| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Аннотация
Цель общества — всеобщее счастье
(Декларация прав человека (1793 г.), ст. 1)
Это всегда в высшей степени важный вопрос. Революционный писатель в каждой своей речи всегда должен ставить этот вопрос и давать на него ответ.
Ибо революционное сочинение — это не что иное, как план действий, тактический план, неизменный путь всех тех в партии, кто творит революцию.
Когда же весь народ вслед за Трибуном, которому он доверяет, становится революционным, долг этого Трибуна — неустанно показывать народу, чего он достиг, что сделано, что еще предстоит сделать, куда и как надо идти и почему.
Будем отныне следовать этому принципу действий. Итак, прежде всего:
Что мы уже сделали?
В двух предыдущих номерах мы набросали душераздирающую картину страданий народа и выявили причины их.
Мы также выявили причины деморализации народа, решившись сорвать покров со зловещего 9 термидора, и положили начало реабилитации героев демократии, пораженных преступной рукой.
|
Мы осмелились равным образом покуситься на сомнительную святыню, уважения к которой тщетно пытались добиться от нас узурпаторы народного суверенитета; они не добились его даже от ничтожного, развращенного меньшинства, давшего лишь притворно свое одобрение [I].
Мы сокрушили, кроме того, гнусные препоны на пути истины, на пути почитания, которое тирания тщетно пыталась обречь на вечное забвение; мы говорим о почитании, кое заслужил во веки веков демократический общественный договор, который единодушно и по доброй воле поклялись защищать 24 млн. добродетельных и преданных справедливости человек [II]; они пролили за него свою кровь и не переставали чтить его в глубине души в течение всего периода термидорианской инквизиции, преследований и террора.
Мы дали ясные доказательства лживости иллюзий, которые коварные, злонамеренные люди внушали народу, желая уверить его, что наибольшего счастья он может достичь лишь при монархическом строе либо при системе патрициата и аристократии.
Мы доказали также, что совершенное, т. е. всеобщее, счастье можно найти, лишь осуществив подлинно совершенную систему народного правления.
Мы выдвинули поражающие как своей смелостью, так и своей новизной идеи о сущности всеобщего счастья — цели общества.
Мы долго и с неизменной смелостью обсуждали великие и исключительные меры, наилучшие пути достижения этой цели.
КАКОВЫ ЖЕ НЫНЕ РЕЗУЛЬТАТЫ ЭТИХ ПЕРВЫХ ОТВАЖНЫХ ШАГОВ? Рассмотрим их.
С самого же начала на нас обрушивается всеобщая ненависть. Возникает клика, которая хулу на нас делает своим первейшим долгом. Все партии дружно набрасываются на наши принципы, но, поскольку они бессильны опровергнуть их очевидность, наименее несправедливые из них ограничиваются в своих нападках утверждением, будто не настало еще время их выдвигать. Враги народа, самых разных оттенков, сообща всячески поносят нас, но не в силах опровергнуть нашей правоты. Даже близкие к нам кричат, что мы все погубили своей неосторожностью.
Но вот наступает момент, и мы отвечаем на эти бесчисленные вопли, и тогда нашим братьям впервые начинает казаться, что мы не так уж безрассудны; наиболее горячие из них стихают и начинают думать, что, возможно, наш способ борьбы не самый худший. А вскоре появляются и сторонники, и распространители нашего учения. Наши завораживающие слова: подлинное равенство, счастье для всех, всеобщее счастье — входят в моду и становятся в порядок дня всех плебеев. Не только наши, но и другие газеты, другие сочинения приемлют эти слова, а вместе с ними и вытекающие из них другие принципы. Наш голос перестает быть гласом вопиющего в пустыне. Остаются лишь крикуны монархизма и патрициата, чье ослепление мы не можем умерить, но они мало заботят нас. И, кроме того,
... Безнадежно безумен тот,
Кто старается угодить всем.
Наша мораль принесла свои плоды: святые для нас выражения теперь у всех на устах и слетают у многих с пера [III]. Этого нам достаточно. Мы не хотим ничего иного, кроме усовершенствования и повсеместного распространения этих настроений. Ведь мы не можем скрывать того, что пока еще они носят чересчур частный характер. Но пусть трепещет деспотизм, а лига мстителей за равенство воодушевится, видя, как уже загорелась искра, предвещая новый пламень в великом горниле независимости и народной справедливости, охватывающем 86 прекрасных департаментов! Пусть знают тираны, что восстановить мораль народа еще более легко, чем разрушить ее, ибо народ легко убедить, что всеобщее счастье — только в здоровой морали, а безнравственность неотвратимо несет с собой несчастье. Пусть угнетатели — скажем мы — трепещут... а защитники прав народа сплачиваются и собираются с силами... зная, что новый призыв к свободе, раздавшийся в Центре из уст людей самых добродетельных, уже услышан на Севере и на Юге и что они обещали откликнуться на него; что смельчаки тоже обещали и готовы в час, когда прозвучит набат нашего освобождения, объединить свои благородные усилия против самых преступных посягательств, которые роду человеческому еще предстоит покарать!
Вы, кому дóлжно внушить страх, равный совершенным вами преступлениям! И вы, в ком надо воскресить энергию, которая никогда не должна была бы в вас иссякнуть! Пусть нижеследующий призыв окажет это двойное воздействие на душу каждого из вас:
«Равенство, добродетель, свобода. Да здравствует демократическая республика будущего!»
Вот что пишет мне высший офицер одной из наших южных армий:
«Рази крепче, ничего не страшись. Республика рассчитывает на тебя. Трудись без устали, подготовляя счастье народа».
Вот к чему призывает меня этот храбрый солдат, который, по-моему, достоин возглавить плебеев.
Не подумают ли, что я слишком уж доверяю своему чутью, своему умению разбираться в людях, раз этих немногих слов оказалось достаточно, чтобы возбудить во мне безмерные надежды?
Но и мои сношения с северными областями укрепляют во мне эти надежды. Именно оттуда всегда исходит то, что, быть может, стоит большего, чем кипучий, но слишком часто неосмотрительный, необдуманный и скоротечный порыв Юга. Ведь именно Север всегда рождал таланты, которые размышляют, прежде чем действовать, которые умеют рассмотреть план в целом и в частностях, которые определяют конечную цель революции и неукоснительно добиваются осуществления однажды решенного. Вот что получил я из района Па-де-Кале [2]:
«Наши санкюлоты с самым пылким нетерпением ожидают и надеются, что люди 10 августа [a] и 31 мая [b], передовой отряд плебейской армии, в едином порыве поднимутся против тирании душителей и убийц народа, чтобы действовать согласованно и выполнить, также и в своем округе, самую святую из республиканских обязанностей. Ты не поверишь, в каком нетерпении считают они дни, часы и минуты, отделяющие их от этого искупительного мгновения. Они глубоко прониклись идеями и принципами плебейской доктрины. Все они знают наизусть знаменитую истину, высказанную в докладе 22 флореаля II года [c]: «Никогда не следует забывать, что гражданин республики не может сделать ни единого шага, не ступая по собственной земле, по собственному владению».
Это образец общественного мнения в департаментах. Мы могли бы привести сотни примеров в подтверждение аналогичных настроений во множестве населенных пунктов нашей замечательной страны. В самих этих настроениях заложена сила, от которой они растут и ширятся прямо на глазах. По-моему, это достаточно верно обрисовывает ПОЛОЖЕНИЕ, В КОТОРОМ МЫ ОКАЗАЛИСЬ.
Остается определить, ЧТО ЖЕ ПРЕДСТОИТ ЕЩЕ СДЕЛАТЬ?
Тут нечего сомневаться: по мере возможности оживлять, усиливать эти проявления твердой воли, ясно выраженной решимости к возрождению в собственном смысле этого слова, к подлинному, истинному возрождению — к единственной перемене порядка вещей, заслуживающей такого названия; к такому, наконец, возрождению, которое в самом деле возрождает, которое приводит большинство людей от горя к всеобщему счастью.
«Вот они, эти люди — поклонники анархии, готовые продолжать революцию без конца!..»
Кто не знает, что именно так заявит нам Исполнительная директория и что она, несомненно, рассчитывает сразить нас этой полуфразой (см. ее Инструкцию, адресованную национальным комиссарам).
Но это всего лишь мнение патриота Реаля [3], с которым мы, честно говоря, отнюдь не побоимся помериться силами, несмотря на доблести героя, любезно приписываемые ему, уж не знаю по какому поводу, и «Journal des hommes libres» [4], и даже «Ami des lois» [IV]. Но патриот Реаль обедает с Корматеном [5] [V], и я был бы весьма огорчен, если бы именно у этого последнего он и черпал идеи для «Инструкций национальным комиссарам» и для других официальных бумаг, составление которых поручает ему Директория. И его язвительное замечание об анархистах и людях, готовых продолжать революцию без конца, отнюдь не умаляет наших подозрений, что он черпает свои воззрения именно из этого источника. И здесь уместно привести меткое высказывание Фемистокла [6], которое позволяет сделать удачное сравнение: «Взгляните, — говорил Фемистокл своим друзьям, — вон на того ребенка, что играет и как будто ни о чем не думает; а между тем он вершитель судеб Греции: он управляет своей матерью, его мать управляет мною, я управляю афинянами, а афиняне управляют греками». Точно так же могли бы сказать и мы: «Взгляните на этого Корматена, на этого главаря разбойников и шуанов, который как будто наш пленник, наш раб? А между тем он вершитель судеб Французской республики; он управляет Реалем, Реаль управляет Директорией, а Директория управляет нами».
Поэтому правы все французы, желающие окончания суда над Корматеном, чтобы положить конец его господству над нами. И они еще больше правы, когда удивляются и выказывают тревогу сначала по поводу секретного следствия, учиненного по этому делу, а затем по поводу его неожиданной приостановки. Странные ползут слухи о причинах этой приостановки. Ее приписывают наличию акта, которым был снабжен Корматен и в котором будто бы утверждалось, что лица, ведущие переговоры о почетном мире в Вандее, добились его ценой обещания восстановить королевскую власть Капетов. Я высказываю это мнение лишь на основании слухов. Я не располагаю столь очевидными, как обед в Консьержери [d], доказательствами его истинности [VI].
Однако вернемся к существу дела.
Мы помним, что вопрос поставлен следующим образом: «Что же предстоит еще сделать?»
— Ничего, — говорит нам Директория, или Реаль, или Корматен; ибо что могут означать горькие сетования на анархистов и на людей, готовых продолжать революцию без конца, как не то, что все уже сделано, что революция закончена.
Это словечко анархисты, которое использовали и при Лафайете [7], и при Людовике XVI, и во времена жирондистов, повторяют вновь с возмутительным упорством. Понятно, когда оно в ходу при всех королевских дворах; но наши новые властители из политических соображений должны были бы поостеречься бросать подобные слова. Им не худо бы было вспомнить, что они стали теми, кем являются ныне, только потому, что в глазах предшествовавших им королей сами были такими же анархистами, и с тех пор минуло не так уж много времени. И г-ну Реалю не следовало бы забывать, что он стал видной фигурой только потому, что в свое время был анархистом, и что ему могут напомнить время и обстоятельства, когда он кичился своим анархизмом. Но перейдем к людям, готовым продолжать революцию без конца.
Продолжать революцию — мы уже не раз говорили о значении этих слов — это значит конспирировать против негодного порядка вещей; это значит стремиться к разрушению такого порядка и к замене его новым, лучшим. И поскольку то, что никуда не годно, еще не разрушено, а то, что представляло бы ценность, еще не утверждено, я ни за что не признаю, что пора кончать революцию. По крайней мере, я ни за что не признаю, что пора кончать революцию в интересах народа.
Мне понятно, что люди, которые во всем видят лишь собственную выгоду, говорят, что хватит заниматься революциями, когда благодаря революции они уже достигли наилучшего положения, такого, при котором каждому из них лично уже нечего желать. И тогда, вне всяких сомнений, революция окончена, но только для них. Для великого султана революция в Турции полностью завершена. Для Бурбонов революция была полностью завершена уже при Людовике XIV, Людовике XV и Людовике XVI. Я согласен, что и теперь она завершена для всех мириаграммистов [8], как членов Директории, так и Законодательного корпуса [e], будь то старые или молодые; она завершена и для «золотого» миллиона [f]. Но я не устану твердить, что для народа революция отнюдь не завершена.
И однако, как утверждали, революцию делали ради него одного; он сам клялся или завершить ее, или умереть. Она далека от завершения, поскольку ничего еще не сделано, чтобы обеспечить счастье народа, и, напротив, сделано все, чтобы истощать его, этот народ, чтобы вечно наполнять его потом и кровью золотые сосуды горстки ненавистных богачей. Следовательно, надо продолжать ее, эту революцию, продолжать до тех пор, пока она не станет революцией для народа. Поэтому те, кто жалуется на людей, которые хотят продолжать революцию без конца, по справедливости должны считаться врагами народа.
Сильным мира сего странно слышать слово революция, поскольку они считают, что революция у нас завершена. Но им скорее следует сказать — контрреволюция! Итак, повторим еще раз: революция — это всеобщее счастье; это то, чего у нас пока еще нет. А поэтому можно ли говорить, что революция завершена? Контрреволюция — это несчастье большинства народа; и это то, что мы имеем. А посему не торжествует ли у нас ныне контрреволюция?
Однако никто еще не осмелился бесстыдно признать и громко заявить, что итогом наших шестилетних усилий должна была стать контрреволюция! Соблюдая еще приличия, твердят, что целью этих усилий была лишь революция, и никто не говорит о революции богачей и миллиона почтенных граждан. Но уж если вынуждены согласиться, во-первых, с тем, что истинной революцией является только революция в пользу масс и что только такая нам и нужна, а во-вторых, с тем, что пока мы добились лишь революции в пользу небольшой кучки людей и что по всей справедливости ее следует именовать контрреволюцией... то из этого следует, что революцию надо делать заново, по признанию самих контрреволюционеров.
И тем не менее, поскольку мы действительно хотим сделать ее заново, нас обзывают анархистами, смутьянами, дезорганизаторами. И это в силу тех же противоречий, которые заставляют их контрреволюцию называть революцией. У этих господ сама организация называется дезорганизацией. Я же называю дезорганизацией любой порядок, который щедро осыпает всеми благами ничтожное меньшинство и заставляет чахнуть и умирать громадное большинство; а дезорганизаторами называю тех, кто содействует установлению и сохранению подобного порядка. Организацией же я называю прямо противоположный порядок, при котором обеспечено благоденствие масс; а организаторами — тех, кто старается создать и утвердить основы, обеспечивающие такие счастливые результаты. Но таков уж словарь дворцов, особняков и замков, что одним и тем же выражениям он придает почти всегда смысл, противоположный тому, который придают им в хижинах. В Версале и Тюильри в [17]90—92 годах выражения анархист, смутьян, дезорганизатор были в большом ходу; и те, кто их употреблял, были единственными истинными дезорганизаторами; а те, к кому их применяли, были, напротив, людьми, желавшими установить порядок на месте дезорганизации, созданной фанатиками роялизма. Еще и поныне ничего не изменилось. Все те же очаги порождают и пускают в ход старые слова — «анархия», «дезорганизация», и именно те, кто все дезорганизует, яростнее всех и вопят; и как раз новым организаторам или по крайней мере тем, кто выказывает человеколюбивое желание стать таковыми, с бешеным ожесточением адресуют они эти слова.
Но достаточно нам показать, чего стоят эти прозвища и оскорбления, чтобы они сегодня причинили нам не больше зла, чем в [17]90—92 годах. И ныне, как и в те дни, люди здравого смысла, энергичные и пылкие друзья справедливости, станут гордиться именем дезорганизаторов. В их глазах такое звание всегда будет означать организатора, а порядок, к которому они стремятся, — организацию. Все это наглядно показывает, ЧТО ПРЕДСТОИТ СДЕЛАТЬ.
Нужно, однако, поговорить и о препятствиях на нашем пути.
Известно прежде всего, что те, кто заинтересован в сохранении существующей власти, располагают, как то было и во времена Людовика XVI, поддержкой определенной армии защитников, извергающих проклятия на головы анархистов и смутьянов. Ясный и прозорливый взор патриота в любой маленькой группе с огорчением различит хоть одного из таких доносчиков, а в каждом кафе или других общественных местах — многих. Они, несомненно, чинят препятствия скорейшему торжеству всеобщего блага, потому что всегда находят какое-то число простодушных, которых им удается обмануть. Но я считаю, что тем не менее они не смогут долго оставаться опасными. Опыт научил нас, не мешкая, распознавать каждого из тех, кто играет столь презренную роль, какой бы партии он ни служил. Многие из тех, кто занимается подобными делами, уже выявлены и познали заслуженное ими презрение.
 |
Есть еще одно препятствие, возможно более серьезное, которое возможно также, не лишено связи с первым. Дело в том, что в Париже, в этом главном очаге, где так долго сиял ослепительный свет свободы, ныне уже не заметно той решимости, которая предвещала бы преодоление всех трудностей начатого дела. Люди, во всяком случае, бóльшая часть их, продолжают жить, несмотря на то, что ненавистный Термидор и гнусные дни, последовавшие за 1 прериаля [g], уничтожили столь многих из них. Но уцелевшие больше не кажутся прежними. Откуда это уныние, эта явная подавленность среди лиц, некогда столь гордых, столь храбрых? Почему мне чудится, будто я все еще вижу на их ртах следы кляпа, а на их запястьях следы наручников, сковывавших их? Почему эти стены, эти цепи и эти возмутительные оковы не послужили для них новой закалкой, не побудили их с новым пылом защищать права народа и заставлять трепетать его врагов? Что же это за постыдная робость, что из стольких мужественных борцов за народное дело не осталось почти ни одного? Есть ли еще нация, которая, вкусив, как наша, глоток свободы, не явила бы миру до последнего момента и в час грозных опасностей своих последних бесстрашных героев? У Рима были свои Кассии и Бруты [9], сумевшие сохранить в условиях упрочившейся тирании характер и достоинство свободных людей. А взгляните на Польшу. Она близка к моменту, когда почти не остается никакой надежды на сохранение национальной независимости, и тем не менее какой пылкой отвагой проникнуты слова благородного Ржевуского [h], обращенные им к сейму: «Мы на краю бездны! Нам предстоит погибнуть! Остался только один шаг, и мы должны будем отречься даже от слова “свобода”! Неужели нет больше ни одного гражданина, который выступил бы в защиту общего дела и отомстил бы за отечество? Неужели умерла в наших сердцах любовь к общественному благу? Разве наши великие и прославленные герои — Любомирский, Горка, Олемицкий, Замойский, не щадя своей жизни защищавшие отечество, не указали нам примера, коему должно следовать?» Положение этих людей близко напоминает сегодняшнее наше. Но там по крайней мере не стыдились, как у нас, произносить славные имена павших, великих мучеников за дело революции. Их чтили, их вспоминали не иначе, как с чувством религиозного трепета. Любомирский, Горка, Олемицкий, Замойский были польскими Лустало, Пелетье [i], Маратом, Робеспьером, Сен-Жюстом, Кутоном, Роммом, Гужоном, Субрани [10]. Свобода была погребена вместе с ними. Но их памяти по крайней мере воздали дань общественного уважения. Мы же не только позволяем постоянно оскорблять память самых ревностных защитников справедливости, добродетели и равенства, но чуть ли не сами трусливо присоединяемся к преступному хору хулителей этих бессмертных героев...
 |
И не является ли еще одним неслыханным делом, еще одним огромным препятствием на пути к совершенному благу почти всепоглощающее стремление патриотов добиться для себя мест от правительства, которое они должны бы ненавидеть? Могут возразить, что будет лучше, если общественные должности займут патриоты, а не люди противоположных им взглядов. Но когда правительство столь негодно, столь антинародно, что необходимо конспирировать против него, то легко ли на это решиться тому, кто обязался служить этому правительству; тому, чьей несомненной и повседневной задачей является в известной мере его укреплять; кто незаметно втягивается в свое дело и кому вскоре становится трудно бороться с тем, с чем он связан столь прочными узами? А за обман самого себя не придется ли расплачиваться частью собственных республиканских убеждений? Не придется ли содействовать сохранению некоего порядка вещей, сохранению последствий, вытекающих из гнусных принципов, принципов, которые вызывают отвращение у всякой честной души? Я, например, не могу объяснить и не могу постигнуть того, что, на мой взгляд, является странным и постыдным: как может большинство этих людей, прежних представителей народа, столь гордившихся своей мнимой приверженностью демократическим принципам, столь кичившихся званием монтаньяров и даже содействовавших до известной степени великолепному сопротивлению первым атакам на народную Конституцию [17]93 года, как могут эти люди, чего я не в силах понять, занимать ныне государственные должности, полученные ими из рук тех, кто (в силу их же собственных принципов, за которые они в свое время имели мужество пострадать) в высшей степени преступен уже по одному тому, что они присвоили себе право раздачи должностей. Я считаю, и не могу об этом умолчать, что многие жертвы жерминаля [11] и прериаля заставили померкнуть славу, приобретенную ими в это критическое и памятное время, и я предвижу, как история заявит, что не было примеров более постыдных сделок, чем их сделка. Действительно, люди, столь великие вначале, что готовы были даже пожертвовать жизнью ради утверждения кодекса, основанного на всяческих добродетелях, затем оказываются настолько ничтожными, что соглашаются стать послушным орудием, исполнителями на службе другого кодекса, основанного на всяческих пороках и установленного на обломках первого, за который они мужественно сражались... Никто не станет спорить, что подобная противоречивость есть крайнее проявление поразительной низости [VII]. Никогда люди, игравшие какую-либо роль на общественном поприще, даже если они не придерживались столь строгих моральных принципов, какие исповедовали бывшие депутаты Горы, никогда, повторяю, ни один человек, оставивший след в анналах истории, не вел себя подобным образом. Если бы заговор Катилины удался, я сомневаюсь, чтобы Цицерон [12], который обладал лишь той долей честности, каковая пристала адвокату, — я сомневаюсь, чтобы Цицерон захотел стать его первым министром. Если бы Помпей [13] уцелел после победы Цезаря, я сомневаюсь, чтобы, обезоруженный и даже плененный, он выказал бы слабость характера и принял от Цезаря должность его помощника.
 |
Все мужество, вся энергия, весь характер и все достоинство многих патриотов исчерпываются потоком проклятий в адрес гнусного Обри, омерзительного Ровера, чудовищного Буасси д’Англа [14]. Мне поставили в вину, что я, подобно другим, не обрушиваюсь исключительно на это трио злодеев. Признаюсь, у меня нет на это ни отваги, ни желания. Мне всегда противно бить уже поверженного врага... Для меня нет ничего прекраснее, как нападать на Роверов, Буасси и Обри, когда они могущественны и опасны. Но такая смелость сегодня не прославила бы меня. Именно это и отличает меня от толпы людей, всегда готовых проявить беспощадность к врагам, уже не внушающим страха. Не в том суть мужества свободного человека. Его воодушевляет лишь борьба с грозным и сильным злом.
Но при этом я все же считаю полезным метать громы и молнии против одного из этой ужасной троицы, которой изнемогающая Франция приписывает главным образом все свои горести. Тот из названной троицы, на кого, по-моему, следует особенно обрушить общественное негодование, которое он заслужил, это Буасси д’Англа; ибо зло, причиненное им нам, еще живо, раны, нанесенные им, еще кровоточат, и мы не знаем, не можем угадать, когда они зарубцуются. Робер Ленде [j], говоря о Буасси, заявил без обиняков: «Он принес Франции голод». А я добавляю от себя: «Он подарил Франции Черный кодекс». Да, именно этот человек не только обрек нас на голод, но и заковал нас в цепи. Вынашивая в глубине своей черной души план голода, он в то же время с неменьшей подлостью замышлял кощунственное покушение на народную Конституцию 93 года, закладывал основы жестокого и унизительного кодекса 95 года, того постыдного пакта, который, как мы уже говорили, не был представлен нам на утверждение, но был нам НАВЯЗАН и который содержит в себе отдельные статьи гораздо более позорные, чем статьи кодекса, навязанного жестокими колонистами неграм на наших островах [15]. Чем и когда искупит Буасси преступление, какое он совершил, дав жизнь этому кодексу угнетения, который оценили по достоинству, окрестив его именем автора? Жители Антуанского предместья называют его теперь уже не иначе, как конституция д’Англа [VIII].
 |
Есть сверх того еще одно обстоятельство, которое должно сильно мешать быстрому успеху республиканцев и наносить немалый урон их достоинству. Это удивительная легкость, с какой они сближаются с некоторыми людьми, когда им следовало бы всегда держаться от них на известном расстоянии. Дюваль и Друг законов, братающиеся с Луве, Реалем [16], Фрероном [k], расточающие им даже лесть, — это, как мне кажется, мало подобает людям, которых легион плебеев полагает своими предводителями и с действиями которых он соразмеряет свои действия. Ничто не представляется мне более неуместным, чем воскурение фимиама у ног Фрерона и проявление дружеских чувств к этому бывшему вожаку террора, бывшему застрельщику избиений, бесстыдному защитнику пороков и всех худших страстей патрицианской касты. Он далек от того, чтобы искупить бесчисленные злодейства, совершавшиеся по его приказу по всей Франции жестокой молодежью, и ныне его последние действия на юге по-прежнему подозрительны и вызывают сомнения. Кого не поразила реплика, оброненная им в Марселе: «Не следует думать, будто я явился сюда для покровительства террористам»? В самом деле, я ничуть не был бы удивлен, если бы все чудеса, которые рассказывают тут о его патриотическом поведении, оказались бы в сущности подобны тем, что он совершил в дни своего первого проконсульства во II году. Моиз Бейль [17], убедительно доказав десять месяцев назад, что этот человек, законченный злодей, писал, будто меч национального правосудия в Марселе и Тулоне разил по его призыву контрреволюционеров и врагов народа; истина же состоит в том, что по его варварским приказам были расстреляны тысячи рабочих и санкюлотов. Я очень опасаюсь, как бы его нынешние действия не оказались подобны совершенным в те времена; тайна и мрак, окутывающие их, только еще более подкрепляют подобные опасения. А если что-то из действий проконсула становится известным, то это лишь усиливает наши ужасные подозрения. Обратили ли должное внимание на одно письмо Фрерона, где он вновь доказывает, сколь он предан сугубо порядочным людям; сколь он чуток к их бедам; его разум отказывается верить, что их можно обвинить в совершении каких-либо преступлений? Я говорю о письме Фрерона, касающемся двух сыновей герцога Орлеанского [18]. «Этих двух юных граждан, — говорит бывший оратор благородного миллиона, — эти две жертвы грубого произвола, вызвавшего живое возмущение против их притеснителей, обвинили в том, что они своими руками убивали заключенных Форта Жан во время избиений 17 прериаля» [l]. Но Фрерон с трудом может поверить в обоснованность подобного обвинения, брошенного двум вызывающим его симпатии юношам, воспитанным матерью, которой он расточает самые высокие похвалы и о ни с чем не сравнимых несчастьях которой сетует. Фрерон всегда остается Фрероном, и однако в адрес этого человека, о котором еще века будут вспоминать с отвращением, французские Тациты [19] обнаружат в сегодняшних газетах, кои выглядят особо патриотическими, низкую лесть, которую они сочтут, возможно, трусливыми извинениями ягненка, умоляющего волка пощадить его. Как подобное пресмыкательство недостойно людей, называющих себя свободными! Я предпочел бы погибнуть с честью, чем хитростью одержать верх, покрыв себя позором. В аристократах больше достоинства, чем в нас. Я склонен воздать некую дань уважения Галетти [20], который был по крайней мере последовательным. 12 брюмера он удивлялся, видя, как Фрерон, после того как он яростно подстрекал французскую молодежь обратить против разбойников и убийц режима децемвиров [m] всю ту ярость, которую он старался распространить повсюду, — как этот самый Фрерон вынужден теперь карать за крайности того движения, которое сам он вызвал. Никаких сомнений! Убийство двух патриотов господами Орлеанами как раз и является крайностями движения, и главный виновник его — Фрерон! Но нельзя не признать, что Галетти рассуждает вполне здраво, утверждая, что отнюдь не Фрерону надлежит преследовать убийц, поскольку они только точно выполняли его свирепые приказы.
Мне кажется, я теперь дал вполне определенный ответ на поставленный вопрос: «Чего мы достигли?» Я показал, чего мы добились. Я наметил в общих чертах то, что еще предстоит достигнуть. Я указал на камни преткновения, на трудности. Как и обещал, я буду постоянно возвращаться к этой картине, имеющей первостепенную важность для народа. Я часто буду возвращаться к ней, выявляя все последующие изменения, которые привнесет в нее время, чтобы друзья демократии всегда могли видеть, в каком положении в данный момент находится главнейшее из дел, которым они должны заниматься; чтобы научить их самих постоянно определять и подстерегающие их опасности, и надежды, которые они могут возыметь; наконец, чтобы дать им возможность неизменно направлять свои действия на достижение наибольшего успеха этого возвышенного дела. И здесь я заканчиваю эту часть, чтобы перейти к следующей, которая опять-таки будет прямо связана с кардинальным вопросом: «Чего мы достигли?» А достигли мы того, что, вопреки конституционной свободе печати, и сейчас еще, как в революционные времена, арестовывают писателей, которые осмеливаются быть патриотами и хотят поэтому говорить народу правду.
Примечания Гракха Бабёфа
[I] См. «Трибун народа», № 34, стр. 44 и след. [21].
[II] Протоколы Конвента от 9 августа 1793 г., II года Равенства: «Госсюэн [22], от имени комиссии, обязанной собрать протоколы первичных собраний, объявляет Конвенту, что 44 тыс. коммун одобрили Конституционный акт; только одна коммуна Сен-Тонан департамента Кот-дю-Нор пожелала иметь королем сына Людовика Капета».
[III] «Ami des lois» [23] от 7 фримера: «Ужасно сознавать, что одни люди страдают от голода и холода, в то время как другие не знают, куда девать излишки, которые, строго говоря, принадлежат обществу».
«Пусть человечество никогда не мирится с несправедливым распределением предметов первой необходимости».
«Ami des lois» от 9 фримера: «Кое-кто осмеливается нагло утверждать, что пора заканчивать революцию. Да что там! Осмеливаются открыто заявлять, будто она закончена! Очень хорошо! Что до меня, то я заявляю... если бы революция была закончена... бедняк мог бы жить».
«Ami des lois» от 12 фримера: «Обязанность правительства и законодателей... гарантировать французам первую и самую священную из всех видов собственности — их жизнь, их существование».
«Ami du peuple» [24] от 12 фримера: «Употребляя слово “собственность”, оба совета не имеют в виду собственности народа... Следует уважать собственность! Но наши противники, уважают ли они первую собственность, дарованную нам природой? Уважают ли они нашу жизнь? Нет».
Обращение патриотов 89 г. к народу: «Они оклеветали и подвергли преследованиям людей мужественных, которые добились бы воцарения равенства и изобилия. — Без конца твердя о праве собственности, они лишили нас права на существование. — Народ равнодушен, когда он должен был бы кипеть, как никогда... Все те, кто ненавидит равенство и счастье для всех, не кто иные, как роялисты... Все те, кто вот уже шесть лет провозглашает и защищает ... всеобщее счастье, суть патриоты... Будем же неустанно и пылко призывать к равенству».
Мои дорогие собратья и сограждане, так и продолжайте. Я не хочу ничего другого, как только повторять ваши слова. Пусть подголоски и пособники угнетения высмеивают меня, называя плагиатором: я с удовольствием буду им, пока вы снабжаете меня мыслями, столь совпадающими с моими принципами общественного благоденствия. Я как можно шире распространю все, что вы скажете в этом роде, дабы, если то возможно, все это услыхали, все прочитали, все оценили и извлекли из этого пользу.
[IV] См. № 1 от 10 фримера и № 2 от 11-го.
[V] 14 фримера IV года Республики г-да Корматен, Меэ и Реаль [25] обедали втроем в Консьержери. Я воздерживаюсь от каких бы то ни было рассуждений по этому поводу и удовольствуюсь лишь простой констатацией этого факта для истории. Сам факт засвидетельствован очевидцем — одним из заключенных.
[VI] Когда этот номер был уже в печати, появилась афиша, все подтверждающая о Корматене, и она стоит большего, чем слухи.
[VII] Разве хоть один из них сумел последовать примеру бессмертного и добродетельного Гужона? Его защитительная или, вернее, его оправдательная речь, только что опубликованная, речь, которую убийцы не пожелали выслушать, — но не в их власти было помешать тому, чтобы сегодня она отомстила за его память, а их самих предала вечному проклятию, — эта оправдательная речь, одновременно поучительная и возвышенная, является самой сокрушительной критикой всего последующего поведения левого крыла Конвента. Единственный отрывок, который я процитирую, показывает всю добродетель юного героя и мученика за дело демократии, изложившего в этой речи возвышенные и благородные размышления... Этот отрывок выражает также самое верное и самое уничтожающее из всех суждений об этой патрицианской конституции, о тайной подготовке которой жертвы прериаля, по-видимому, уже располагали сведениями, заставлявшими их предчувствовать ее. Насколько то, что сказал о ней Гужон, превосходит все неопровержимые истины, кои исторгло у нас негодование против этого народоубийственного пакта! До какой степени издатель сочинения, о котором идет речь, сам того не ведая, наносит этому детищу тирании удары еще более чувствительные, чем я! Так почему же наши всемогущие владыки притворяются, будто видят в нас единственных врагов пресловутой хартии, утверждающей их наглое господство и нашу постыдную зависимость? Почему же не усмотреть также преступления против патрициата в действиях человека, осмелившегося напечатать то, что Гужон посмел написать перед своей смертью? И почему столь всесильный деспотизм не в силах даже мертвецам помешать воскреснуть, чтобы оценить по заслугам кодекс, которому столь щедро расточали незаслуженную хвалу? Однако мы хотели привести знаменательный отрывок [из письма] славного Гужона. Слова его будут когда-нибудь высечены на мраморной колонне, что воздвигнут в память этого славного защитника справедливости и равенства:
«Да будет Отечество счастливо после моей смерти, да не склонит оно головы под игом тирании, невинной жертвой которой мне предстоит стать! Но боюсь, что за этим днем несправедливости последует много других, ему подобных! Боюсь, как бы невинно пролитая кровь не вызвала слишком долгого отмщения! О Родина! Неужели тебе суждено истекать кровью и слезами! Эта мысль сильнее всего тревожит меня. Пусть же небо сделает мои страхи беспочвенными! Пусть французский народ сохранит Конституцию Равенства, одобренную им в первичных собраниях. Я клялся защищать ее и за нее погибнуть, я счастлив, что умираю, не нарушив своей клятвы. Я умер бы еще более счастливым, если бы был уверен, что после меня ее не уничтожат и не заменят другой конституцией, где равенство будет отвергнуто, Права человека нарушены, а большинство народа будет полностью порабощено благодаря ей кастой богачей, единственной владычицей правительства и государства. Я счастливее тех, кто остается; счастливее тех, кто склонит УНИЖЕННОЕ ЧЕЛО под это позорное иго. Я умру, не нарушив своего долга...».
Последнее письмо Гужона семье, написанное за три дня до смерти.
[VIII] Я очень рад, видя, как то же название повторяется и подтверждается на 4-й стр. 9-го номера «L’Orateur plébéien» [26], читая там вообще по поводу этой конституции д’Англа вещи куда более резкие, чем те, что я только что написал или писал ранее. Ну, что ж, надо надеяться, что этому порождению дикого бреда не суждена долгая жизнь. Мы охотно отказываемся от обещания не придавать больше значения «L’Orateur plébéien»: ведь в нем пишет Антонелль [27] [n]. Почему он не пишет в нем всегда? Тогда все его номера были бы похожи на 9-й, где нет почти ни единого слова, которое не нравилось бы Трибуну. Однако мы ответим ему, и ответ наш может, пожалуй, занять целиком следующий номер моей газеты. Я не стану ограничивать себя, во-первых, потому, что мне приятен мой собеседник, во-вторых, потому, что сама тема интересна для обсуждения и дискуссия может оказаться небесполезной для Народа; в-третьих же, потому, что всегда значительно проще выставить свои аргументы, чем отвечать на чужие: Жан-Жаку понадобился целый том, чтобы ответить на восьмистраничное послание Кристофа де Бомона [28].
Комментарии В.М. Далина [o]
[1] 36-й номер «Трибуна народа» вышел 20 фримера IV года [1 декабря 1795 г.].
[2] В бытность свою в Аррасской тюрьме весной и летом 1795 г. Бабёф установил связь в деп. Па-де-Кале с демократами, в частности со сторонниками Лебона [p]. На Вандомском процессе среди обвиняемых, кроме Дартэ, были три деятеля якобинской диктатуры из деп. Па-де-Кале — Коше, Таффуро и Тулот, с которыми Бабёф переписывался, еще находясь в Аррасской тюрьме.
[3] Реаль Пьер-Франсуа (1757—1834) — адвокат; заместитель прокурора Парижской коммуны Шометта в 1793 г.; позднее сторонник Директории, составитель ряда ее документов и редактор «Газеты патриотов 1789 года», подвергавшейся резкой критике Бабёфа; защитник бабувистов на Вандомском процессе; при Наполеоне — член Государственного совета; деятель министерства полиции.
[4] «Газета свободных людей всех стран» («Journal des hommes libres de tous les pays») — демократическая газета, издававшаяся с ноября 1792 г. Рене Ватаром. До декабря 1795 г. ближайшее участие в ее редактировании принимал якобинец, член Конвента Шарль Дюваль.
[5] Корматен Пьер-Мари-Фелисите (барон де Дезоте) — один из видных роялистов и руководителей вандейцев; был арестован при Директории.
[6] Фемистокл — афинский государственный деятель; победитель персов в морском сражении при Саламине (480 г. до н. э.) [q].
[7] Отрицательное отношение Бабёфа к Лафайету проявилось еще в 1790 г.
[8] «Мириаграммисты» — так Бабёф иронично называет членов Директории, Совета пятисот и Совета старейшин [r], жалованье которых ввиду роста инфляции и обесценения бумажных денег определялось в хлебных единицах независимо от курса ассигнатов.
[9] Кассий Висцеллин — римский политический деятель (V в. до н. э.), сторонник аграрных преобразований [s].
Юний Брут Марк — римский республиканец, убивший Юлия Цезаря [t].
[10] Лустало Элизе (1762—1790) — видный демократический журналист, редактор газеты «Парижские революции», к которому очень положительно относился Бабёф.
Кутон Жорж-Огюст (1755—1794) — один из руководителей Комитета общественного спасения, казненный вместе с Робеспьером.
Ромм Шарль Жильбер (1756—1795) — в годы революции член Законодательного собрания и Конвента; поддержал прериальское восстание; на процессе шести «последних монтаньяров» после объявления приговора покончил самоубийством вместе с другими приговоренными. Небезынтересно, что, живя в 1779—1786 гг. в России, он был воспитателем графа Строганова.
Гужон Жан-Мари-Клод-Александр (1766—1795) — депутат Конвента, якобинец; осужденный на смерть после прериальского восстания, покончил самоубийством вместе с Роммом и др. Бабёф относился к нему с особым уважением (см. Legrand R. Babeuf et le conventionnel Goujon. Abbeville, 1975). Во время Вандомского процесса обвиняемые часто покидали зал заседания с пением Гимна заключенных («Chant des prisonniers»), написанного Гужоном.
Субрани де Мошолль Амабль — депутат Законодательного собрания и Конвента; один из шести «последних монтаньяров».
[11] 12 жерминаля III года (1 апреля 1794 г.) — выступление парижских предместий, предшествовавшее прериальскому (см. комментарий g).
[12] Туллий Цицерон Марк (106—43 гг. до н. э.) — римский политический деятель, консул в 63 г. до н. э. Бабёф неоднократно упоминал его имя в «Трибуне народа» и, хотя отмечал отдельные положительные стороны в его деятельности, характеризовал его отрицательно. Этого он почти никогда не делал в отношении Луция Сервия Катилины, против которого были направлены знаменитые речи Цицерона.
[13] Помпей Гней (106—48 гг. до н. э.) — одно время союзник Юлия Цезаря, входивший с ним в состав триумвирата, затем его противник, погибший в 48 г. до н. э.
[14] Обри Франсуа (1747—1798) — военный; член Конвента и Совета пятисот, один из руководителей его правого крыла; после переворота 18 фрюктидора V года [u] (4 сентября 1797 г.) был сослан; скончался в ссылке.
Ровер де Фонвиель Жозеф-Станислав-Франсуа-Ксавье-Алексис (1748—1798) — маркиз; член Законодательного собрания и Конвента. В первые годы революции был близок к Марату, позднее один из руководителей термидорианской реакции. Против него неоднократно выступал Бабёф. Один из лидеров наиболее правого крыла Совета пятисот («клишистов» — по названию улицы, где собирались правые противники Директории); подвергся ссылке после переворота 18 фрюктидора.
Буасси д’Англа Франсуа-Антуан (1756—1826) — член Учредительного собрания и Конвента; принадлежал к «болоту», но поддерживал Робеспьера; стал одним из руководителей термидорианской реакции; докладчик и основной автор конституции III года (1795 г.). После переворота 18 фрюктидора сумел избежать преследований; при Наполеоне — граф Империи.
[15] «Негры наших островов» — имеются в виду негры с о-ва Сан-Доминго. Еще до революции в переписке с Дюбуа де Фоссе Бабёф выступал против колониальной политики. Свое сочувствие неграм-повстанцам на Сан-Доминго он выражал и в 1792 г.
[16] Дюваль Шарль (1750—1820) — депутат Законодательного собрания, Конвента и Совета пятисот; якобинец и противник термидорианской реакции; одно время редактировал «Газету свободных людей».
Луве де Кувре Жан-Батист (1760—1797) — журналист, депутат Конвента, жирондист; редактор газеты «La Sentinelle» («Часовой»).
Реаль (см. комм. 3) после 13 вандемьера [v] издавал совместно с Меэ де ла Тушем (см. комм. 25) «Газету патриотов 1789 года», поддерживавшую Директорию.
[17] Бейль Моиз-Антуан-Пьер-Жан (1760—1815) — депутат Конвента, якобинец. Автор брошюры, направленной против Фрерона «Moyses Bayle au peuple souverain et à la Convention nationale» («Моиз Бейль суверенному народу и Национальному Конвенту»). При Наполеоне подвергся изгнанию.
[18] Имеются в виду сыновья герцога Луи-Филиппа-Жозефа Орлеанского «Филиппа Эгалите (Равенство)», бывшего членом Конвента и казненного при якобинской диктатуре.
[19] Корнелий Тацит Публий — знаменитый римский историк.
[20] Галетти — французский журналист; его газету Бабёф цитирует также в 38-м номере «Трибуна народа».
[21] См. Бабёф Г. Сочинения. М., 1977, т. 3, стр. 468—470.
[22] Госсюен Констан-Жозеф-Этьен (1758—1827) — член Законодательного собрания, Конвента и Совета пятисот, член Законодательного корпуса при Наполеоне.
[23] «Друг законов» («Ami des lois») — газета, занимавшая в общем умеренно демократическую позицию; издавалась бывшим монахом, ставшим в годы революции якобинцем, Никола Пултье.
[24] «Друг народа» («Ami du peuple») — газета, издававшаяся Рене-Франсуа.
[25] Меэ де ла Туш Жан-Клод-Ипполит (1760—1837) — журналист и политический деятель, крайне неустойчивый. Бабёф относился к нему весьма недоверчиво.
[26] Газета «Плебейский оратор» («L’Orateur plébéien») редактировалась Марком-Антуаном Жюльеном. План издания газеты был задуман Жюльеном совместно с Бабёфом во время их пребывания осенью 1795 г. в парижской тюрьме Плесси. Однако первые номера газеты, изданные Жюльеном после выхода из тюрьмы, разочаровали Бабёфа, и он подверг их критике. Появившиеся же в последующих номерах газеты статьи Антонелля (см. комментарий n) вызвали положительное отношение Бабёфа.
[27] В 9-м номере «Плебейского оратора» появилась статья П. Антонелля «Un mot à l’occasion du N 35 du Tribun du peuple» («Несколько слов по поводу № 35 “Трибуна народа”»), в которой, соглашаясь с рядом положений Бабёфа, Антонелль доказывал, однако, неосуществимость коммунистического преобразования общества. В 37-м номере «Трибуна народа» Бабёф дал ответ на эти возражения.
[28] Бомон де Репер Кристоф (1703—1781) — парижский архиепископ, выступивший с критикой «Эмиля» Руссо. Ссылка Бабёфа на ответ Руссо Бомону еще раз доказывает, что он был знаком с произведениями Руссо далеко не из вторых рук, как полагали некоторые биографы Бабёфа.
Комментарии научного редактора
[a] 10 августа 1792 г. — день падения монархии. В этот день части Национальной гвардии и пришедшие в Париж отряды революционных федералов из Марселя и Бретани взяли штурмом королевский дворец Тюильри и низложили короля Людовика XVI.
[b] 31 мая 1793 г. — день восстания Парижской коммуны под руководством якобинцев против правительства жирондистов. 2 июня 1793 г. власть Жиронды пала, 22 лидера жирондистов были арестованы. Основной движущей силой восстания были санкюлоты.
[c] 22 флореаля II года Республики (10 июня 1794 г.) Конвент по докладу Ж. Кутона и под прямым давлением М. Робеспьера принял закон о реорганизации Революционного трибунала, по которому упрощалось судопроизводство по политическим делам, единственной мерой наказания для контрреволюционеров становилась смертная казнь и вводился институт «врагов народа». Этот закон был отменен на пятый день после термидорианского переворота. Ссылка на доклад 22 флореаля была лишь слегка замаскированным заявлением санкюлотов Па-де-Кале о том, что термидорианцы заслуживают суда Революционного трибунала по отмененному ими закону.
[d] Консьержери — тюрьма в центре Парижа. Условия содержания в тюрьмах во времена Великой Французской буржуазной революции отличались от привычных нам. В частности, к заключенным легко приходили посетители (если они, конечно, не боялись себя этим скомпрометировать), передавались продукты питания, одежда, предметы обихода, деньги и т.п., заключенные могли заказывать себе из трактиров, кафе и ресторанов обед или ужин, их посетители могли заказать такой обед или ужин и разделить его вместе с заключенным.
[e] Законодательный корпус — так по директорианской конституции 1795 г. именовался в официальных документах парламент, т.е. Законодательное собрание. Вообще «законодательный корпус» — термин французского государственного права, то же, что в отечественном государственном праве «Законодатель». Превратив его в официальное название, директорианцы демонстративно разрывали с революционной терминологией (Учредительное собрание, Национальное собрание) и перебрасывали мостик к языку юридических документов монархии. В обиходе тех лет Законодательный корпус все равно повсеместно именовался «Законодательным собранием».
[f] «Золотой миллион» — полемический термин тех лет, который использовался для описания абсолютного меньшинства населения Франции, обогатившегося в результате буржуазной революции (аналог современного понятия «золотой миллиард»). Общее население Франции во времена Директории — приблизительно 27,5 миллиона человек.
[g] 1 прериаля III года (20 мая 1795 г.) в Париже вспыхнуло народное восстание против термидорианского правительства. Восстание было вызвано экономической политикой термидорианцев, отменой «максимума» и других контрольно-уравнительных мер якобинцев, что привело к невиданной инфляции и массовому голоду. Восстание было почти не подготовлено и не было связано с политическими партиями. Восставшие захватили Конвент и добились решений об освобождении арестованных патриотов и о ликвидации Комитета общественного спасения. Но проявили нерешительность и вскоре были вытеснены Национальной гвардией богатых буржуазных кварталов в Сен-Антуанское предместье. Правительство вдобавок к 20 тысячам национальных гвардейцев и отрядов «золотой молодежи» ввело в Париж 25 тысяч солдат, Сен-Антуанское предместье было окружено и разоружено, начался «белый террор», ликвидировавший, в частности, последних якобинцев в Конвенте. Парижские санкюлоты перестали быть политической силой.
[h] Ржевуский Адам Станиславович (1760—1825) — польский сенатор, прославился своим красноречием. Несмотря на пламенные патриотические заявления в Сейме, после третьего раздела Польши (1795 г.) пошел на службу царскому режиму, получил чин действительного статского советника, а затем стал представителем дворянства Киевской губернии в Сенате.
[i] Лепелетье маркиз де Сен-Фаржо Луи Мишель (1760—1793) — «первый мученик Французской республики». Дворянин, отказавшийся от взглядов своего класса. Депутат Учредительного собрания и Конвента. С 1792 г. — якобинец. Автор плана национального воспитания, который предусматривал всеобщее обязательное бесплатное образование детей от 5 до 12 лет в общественных школах в сочетании с трудовым обучением. План был поддержан Робеспьером, но отклонен Конвентом как слишком радикальный. Активный сторонник казни короля Людовика XVI, подал в Конвенте решающий голос за казнь. Был за это убит роялистом. Первый революционер, похороненный в Пантеоне (после термидорианского переворота его прах был вынесен из Пантеона). Его именем названы улица в Париже и станция метро («Сен-Фаржо»).
[j] Линде или Ленде Жан-Батист Робер (1746—1825) — деятель Великой Французской буржуазной революции. Депутат Конвента с 1792 г., монтаньяр, член Комитета общественного спасения в 1793—1794 гг., где занимался вопросами финансов и снабжения продовольствием. После термидорианского переворота вышел из состава Комитета. После прериальского восстания (см. комментарий g) арестован, через два месяца освобожден. Избран в Совет пятисот (см. комментарий r), но не допущен туда как «неблагонадежный»). В июле 1799 г. стал министром финансов, после 18 брюмера отстранен от должности, отошел от политики, занялся адвокатской деятельностью. После Реставрации осужден на изгнание, но скрылся и смог до смерти прожить в Париже.
[k] Фрерон Луи Мари Станислас (1754—1802) — деятель Великой Французской буржуазной революции, один из вождей термидорианцев. Потомственный журналист, с началом революции стал выпускать газету «Оратор народа», вступил в Клуб кордильеров, в 1792 г. избран в Конвент, где примкнул к монтаньярам. Весной 1793 г. в качестве комиссара Конвента отправлен на подавление мятежей в Тулоне и Марселе. Отметился взятками, хищениями и неоправданной жестокостью. Отозван в Париж, из страха перед наказанием присоединился к термидорианцам. После переворота — член термидорианского «триумвирата», вождь банд мюскюденов («золотой молодежи»). Настолько себя дискредитировал, что не был избран в Конвент в 1795 г. При Директории был избран в Совет пятисот, но Совет отказался признать его депутатство. После 18 брюмера как старый знакомый Бонапарта был назначен супрефектом на Сан-Доминго, где вскоре умер от инфекционного заболевания.
[l] 17 прериаля III года Республики (5 июня 1795 г.) в марсельском форте Сен-Жан, куда термидорианцы заключили как в тюрьму 200 якобинцев, было организовано поголовное убийство заключенных. Хотя произведено оно было силами роялистских банд «рыцарей Солнца», задумали, распланировали и организовали его эмиссары термидорианского Конвента.
[m] «Децемвиры» — так контрреволюционеры называли робеспьерианский режим — по аналогии с установленным в 451 г. до н.э. в Древнем Риме временным чрезвычайным режимом из 10 человек с консульской властью, которые должны были выработать свод законов. Режим децемвиров запятнал себя ликвидацией до того существовавших свобод и массовыми казнями.
[n] Антонелль (д’Антонелль) Пьер Антуан (1747—1817) — один из лидеров движения «равных», член первоначальной четверки Тайной директории «равных» (см.: Буонарроти Ф.Д.М.Л. Гракх Бабёф и заговор равных). Арльский аристократ, маркиз, проникся идеями Французской революции и стал после ее начала избранным мэром Арля. В 1791 г. — депутат Законодательного собрания; в 1793 г. — якобинец, присяжный Революционного трибунала, за два месяца до термидорианского переворота арестован, в дни Термидора освобожден. На Вандомском процессе «равных» оправдан, после 18 брюмера сослан под надзор полиции в департамент Нижняя Шаранта.
[o] Далин Виктор Моисеевич (1902—1985) — советский историк, специалист в основном по новой истории Франции. В 1917—1918 гг. — один из руководителей подпольной комсомольской организации в Одессе, во время австро-германской оккупации Одессы был арестован, вышел из тюрьмы после эвакуации австро-германских войск. С 1920 г. — член ЦК комсомола Украины, с 1922 г. — член ЦК РКСМ, выведен из состава ЦК в 1924 г. как «троцкист». Окончил Институт красной профессуры, в 1929—1931 гг. был в служебной командировке во Франции. С 1934 г. — профессор МГУ, в 1934—1936 гг. — член редколлегии журнала «Историк-марксист». В 1936 г. арестован как «троцкист», в 1937 г. осужден на 8 лет лагерей, вышел в 1946 г., но в 1947 г. вновь арестован и отправлен в лагерь. Освобожден в 1955 г., реабилитирован. С 1955 г. — сотрудник Института истории (с 1968 г. — Институт всеобщей истории) АН СССР. Доктор исторических наук (1962), с того же года — заместитель главного редактора «Французского ежегодника». Почетный председатель Комиссии по истории Великой Французской революции при Международном историческом комитете, доктор honoris causa Безансонского университета, член советов Общества робеспьеристских исследований и Итальянского центра по изучению эпохи Наполеона. Автор большого числа работ по истории Великой Французской революции, рабочего и социалистического движения в Западной Европе, а также книги «Историки Франции XIX—XX веков» (1981).
[p] Лебон Жозеф (1765—1795) — деятель Великой Французской буржуазной революции. До революции — священник. Депутат Конвента, направлен комиссаром в департамент Па-де-Кале, сыграл важную роль при обороне Камбре. Жертва термидорианского террора, гильотинирован в октябре 1795 г.
[q] Фемистокл был одним из создателей афинской демократии. Поскольку Великая Французская революция вдохновлялась античными республиканскими образцами (демократических Афин и республиканского Рима), всякое обращение к деятелям той эпохи имело явный или скрытый смысл. Здесь, обращаясь к примеру Фемистокла, Бабёф намекает, что образ жизни и поведение этого полководца привели его к изгнанию из Афин.
[r] Совет пятисот и Совет старейшин — две палаты директорианского Законодательного корпуса (см. комментарий e).
[s] Вероятнее всего, здесь В.М. Далин ошибся. Бабёф скорее имел в виду не Спурия Кассия Вецеллина (так правильно!), а Гая Кассия Лонгина (? — 42 г. до н.э.), который наряду с Юнием Брутом Младшим был главным руководителем заговора против Юлия Цезаря и его убийцей.
[t] Монархическая традиция ославила Брута Младшего как «предателя». Деятели Великой Французской буржуазной революции, наоборот, считали его высшим примером республиканской и гражданской добродетели — как тираноубийцу. К тому же в тот период большинство республиканцев верило явно ошибочному утверждению Плутарха о том, что Брут был сыном Юлия Цезаря, что еще больше возвышало подвиг Брута в их глазах.
[u] Переворот 18 фрюктидора V года Республики — превентивный переворот, устроенный частью деятелей Директории в условиях резкого усиления роялистов и явной подготовки ими переворота и реставрации монархии. Пророялистски настроенные члены Директории и депутаты Парламента были арестованы и затем сосланы в Гвиану. Обе палаты парламента утратили всякую самостоятельность.
[v] 13 вандемьера IV года Республики (5 октября 1795 г.) в атмосфере усиливающегося крена вправо термидорианского режима в Париже произошел роялистский мятеж. Мятеж был подавлен верными Конвенту силами во главе с генералом Бонапартом. Немалую роль в подавлении мятежа сыграл «батальон патриотов 1789 года», сформированный из срочно выпущенных из тюрем участников прериальского восстания.
Публикуется по изданию: Бабёф Г. Сочинения. В четырех томах. Т. IV. М.: Издательство «Наука», 1982.
Перевод с французского: В.К. Покровский и В.Е. Рубинин.
Комментарии: В.М. Далин.
Комментарии научного редактора: А.Н. Тарасов.
