозможно рассчитывать на успех в странах «новой периферии» даже и адекватной (какой пока нет) революционной пропаганды.
За период контрреволюционного суперэтатизма была полностью прервана и изъята из общественной памяти традиция самостоятельного левого революционного сопротивления — в отличие от стран «третьего мира» (и даже и «первого»), где такая традиция сохранилась. Там же, где из общественного сознания и опыта не полностью исчезла традиция какого-то сопротивления суперэтатизму (в Польше, Венгрии, Чехословакии, Литве), эта традиция оказалась в основном (или почти полностью) правой, прокапиталистической, клерикальной, реакционной. Левую революционную традицию в странах «новой периферии» придется выстраивать с нуля. Это неизбежно потребует много времени.
В странах «новой периферии» проходит процесс деиндустриализации и вовлечения этих стран — на невыгодных для них условиях — в систему глобального капитализма. Это означает, что начавшийся 20 лет назад процесс классообразования не завершен и не будет завершен, пока указанные выше процессы не достигнут своего логического конца, пока страны «новой периферии» окончательно не займут свое место в системе глобального капитализма, в системе мирового разделения труда, пока не сложится воспроизводящаяся из поколения в поколение новая классовая структура. До тех пор, пока это не случится, левые в странах «новой периферии» могут быть лишь, как когда-то в аналогичной ситуации «Народная воля», авангардом армии без самой армии.
Против левых в странах периферии играет сам процесс глобализации, когда в ситуации сформировавшегося мирового рынка и открытости границ «первый мир» неизбежно высасывает из стран периферии (в том числе и «новой периферии») наиболее подготовленные, талантливые мобильные кадры, отнимая таким образом у левых периферии потенциальных неофитов. В прошлом не было подобной географической мобильности, не было мирового рынка рабочей силы — и даже в период классического капитализма трудовая эмиграция носила пусть и массовый, но чрезвычайный характер (бегство от голода в Ирландии, от еврейских погромов в царской России и т.п.) и являлась (в процентном отношении к общему числу трудящихся) исключением.
Наконец, левые в странах «новой периферии» находятся на самом первом, докружковом этапе развития — и лишь в самое последнее время наблюдается появление типичных кружков. Основной же формой существования наших левых являются секты и тусовки. Ситуация отягощена еще и тем, что на политической арене действуют крупные силы, архаичные по своему происхождению и характеру и необоснованно именующие себя левыми. В России это в первую очередь Коммунистическая партия Российской Федерации (КПРФ), в Литве — Социалистический народный фронт (СНФ). Фактически эти и другие аналогичные политические организации являются обломками советской «перестроечной» политической системы, порождением советской номенклатуры, той ее части, которая оказалась оттертой от самых больших кусков государственной собственности при разделе этой собственности. Эти политические организации, по экономической программе типично социал-демократические, по политической тактике популистские, паразитируют на «ностальгии по СССР» и апеллируют к присущей многим обывателям патерналистско-клиентельной психологии, совершенно не революционной. В России КПРФ к тому же является еще и клерикально-шовинистической, но это уже — дополнительный реакционный довесок, в принципе, необязательный для таких политических организаций. Все организации такого типа нацелены на парламентскую деятельность, на встраивание в буржуазную политическую систему. Все они оттягивают на себя и дезориентируют стихийных (то есть политически неграмотных) сторонников левых взглядов. Именно для этого они и нужны правящему классу. Я об этом уже неоднократно писал[12].
Хотя у нас много тщеславных (или психически неадекватных) людей, пышно именующих свои группы «партиями», «движениями» и «фронтами», эти «партии», «движения» и «фронты» либо не имеют никакого отношения к настоящим левым (скажем, сталинисты — не только не марксисты, как и было всегда, но в сегодняшних условиях «новой периферии» уже и не левые), либо настолько несерьезны и малочисленны, что могут именоваться «партиями» и «фронтами» разве что иронически. В СНФ Палецкиса состоит тысяча человек — на всю Литву. Предлагаю сравнить это с настоящими левыми народными фронтами — народными фронтами 30-х годов, объединявшими миллионы и даже десятки миллионов человек. Левого же движения в странах «новой периферии» вообще нет. Движение — это, по определению, нечто большее, чем даже партия, какой бы крупной та ни была. Движение — это блок, объединение, коалиция многих партий и организаций, это что-то такое, что включает в себя десятки, сотни тысяч, миллионы человек: рабочее движение, крестьянское движение, студенческое движение, женское движение, антивоенное движение. А в сегодняшней России, например, пара сотен троцкистов, разбросанных по разным городам, пышно именует себя Российским социалистическим движением (РСД). А дюжина «левых» «художников» и не художников именовала себя «Движением сопротивления имени Петра Алексеева» (ДСПА, недавно самораспустилось)!
Все это либо давно устаревшая имитация организаций прошлого, либо вообще игра, пародия на революционную деятельность. Я об этом уже неоднократно писал[13].
То есть мы находимся в самом начале очень долгого пути по созданию настоящего левого движения в странах «новой периферии». И хотим мы этого или не хотим, наши страны обречены быть в арьергарде революционного движения в странах «третьего мира»[14]. Неприятно, конечно, но, как известно из марксистской классики, нельзя выставлять собственное нетерпение в качестве аргумента.
Хороший крестьянин из-за засухи не перестанет обрабатывать поле.
Сюнь-цзы
Как вы знаете, я давно методично пытаюсь объяснить всем левым в России (кто хочет слышать), что они находятся на докружковой стадии[15]. Как оказалось, умственный уровень этой среды сегодня таков, что лишь наиболее развитое и наиболее способное к критическому мышлению меньшинство (то есть абсолютное меньшинство) довольно быстро поняло, что ему говорят, — и согласилось (поскольку это очевидно). Подавляющее же большинство согласившихся согласилось нехотя и в результате капания им на мозги в течение долгих лет (почти десятилетия!). Но и это «подавляющее большинство» в реальности составляет меньшинство, так как действительно большинство по-прежнему состоит в бутафорских «партиях», «фронтах» и «движениях» и занимается псевдореволюционной и по сути псевдополитической деятельностью. Что это большинство наглядно продемонстрировало, приняв участие в пробуржуазных митингах и шествиях в России, начавшихся с декабря 2011 года, то есть выступив в роли группы поддержки своего классового врага![16]
Но абсолютно то же самое можно смело сказать и о других бывших республиках СССР. Причем в некоторых из них — среднеазиатских — ситуация так печальна, что там нет и докружковой стадии. Там же, где буржуазная демократия (более или менее ограниченная — в России, например, существует режим не буржуазной демократии, а диктабланды, то есть мягкой диктатуры) разрешает левым легально существовать, левое пространство занимают, как я уже писал, уцелевшие со времен «перестройки» анахроничные образования: начиная с псевдолевых партий (таких как КПРФ в России, КПУ на Украине и т.п.) и кончая микроскопическими «партиями», являющимися либо политическими сектами (большинство троцкистских и сталинистских групп), либо аморфными субкультурными тусовками (анархисты — везде; или, для разнообразия — троцкистское РСД в России). Возможно, во времена «перестройки» эти формы организации были естественными — и предполагалось, что это временное явление и что они разовьются во что-то более серьезное. Но они не развились.
Только, повторяю, в самое последнее время появились признаки перехода с докружковой стадии к кружковой.
Для чего нужны кружки? Кружки — это инкубаторы революции. Никакое революционное движение не может развиться (и тем более победить), если оно не вооружено работоспособной революционной теорией. Что значит «вооружено»? Теория не вырабатывается большинством голосов на собрании. Теоретическая работа — это работа индивидуальная, для нее требуются теоретики, то есть люди, обладающие особыми способностями (так же, как обладают особыми способностями композиторы, скульпторы или ученые-математики). Однако до какой степени построения теоретиков верны, то есть адекватны реальности, можно выяснить только на практике. Но поскольку это — общественные теории, то и практика тоже должна быть общественной. То есть не индивидуальной, а коллективной. Для этого нужно а) усвоение и освоение теории, б) корректировка ее в процессе усвоения и освоения, так как сами эти процедуры обычно выявляют элементы несоответствия реальности в усваиваемой теории.
Этого нельзя сделать в сектах: в сектах не усваивают и не осваивают теорию, в сектах заучивают наизусть — причем обычно в примитивизированном виде — догмы, почерпнутые от «гуру». Попытка поставить под сомнение какой угодно серьезный элемент этих догм (что нормально для освоения теории в кружке — так и происходит ее корректировка) неизбежно приводит в секте к инквизиционному судилищу и наказанию «еретика» (обычно изгнанию, но мы знаем и более жестокие примеры).
Этого нельзя сделать в тусовке: в тусовке отсутствует дисциплина, нет механизмов воздействия на нежелающих знакомиться с теорией. Тусовка по самому своему характеру сопротивляется всему, что выходит за рамки развлечения, простого субкультурного общения, что требует дополнительных — и уж тем более обременительных — усилий, всему тяжелому, трудному, мучительному.
Этого нельзя сделать в псевдолевой парламентской партии: теория там как таковая отсутствует, она заменена неосмысляемым набором лозунгов, приспособленных для мобилизации членов этой партии и сочувствующего электората в ходе предвыборных кампаний. «Теория» в таких партиях — это квазитеория, это по сути что-то вроде религиозной системы, требующей веры, но не понимания. Поэтому в «теории» КПРФ, например, отдельные цитаты из классиков марксизма мирно соседствуют с цитатами религиозного и шовинистического характера, что абсурдно, так как они взаимно опровергают друг друга. Но ведь и в обычных религиозных системах наблюдается то же самое. Тертуллиановское «верую, ибо абсурдно» смело можно распространить и на «теории» наших псевдолевых парламентских партий.
Чем кружок отличается от секты, тусовки и псевдолевой парламентской партии (вне зависимости от того, присутствует эта партия в настоящий момент в парламенте или нет)? Секта самодовлеюща, она замкнута на себя и, что бы ни говорили ее вожди, не заинтересована в революции, она даже в серьезном расширении не заинтересована (это может угрожать авторитету «гуру»), поэтому всякая секта даже пропаганду ведет вяло и старается вовлекать в свои ряды наиболее примитивных, глупых, отсталых (либо неуверенных в себе, забитых, невротизированных). Это образование патологическое, оно потому не способно превратиться в реальную революционную организацию, опасную для классового и политического врага. Тусовка — явление стихийное, неустойчивое, мало (или вовсе не) дисциплинированное, насквозь прозрачное для классового врага и, следовательно, тоже безопасное. Максимальное политическое действие, на которое способна тусовка, — это участие в стихийных уличных беспорядках. Псевдолевая парламентская партия встроена в Систему, она по сути является «оппозицией ее величества» и потому тоже нереволюционна. А вот кружок а) занимается усвоением и освоением теории — и уже на этой стадии происходит необходимая корректировка теории, с одной стороны, и отсев дураков, не способных воспринимать какую-либо теорию вообще — с другой; б) занимается подготовкой квалифицированных кадров для будущей революционной организации — то есть убежденных, теоретически подготовленных бойцов (что важно, так как на «стадии баррикад» теоретической подготовкой будет заниматься некогда), освоивших определенные навыки практической деятельности (поскольку каждый нормальный кружок обычно занимается также и пропагандой — как устной, так и печатной); в) обучает своих членов коллективной работе и приучает их к разделению труда — с выявлением индивидуальных способностей каждого; г) дает возможность участникам хорошо узнать друг друга и обеспечивает взаимное доверие и уверенность друг в друге, в надежности товарищей, что крайне важно в условиях существования в идеологически враждебном окружении — тем более в случае навязчивой контрреволюционной пропаганды через институты контролируемого классовым врагом «гражданского общества» (как это происходит сейчас); д) обеспечивает — поскольку кружковая работа требует больших усилий, расхода времени, сил, здоровья и немалой самоотдачи и самодисциплины — отсев негодного элемента (дураков, лентяев, пустобрехов, психов, трусов, тщеславных и морально нечистоплотных личностей), так как обычно каждый кружок достаточно невелик и потому его нормальные участники не могут долго сосуществовать с таким ненормальным элементом, не замечая его.
Разумеется, ниоткуда не следует, что любой кружок сможет успешно выполнять все перечисленные функции. Но если не сможет, он либо выродится в секту, либо развалится.
Надо понимать, что «кружок» — это название условное, взятое по традиции. При желании такие структуры можно называть и как-то по-другому, сути дела это не меняет. Но предыдущий исторический опыт показал необходимость такого рода организационных образований. Там, где их не было, там, где революционные организации складывались из не прошедших кружковую стадию кадров — даже если это не были легальные структуры, легко инфильтруемые полицейской агентурой, — революционные организации быстро становились недееспособными, погрязали во внутренних склоках и раздорах и, главное, оказывались теоретически не подготовленными. С этим столкнулись, например, Маркс и Энгельс в Союзе коммунистов, когда в 1850 году выяснилось, что большинство эмигрантских секций Союза не способно понять довольно несложные теоретические построения Маркса и Энгельса, а подпольные (непосредственно германские) секции Союза, способные эти теоретические построения понять, сведены в условиях торжествующей реакции к микроскопической численности (а бóльшая часть вообще исчезла): Союз коммунистов создавался без предварительной кружковой стадии — и подавляющее большинство его членов оказалось просто негодным к длительной подпольной революционной деятельности[17].
С этой проблемой — проблемой нехватки а) квалифицированных кадров и б) людей, умственно, психологически и морально способных вести революционную работу — сталкиваются все революционные организации. Помимо кружков, есть еще один способ решения этой проблемы: целенаправленные отбор и подготовка таких кадров с помощью структур массовой революционной организации. Этим стали заниматься еще немецкие социал-демократы. Но, во-первых, особенности существования парламентской партии всегда искажали и искажают эту деятельность: парламентской партии нужны парламентские кадры, а не революционные (и порочность этой позиции вполне проявилась в той же Германии в 1914 году, а затем — в ходе Германской революции 1918—1921 годов). А во-вторых, для этого нужно, чтобы такие партии уже существовали — а на постсоветском пространстве их, как я писал, просто нет. Наши псевдолевые парламентские партии ни в коем случае не заинтересованы в подготовке и обучении революционных кадров: такие кадры, если их создать, начнут с разгрома руководящих органов существующих псевдолевых партий.
Другим вариантом описанного способа является сознательная подготовка квалифицированных революционных кадров в партизанских отрядах, на контролируемых партизанами территориях. Все примеры такого рода восходят к китайскому опыту, к партшколе Вампу. Но сама школа Вампу — это всего лишь повторение партшкол РСДРП, таких как партшкола на Капри и в Лонжюмо. И разница лишь в том, что школа Вампу действовала на контролируемой партизанами Красной армии территории, а школы на Капри и в Лонжюмо — за границей, в эмиграции, но точно так же на неконтролируемой противником территории, автономной территории. Однако и в этом случае так же, как и в описанном выше примере с СДПГ, для подобной деятельности нужны уже существующие крупные политические организации — неважно, парламентская ли пролетарская партия, подпольная революционная партия или партизанская армия. Ничего этого на постсоветском пространстве мы не имеем.
То есть другого пути, кроме кружков, просто нет.
При этом надо хорошо понимать, что кружок — это только такая организация, которая реализует перечисленные выше функции, а не просто любая маленькая (вынужденно маленькая) группка близких по взглядам людей. Подобные группки известны давно, с XIX века, с карбонарского этапа. Но эти группки не были кружками, так как они не занимались усвоением и освоением теории, не занимались систематической и теоретически фундированной пропагандой, не обучались целенаправленной деятельности по созданию способной к длительной подпольной работе революционной организации. Фактически они были ориентированы на максимально быстрый набор сил и столь же быстрое восстание. Еще больше было известно таких групп пусть и социалистического, но не революционного характера, действовавших легально, полулегально или нелегально (это уже неважно, так как это не было их сознательным выбором) — начиная с фурьеристов и сенсимонистов.
Кружки — ни в коем случае не самоцель. Цель — накопление в кружках «критической массы» подготовленных кадров, которые затем смогли бы объединиться в революционную организацию. Но и революционная организация — не самоцель. Революционная организация, как я уже писал — всего лишь инструмент, инструмент социальной революции. Подлинной же целью как раз и является социальная революция.
29 октября — 22 ноября 2012
Опубликовано в интернете (в переводе на украинский) по адресу: http://vpered.wordpress.com/2014/03/06/tarasov-orgputannya/#more-6149
На русском языке публикуется впервые.