| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Прошлое: российский и немецкий подходы. Материалы российско-немецкого коллоквиума. Москва, отель «Арбат», 12–13 июля 2007 года. М.: Фонд Фридриха Наумана; АИРО-XXI, 2008. (Библиотека либерального чтения. Вып. 21)
|
Признаюсь: я люблю читать эти книжечки, выпускаемые германским Фондом Фридриха Наумана (фонд Свободной демократической партии Германии) в серии «Библиотека либерального чтения». Люблю вовсе не потому, что они хорошие и интересные. Наоборот: за исключением некоторых удачных сборников статей, обычно эти книжки совсем не хороши и не интересны, так как представляют собой стенограммы всевозможных российско-германских (иногда и еще с чьим-то участием) встреч, проведенных на немецкие деньги. Что люди делают на этих встречах? Дискутируют. Как дискутируют? В необязательном и «благожелательном» формате, то есть треплют языком. Почему бы и не потрепать, раз Фонд Фридриха Наумана оплачивает? Фонд не против: пороха, конечно, эта треплющаяся публика не изобретет, истину в спорах не родит, но этого и не требуется. Требуется отчитаться: мероприятие проведено. Не забудьте: СвДПГ — парламентская партия, деньги, следовательно, в Фонде — государственные, государству надо давать отчет, что деньги не разворованы, не пропиты и не потрачены на проституток.
Почему же я люблю эти сборники? Именно из-за необязательности и расслабленности трёпа участвующих в организованных Фондом Фридриха Наумана встречах. Понимаете, они чувствуют себя спокойно, комфортно, им кажется, что кругом свои, поэтому можно говорить открыто, не стесняясь, зная, что между всеми участниками давно достигнут консенсус, а если и есть разногласия — то это разногласия внутри консенсуса. Ведь «экстремистов» (то есть противников «священной частной собственности» и сторонников социальной революции) на эти мероприятия не зовут.
В результате расслабившиеся говоруны что-нибудь постоянно выбалтывают — такое, что в присутствии врага никогда бы не сказали, — о чем-нибудь проговариваются (или оговариваются). Воздух свободы играет с профессорами плейшнерами злые шутки — как обычно. Именно это в сборниках Фонда мне и интересно.
Вот и сейчас: собрал Фонд Фр. Наумана наших с немцами (частью историков, а частью разных общественных деятелей — начиная с депутатов парламента (нашего и их) и кончая таким незаменимым общественным деятелем, как Владимир Быкодоров, руководитель Уральского бюро Фонда Фридриха Наумана) поговорить о том, как же в наших странах относятся к своему историческому прошлому, есть ли разница в подходах (немецком и российском) и, наконец, существует ли историческая ответственность. Сошлися они и заспорили. Спокойно так, академически. В рамках умеренности и аккуратности. Преимущественно почему-то со своими: то есть немцы с немцами, а наши с нашими.
И вот что привлекло мое внимание: дискуссия внутри немецкой делегации развернулась в основном вокруг пресловутой «теории тоталитаризма». По остальным вопросам немцы друг с другом были, как правило, согласны (собственно, там и тем-то для спора не было), но вот на «теории тоталитаризма» произошла осечка. Конечно, и тут то, что было, дискуссией назвать можно с большой натяжкой. Скорее это было давление большинства на одного «инакомыслящего» — чтобы паршивая овца не портила впечатления от всего стада. Но и это выглядело поучительно и показательно.
Большинство, конечно, свято верило в «теорию тоталитаризма» и постоянно давало понять своему несогласному коллеге, что он ведет себя неправильно. Но аргументов не приводило. И потому «инакомыслящий» — Норберт Фрай («профессор, зав. кафедрой новой и новейшей истории Университета им. Фридриха Шиллера в Йене», и, добавлю от себя, ведущий немецкий специалист по III Рейху) — делал вид, что он намеков не понимает, и мягко, но упорно гнул свою линию. Г-н Детлеф В. Штайн («руководитель Восточноевропейского центра в Берлине») очень настойчиво намекал, что «теорию тоталитаризма» нельзя ставить под сомнение — особенно после издания «Черной книги коммунизма» (с. 21) — и, озабоченный неуступчивостью Фрая, в конце концов, не выдержав, «объяснил», что в III Рейхе никакого фашизма не было, что фашизм — это сугубо итальянское явление, «а “борьба против фашизма” и тому подобное — это идеологически приукрашенные термины и идеологически подкрепленные аргументы из ЦК» (с. 84). Имел он в виду, конечно, ЦК СЕПГ, поскольку был «осси». Тут же выяснились интересные вещи. Оказывается, Детлеф В. Штайн — это не просто «осси», а гэдээровский диссидент (со второй половины 80-х, то есть когда диссидентом в ГДР — под давлением горбачевской «перестройки» — стало числиться модным и безопасным), его отец сражался в июне 1953-го в Берлине с советскими танками, а жена — дочь видного болгарского диссидента, которого дважды сажали в тюрьму (с. 84). В общем, как же можно не признавать «теорию тоталитаризма»? Кто же он, г-н Штайн, тогда получается, если не жертва тоталитаризма и не борец с оным?
Другой участник — Вольфганг Темплин («публицист») — тоже возвысил свой голос в защиту «теории тоталитаризма» и даже «объяснил», почему «нацистская» и «коммунистическая системы» подпадают под определение тоталитаризма. Потому, что они «притязают на всего человека» (с. 103). Правда, «коммунистическая система имеет… зеркально отраженное притязание» (с. 103), но это уже мелочи. Интересно, а мировые религии или, например, идеология неолиберализма с культом консюмеризма разве не притязают на всего человека?
Но Темплин пошел дальше — и прямо отождествил III Рейх с ГДР! Так и сказал: «Те же самые феномены» (с. 81). Аргументов он, правда, никаких не привел, но зато кое-что о себе рассказал. Оказалось, что он — гэдээровский диссидент с 40-летним стажем (с. 82). И у меня невольно возник вопрос: а мог бы в III Рейхе кто-то 40 лет заниматься диссидентской деятельностью? Полагаю, нет. И вовсе не потому, что сам рейх столько не просуществовал. А потому, что активного диссидента в рейхе в отличие от ГДР неизбежно ждала бы скорая (или мучительная — в концлагере) смерть.
Так же настойчив был в требовании признать «теорию тоталитаризма» и г-н Хельмут Кёниг («профессор, директор Института политических наук Университета Аахена»). Правда, его «аргументы» были еще беспомощнее, чем у Штайна и Темплина. Все, что он смог сделать, это сослаться на мнение Ханны Арендт, что тоталитарное господство — это нечто такое, что не забывается и после чего уже нельзя жить, как прежде (с. 70)! Если таков уровень мышления немецких профессоров политических наук (тем более директоров институтов) — плохи дела германской науки. Очевидно же, что любое крупное историческое событие (война, революция, голод, экономический крах, экономический бум, оккупация и т.д., и т.п.) не забывается. Очевидно также, что масса обывателей стремится (и им это удается) жить потом так, словно ничего не случилось. Если бы я не обладал некоторыми сведениями об умственном уровне немецкого академического сообщества в 50–60-е годы, я бы сказал, что после объединения Германии германские научные работники резко поглупели.
Еще один защитник «теории тоталитаризма», г-н Эрнст-Йорг фон Штудниц («председатель правления Германо-российского Форума» — интересно, что это такое?), чувствуется, очень большого ума мужчина, заявил, что тоталитаризм возник потому, что люди отказались от бога (с. 108). Мысль, безусловно, интересная. Впервые слышу, что нацисты были не христианами и не германскими язычниками, а атеистами. Обширные у них там, в Германии, познания по своей истории, однако.
«Неудобный» профессор Фрай оказался (как писали в документах инквизиции) упорным в своих заблуждениях. Г-ну Штайну он напомнил, что «национал-социализм — это часть европейского фашизма», это общепризнанный факт, а само слово «фашизм» — это родовое понятие, а вовсе не «формула Димитрова» (с. 101). Ссылавшимся на Ханну Арендт Фрай напомнил, что она создавала свою теорию «извне» (из эмиграции), на основе недостаточно информации, где-то эмпирично, а где-то дедуктивно и совершенно несистематично (с. 101, 104). И что последующие разработчики «теории тоталитаризма», в отличие от Арендт, которая могла искренне заблуждаться, прямо и незатейливо отнеслись к «теории тоталитаризма» как к оружию в «холодной войне», к средству оправдания коллаборационизма с фашизмом и средству демонизации ГДР (с. 101–102). На примере несоответствия реалий ГДР канонам «теории тоталитаризма» Фрай показал, что «характеризовать позднюю (то есть постсталинскую. — А.Т.) ГДР как тоталитарную…совершенно абсурдно» (с. 102). Зато, указал Фрай, «теория тоталитаризма» оказалась идеальным оправданием массового участия немцев в преступлениях нацизма: ведь если речь шла о тоталитаризме, то ему (не берем в расчет коммунистов и им подобных — они лишь представители «конкурирующего тоталитаризма»!) невозможно было сопротивляться. То есть проблема вины снимается. «Пример: так называемые дебаты о так называемом вынужденном исполнении преступного приказа — в 50-е гг. характерная черта апологетики» (с. 105). Фрай имеет в виду апологетику конформизма и коллаборационизма, конечно. А между тем, продолжает он, «нет эмпирических доказательств того, что при национал-социализме действительно последовали бы эти воображаемые санкции против индивида, который уклонился от выполнения определенных политических и идеологических требований. … в середине 30-х гг. была ситуация, когда начальная необходимость репрессий полностью отпала ввиду достигнутой в обществе высокой степени консенсуса и СС в принципе оказались перед необходимостью или закрыть систему концлагерей, или придумать что-то другое. … реальность национал-социалистского общества такова, что те, кто не были определены как евреи или “чуждые сообществу” (таково было тогдашнее понятие, в том числе и в источниках) и в качестве таковых стигматизированы, располагали относительной широтой возможностей поведения. А это не означало необходимости активного участия, можно было держаться в стороне многообразными способами» (с. 105).
И Фрай напомнил своим соотечественникам, что в середине 50-х годов большинство западных немцев было согласно с тем, что «национал-социализм был хорошей идеей, которая только плохо реализовалась» — и число думавших так на протяжении 50-х росло (с. 107)!
Конечно, справиться с Фраем его коллегам было нелегко и потому, что они постоянно сами себе «наступали на шнурки». То Манфред Саппер («редакция “Восточная Европа”») вдруг с удивлением заметит, что в 1990 году в Германии обнаружилось возрождение «теории тоталитаризма», которая, как всем казалось, давно преодолена (с. 86). То упомянутый Хельмут Кёниг, пытаясь объяснить Сапперу, как и почему это произошло, по забывчивости признается, что это связано с крахом «реального социализма» и отказом от антифашизма «поколения 68-го года» (с. 87).
По-профессорски увлекшись объяснением, Плейш… простите, Кёниг начинает раскрывать тайны: ренессанс «теории тоталитаризма» связан «с ролью антикоммунизма и анти-антикоммунизма в истории Федеративной республики. Для так называемого поколения 68-го, имевшего важное значение для этой темы, было необходимо дистанцироваться от преобладавшей идеологии Федеративной республики, а именно антикоммунизма. Они взяли на вооружение анти-антикоммунизм… преобладающий антикоммунизм мешает осмыслению национал-социалистского прошлого. И поэтому надо было отодвинуть антикоммунизм в сторону, чтобы стало возможно и обращение к теме национал-социалистского прошлого» (с. 87).
Так в процессе обсуждения начинаются сыпаться скелеты из шкафов. То Кёниг признает, что «тема национал-социалистского прошлого не играла в Федеративной республике 50-х гг. … никакой роли. Ее не анализировали и историки. Нет написанных немецкими историками исследований о Шоа, об уничтожении европейских евреев. Вышедшая в начале 60-х гг. в Америке знаменитая работа Рауля Хильберга не интересовала никого в Германии» (с. 73), — и ситуация изменится под воздействием бунтующей молодежи 60-х (г-н Кёниг даже скажет о «конфликте поколений») (с. 74). То фон Штудниц проговорится, что Карл Ясперс, фрустрированный пронацистскими настроениями общества ФРГ, в 1949 году бежал в Швейцарию (с. 108). То Саппер, явно не осознавая, что он говорит, признается, что послевоенный императив «Война — никогда больше!» (зафиксированный и в Конституции ФРГ) был в Западной Германии исподволь подменен другим — «Геноцид — никогда больше!» (с. 149), то есть война была разрешена! (Как будто бывает война без военных преступлений и геноцида.)
То Йенс-Христиан Вагнер («руководитель мемориального комплекса Миттельбау-Дора в Нордхаузене») упомянет о совершенно неизвестной у нас феерической истории в Гарделегене («маленьком городе между Ганновером и Берлином»), где в последние дни войны местные жители с помощью полиции, пожарных и других технических служб сожгли заживо свыше тысячи заключенных концлагеря. Оказывается, по этому преступлению в городе не так давно начался судебный процесс — и на процессе руководитель мемориала в Гарделегене выступил адвокатом местных жителей и возложил всю вину за массовое убийство на… самих заключенных! В результате суд остановили (с. 100). Признаюсь, меня эта история впечатлила.
А Фальк Бомсдорф («руководитель Московского бюро Фонда Фридриха Наумана») нехотя признал, что среди западногерманской молодежи (как он сказал, «тех, кому от 15 до 25 лет») растет «патриотический подход» («а отчасти и националистический»). «И я не знаю точно, — добавил г-н Бомсдорф, — какой из них (то есть критический по отношению к нацистскому прошлому или «патриотически-националистический». — А.Т.) правильный» (с. 39). Так-так. Интересненько.
А Берндт Бонвеч («профессор, директор Германского исторического института в Москве») ввел это признание в европейский контекст: напомнил, что и во Франции не обходится без «ревизионизма» — в парламенте пытаются реабилитировать колонизаторов в Алжире, а историки «пересматривают» взгляд на французское Сопротивление. Заодно г-н Бонвеч похвалил Василя Быкова за то, что у того полицай изображен куда патриотичнее и человечнее, чем партизан (с. 39)! Так они и выдают свои скрытые желания…
Спасибо стенограмме. Теперь ясно, какие (открыто не прокламируемые) настроения господствуют в объединенной Германии (в частности, в академической среде). Иначе как крипторевизионистскими и криптореваншистскими их назвать нельзя. А заодно стало ясно, кто из упомянутой публики — человек порядочный и чьи работы надо читать. Один. Норберт Фрай.
Как мы знаем, историей у нас теперь занимаются высшие власти. Лично президент создал комиссию по борьбе с фальсификацией истории. Дескать, довольно. Сколько же можно? Дадим отпор клеветникам России!
Забавно, но в этой комиссии оказались Николай Сванидзе, которого самого постоянно обвиняют в фальсификации истории, и Андрей Сахаров, чья способность переписывать историю в соответствии с «линией партии» спровоцировала недавний скандал в Институте российской истории РАН.
Что такое, собственно, фальсификация истории? Полностью сфальсифицировать историю нельзя. Нельзя представить публике версию, в которой, например, не было Советского Союза или II Мировой войны. Или версию, в которой во II Мировой войне победил Гитлер, на территории СССР были созданы имперские протектораты, а США были поделены между Германией и Японией. Это уже не история (даже сфальсифицированная), а фэнтези в поджанре «альтернативки».
Значит, речь идет о манипуляции историей, то есть о ее переписывании, о замалчивании одних фактов и выпячивании других, о навязывании выгодных власти оценок (когда, например, фашистского религиозного пропагандиста Ильина провозглашают неизвестно почему «великим философом-демократом»), о навязывании выгодных ей (пусть и совершенно антинаучных) концепций, например, такой: Октябрьская революция — не закономерный продукт предыдущих событий, а нечто, навязанное 150-миллионной России крошечной кучкой «отщепенцев»-революционеров (хотя эта «концепция» предполагает, что революционеры были сплошь гении и титаны!).
Минуточку. А кто, как и с какой целью манипулирует историей? Тут ведь одного желания недостаточно. Чтобы манипулировать, нужно иметь инструменты манипуляции. Если их нет, на господ «манипуляторов» все будут смотреть как на психов и клоунов — хоть ты десятки книг издай, как Фоменко.
Помощь в понимании этого дает рецензируемая стенограмма. Дело в том, что, в отличие от немцев, российских участников посиделок («коллоквиума») волновала как раз тема манипуляции историей, то есть навязывания обществу выгодного правящим классам варианта истории. Причем волновала по-разному: одних это пугает, беспокоит, а другие смотрят на тему в ключе прикладном и методическом — как это сделать, чтобы сделать успешнее. Так, Борис Дубин («отдел социально-политических исследований “Левада-центра”») с нескрываемой завистью говорил, что в США свыше двух третей взрослого населения считают главным событием XX века Холокост (с. 24–25). Понимаете, как у американского обывателя блестяще промыты мозги: не Первую и не Вторую мировую войну (в которых США были победителем), не Вьетнамскую войну (которую они проиграли), не победу над СССР в «холодной войне» (Третьей мировой), не создание ядерного оружия и овладение ядерной энергией, не выход человека в космос, не высадку американцев на Луну, не ликвидацию расовой сегрегации — то есть не важнейшие события, прямо касавшиеся американцев, а Холокост, который их прямо не касался! Вот — идеал г-на Дубина. Вот о какой степени зомбированности он мечтает.
А почему Дубин вообще об этом рассказывает? А потому, что, оказывается, нехорошее российское население главным событием XX века считает «распад Советского Союза. Не Холокост, не ГУЛАГ, а распад Советского Союза. Задним числом оцениваются и предшествующие ему события. Так складывается картинка, когда история России — это история XX века, а история XX века — это то, что умещается между Октябрьской революцией и распадом Советского Союза» (с. 24). Такое несознательное поведение российских граждан вызывает у г-на Дубина, привыкшего жить на западные гранты, гнев и возмущение. Он это называет «мифологизацией истории» (!) и особенно гневается в связи с тем, что «пиком советской истории является победа в Отечественной войне» (с. 24). Понимаете, под Холокост и ГУЛАГ Запад гранты даст (проверено), а под ностальгию по Советскому Союзу — фигушки.
Замечу в скобках: мнение, что «короткий XX век» (1914–1991) действительно почти совпадает с историей Советского Союза, — мнение, принятое большинством историков во всем мире. Это мнение хорошо аргументировано. Странное злобствование Дубина свидетельствует о его неграмотности.
Но Михаил Шнейдер («директор гимназии № 45, Ассоциация учителей истории») успокаивает собравшихся: не всё так плохо, пропаганда работает, события развиваются в правильном направлении. Школьники победой над фашизмом, правда, еще гордятся (это недоработка, конечно), но «ни одно другое событие советской истории у них уже гордости не вызывает» (даже культурная революция, превращение страны в сверхдержаву, прорыв в космос и т.п.). Далее он сообщает: «62 % опрошенных группы от 18 до 24 лет (следующей как раз за выпускниками школ) хотели бы жить в современной России. Ностальгии по советскому периоду у них нет. Только 26 % хотели бы жить в брежневский период и только 4 % — в СССР периода Сталина» (с. 42). Поскольку эти люди, ясное дело, ни при Сталине, ни при Брежневе не жили, сравнивать им не с чем и, следовательно, их представления — целиком продукт пропаганды (в том числе и пропаганды на уроках истории — похоже, это г-н Шнейдер скрытой саморекламой занимается).
Совсем по-другому отнесся к манипулированию историей Геннадий Бордюгов («руководитель научных проектов Ассоциации исследователей российского общества (АИРО-XXI), доцент МГУ им. М.В. Ломоносова»). Он напомнил собравшимся о манипуляции историей в связи с насаждаемыми российскими властями антикоммунистическими и антиреволюционными установками: «Текущий год (2007-й. — А.Т.) связан и с конструированием новых проектов памяти, связанных с Революцией 1917 года. Обозначу очень кратко некоторые черты этих проектов. Раньше память о Февральской революции была закрыта, а теперь ярко высвечивается, но высвечивается как о беспомощной революции: царь слаб, не проявил решительности против оппозиции. Октябрьская революция переводится из разряда священных коров в объект жесткой критики. Прежние ее культурные герои и субъекты памяти преподносятся как спровоцировавшие Октябрь — немецкий агент Ленин и англо-американский шпион Троцкий. Судя по всему, оформятся и новые сценарии манипулирования памятью о революции» (с. 29). Но Бордюгов был один такой смелый. И смелость его определяется в немалой степени именно тем, что АИРО-XXI — основной компаньон проекта Фонда Фр. Наумана в России. То есть других персонажей, если они не понравятся немецкой стороне, на следующие халявные мероприятия могут не позвать, а Бордюгова не могут, позовут обязательно.
По этой же причине Бордюгов, не боясь и не стесняясь, объяснил, почему отношение российской власти (и, следовательно, манипулирование историей с ее стороны) к Революции 1917 года отличается от отношения к Великой Отечественной войне: «После распада Советского Союза победа в войне, как один из краеугольных камней советского прошлого, подверглась массированной дискредитации. Напомню, к примеру, о “Ледоколе” Виктора Суворова, о демифологизации хрестоматийных героев войны. Однако в середине 90-х годов российская власть решила превратить 50-летие Победы в масштабную акцию собственной презентации. Власть не только повторила, но и значительно дополнила советский сценарий Дня Победы, и ключевая веха советской истории была не только полностью реабилитирована, но и обрела своего рода системообразующее для государственности Российской Федерации значение. 9 мая стало нашим 7 ноября» (с. 28). Совершенно верно: у правящего режима своих побед не было — и он решил присвоить чужую. Бордюгов обратил внимание и еще на одну подмену: «Память о Великой Отечественной была остро востребована в первые месяцы президентства Путина, прежде всего в ситуации чеченской войны. После 11 сентября 2001 года Вторая мировая война стала обозначаться чуть ли не как своеобразная генеральная репетиция интернациональной борьбы с общим врагом. Кто этот общий враг? Путин привел известное уподобление террористов нацистам 30–40-х годов» (с. 28). Это — типичный пример манипулирования историей в политических целях. Не случайно на коллоквиуме вспомнили знаменитые слова Михаила Покровского: история — это политика, опрокинутая в прошлое.
Зададимся вопросом, а почему путинский режим смог совершить такую подмену с Великой Отечественной войной и не смог с Революцией 1917 года? Ответ очевиден: потому что войну (вполне идеологическую — войну с фашизмом) можно представить населению (молодежи особенно) как просто отражение внешней агрессии, то есть нечто абстрактно-патриотическое, а вот революция — классовый конфликт, и замаскировать классовую сущность этого конфликта невозможно.
Но Бордюгов, повторяю, был такой смелый один. Все остальные демонстрировали приверженность неолиберально-консервативному консенсусу. Самым ярким оказался Леонид Поляков («зам. декана по науке факультета прикладной политологии Высшей школы экономики»). Он не стесняясь провозгласил: «Распад СССР может рассматриваться как моральный суд над прошлым» (с. 13). И дальше объяснил, как выглядит правительственная задача (всем нам известно, что все разрушительные «реформы» в области образования исходят из такого одиозного учреждения, как ВШЭ) в сфере манипулирования историей: «Современная Россия — остро нуждается в национальной идее… мы должны решать задачу создания принципиально нового поколения учебников истории, новейшей истории России и учебников обществознания… в которых будет выражена точка зрения национального консенсуса. Это будет… национальная идеология» (с. 13–14). То есть был прям и открыт, поскольку находился среди своих. Сегодня мы знаем, что эта правительственная задача успешно воплощается в жизнь.
Правда, присутствовавший на коллоквиуме Александр Галкин («профессор, зав. сектором Института социологии РАН») как-то так робко заметил, что одними учебниками этого не добиться — и привел в пример себя: «У меня достаточно солидный возраст, и я помню, как это было в прошлом. Будучи довольно развитым мальчиком, я знал, что Иван Грозный — это полусумасшедший монарх, который разрушил страну и убивал направо и налево, что Петр I был пьяницей и сифилитиком, и больше ничего от него ждать не приходилось, что Екатерина II была распутной бабой, которая раздавала общественное имущество, закрепостила крестьян, подавила в крови пугачевское восстание. И вы думаете, я поверил в новое? Нет, я поверил в то, что все врут и вообще всерьез воспринимать это нельзя. Если мы будем думать, что, написав десяток новых учебников, мы изменим общественное сознание, то это глубочайшее заблуждение. Молодые люди проходят социализацию и дома, и в семье, и в общении со старшим поколением, и на улице, и в небольших неформальных группах» (с. 20).
Но остальные собравшиеся это замечание профессора Галкина снисходительно проигнорировали: они-то понимали, что таких галкиных (и прочих «яйцеголовых») — единицы, их зомбировать все равно не удастся, зомбировать надо массы.
Зато Михаил Шнейдер проговорился, какая связь между этой насаждаемой национальной идеологией и внедряющими ее учебниками и ЕГЭ: «Сами дети часто выбирают авторитарные тексты. Особенно эта тенденция стала явной в связи со сдачей Единого государственного экзамена, который предполагает на ⅔ вопросы с закрытыми ответами, то есть то, что называется multiple choice. И ребенку хочется получить некую структурированную информацию, которую он сможет выучить и потом на экзамене изложить» (с. 44). Так что, как видим, ВШЭ последовательна, и всё, что она нам навязывает, — часть единого плана. Но обратите внимание на аргументацию Шнейдера! Помните рассказ Йенса-Христиана Вагнера о руководителе мемориала в Гарделегене, у которого заключенные концлагеря сами себя заживо сжигали? Вот и здесь то же самое: школьники, видите ли, сами виноваты. Очевидно, они сами учебники пишут, сами учебные программы внедряют, сами правила приема в вузы устанавливают. Такие вот люди работают у нас директорами гимназий.
Недалеко ушел от Полякова и Даниил Дондурей («главный редактор журнала “Мир кино”»), цепной пес неолиберализма в кинематографе. Он, правда, как и Борис Дубин, посетовал, что население все еще недостаточно зомбировано и — что особенно возмущает Дондурея — телевидение вынуждено как-то считаться с массовыми общественными настроениями (рейтинги же, понимаете, рейтинги!): «Наше телевидение начало своего государства, начиная с 90-х годов и до сегодняшнего дня, интерпретирует как морально-ущербное и катастрофическое. Страна, которая возникла, после событий августа 1991 года, или после роспуска СССР, или после введения новых экономических отношений в январе 92-го, воспринимает свою историю как аморальную, неправильную, подозрительную. К экономике, включая путинскую эру, к собственности, к крупному капиталу, отношению государственной собственности к частной, у большинства населения с помощью телевидения сформирован взгляд как к морально-подозрительным, ущербным. Это очень серьезная драма, которая еще даже не ставилась в нашей стране» (с. 52). Глядите, какой радикальный взгляд на вещи! Мы-то все думаем, что телевизор — это «зомбоящик», а Дондурей думает, что недостаточно «зомбо», слабину дает, реагирует на настроения зрителей. А должен не реагировать, а долбить, долбить, долбить их по голове. Молодец Дондурей! Откровенный человек. Не хуже Полякова.
Но, впрочем, всё не так плохо. Дондурей надеется на изменение ситуации, на совершенствование телепропаганды: «Конечно, мы будем гордиться 4 ноября, событиями 4 ноября 1612 года, особенно после выхода огромной эпопеи Владимира Хотиненко “1612 год”. И ее премьера состоится 4 ноября этого года, как раз накануне 90-летнего юбилея Октябрьской революции 1917 года. И, конечно, все телеканалы будут работать на новый праздник, работать с гораздо более серьезными практиками, чем сочинская олимпийская программа» (с. 52). Обратите внимание: то, что телевидение должно быть инструментом пропаганды со стороны власти, у Дондурея даже сомнений не вызывает.
Но Даниил Дондурей на этом не останавливается: «Я еще скажу об одном произведении… Это произведение только что вышло на экраны страны… Телевидение его тоже покажет. Константин Эрнст, генеральный директор 1-го канала, покажет его ночью в сентябре. Я уже поблагодарил его лично, что он покажет нам картину в час ночи, а не в четыре утра. Этот фильм называется “Груз-200” и создан он одним из лидеров российского кино Алексеем Балабановым, идеологически продвинутым, глубоко размышляющим художником» (с. 53). Те, кто следит за «творчеством» этого «идеологически продвинутого» режиссера и видел, в частности, его откровенно фашистскую «Войну», знает, в какую именно сторону он «продвинут». А те, кто посмотрел «Груз 200», понимает, какой именно социальный заказ тупо, топорно и тошнотворно выполнял в фильме этот «глубоко размышляющий художник».
Разумеется, не одни Дондурей с Балабановым знают, что заказ власти — это очернение советского прошлого в той степени, в какой это прошлое связано с коммунистической идеей. Именно за это платят. И г-н Поляков в идеологическом антикоммунистическом усердии незаметно для себя быстро скатывается в откровенное черносотенство: «Что мы имели в Советском Союзе? Это была идеологическая диктатура меньшинств по отношению к русскому большинству… это была диктатура мести меньшинства по отношению к прежне угнетавшему русскому большинству. Борьба обиженных ранее — например, евреев из черты оседлости, поляков из-за того, что Россия в прошлом уничтожала польскую самостоятельность» (с. 35). Вот вам еще доказательство внутреннего единства неолиберализма и фашизма!
Разумеется, на таком фоне прошло совсем незамеченным робкое напоминание Никиты Соколова («шеф-редактор “Отечественных записок”») о том, что катастрофа Первой мировой войны была подготовлена насаждением националистической идеологии при «царе-миротворце» Александре III (с. 137).
Итак, для чего же всё это делается? Это нам помогают понять Дубин и Шнейдер. Дубин констатирует, что «из коллективной памяти россиян уходят 30-е, 40-е годы и вся тема ГУЛАГа» (с. 24), то есть обыватель не хочет думать о грустном. А Шнейдер рассказывает о своем сыне 1992 года рождения и его товарищах, которым на всё, что выходит за рамки примитивного материального успеха, наплевать: они ориентированы «на успех, на будущее благополучие: мы хотим стать средним классом, это значит то-то, то-то и то-то и, в общем, не задавайте нам лишних вопросов» (с. 140). Интересно, что все свои надежды Шнейдер возлагает именно на этих моральных уродов!
Почему? Это проясняет рассказ Шнейдера о его 45-й гимназии (бывшей знаменитой 45-й английской спецшколе), известной как учебное заведение для «крутых» деток «новых русских». Оказывается, даже там Шнейдер наблюдает «падение того, что американцы любят называть культурной грамотностью, т.е. молодые учителя неплохо знают предмет, но очень часто “плавают” в других смежных гуманитарных областях и, в общем, с детьми им работать достаточно тяжело… Дети приходят из начальной школы в V класс, не умея читать тексты, не умея понимать тексты. Читать они читают, но они их не понимают, не могут вытащить ключевые фразы, ключевые понятия. И, когда им предлагаются учебники, особенно, если это “История древнего мира” в V классе, они не способны с этими учебниками работать» (с. 47). Зато «мы… школа, которая ориентируется на международные стандарты, входим в организацию международного бакалавриата, и наши дети… имеют возможность по выходе из школы получать конвертируемый диплом о среднем образовании. Следовательно, у нас и самые разные учебники, в том числе и роль иностранного языка очень высока. Поэтому коммуникационных проблем у них нет» (с. 48). То есть, понимаете, 45-я гимназия, не способная дать качественное — по прежним («порочным советским») критериям — образование, изначально ориентирована на подготовку своих учеников к эмиграции!
Вот, собственно, это и является целью правящего класса: поголовное превращение населения в тупое, инертное, националистически настроенное мещанское стадо, глубоко безразличное к общественным проблемам, не способное к осмыслению социальной действительности и, следовательно, к сопротивлению властям и мечтающее «слинять на Запад».
Спасибо Фонду Фридриху Наумана за стенограммы его посиделок. Где еще поляковы, дондуреи и шнейдеры так расслабятся, чтобы всё это публично выболтать? Воздух свободы… ну, дальше вы сами помните.
19 мая — 2 августа 2009
Опубликовано в интернете по адресу: http://scepsis.ru/library/id_2536.html; в виде двух отдельных статей опубликовано в интернете на сайте Рабкор.Ру: http://www.rabkor.ru/authored/3077.html; http://www.rabkor.ru/authored/3189.html
