| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Аннотация
Хотя канцелярия не выписывала мне китайских газет, но Ма[1] сам регулярно подписывался на них каждый месяц и давал читать мне. Он считал это очень серьезным делом. На более долгий срок он не мог подписаться из-за недостатка денег. Вообще, получая зарплату, Ма приобретал на свои хлебные талоны несколько пачек печенья, потом сладости и подписывался на газету. Извиняющимся тоном он признался мне в своей слабости — он любит сладкое. Оказывается, в его родной провинции Чжэцзян, на юге, где растет сахарный тростник, сладкое входит в повседневную пищу, а здесь, на севере, в общем для всех рационе он испытывает недостаток в сладком. Поэтому он покупал печенье, хотя трехразовое питание ему было обеспечено.
Газета доставлялась к нам в обеденное время. После обеда Ма любил почитать ее перед сном. По шуршанью скользящего на пол листа легко было узнать, что он уснул. Тогда приходила моя очередь читать, и, стараясь его не тревожить, я просматривал газету. То ли пример Ма был заразителен, то ли китайские газеты с их трескучим жаргоном действовали одинаково, но я тоже приучился засыпать днем. Интересных сообщений бывало мало, информации о событиях в мире — почти никакой. Сводка вьетнамского командования — вот единственный ежедневный столбец, который наверняка стоило прочесть.
Целые страницы газет сплошь заполнялись проработочными материалами. Проработка в печати велась издавна, но в 1966 году она достигла особенно высокого накала. Обычно такие кампании отличались продуманной постепенностью, выдавая тщательную внутреннюю организацию. То полгода ругают чью-то статью, потом еще полгода — какую-то пьесу или фильм, затем полгода честят какого-нибудь критика или литературоведа и т. д., заботясь о том, чтобы проработки не наезжали одна на другую. Каждая такая кампания должна была находиться в фокусе внимания, и очередность их поэтому свято соблюдалась.
Осенью 1965 года в проработках произошел качественный сдвиг. Они повелись сразу в нескольких областях. Одновременно ругали ученого-историка и драматурга У Ханя[2], бранили кинофильмы «Ранней весной, в феврале» и «Сестры по сцене»[3], прорабатывали драматургов Ян Хань-шэна[4], Ся Яня[5], Тянь Ханя[6] за попытку оживить традиции прогрессивной литературы и театра тридцатых годов. Все эти кампании, особенно против У Ханя, приняли истерический характер. Обвинения, брань и угрозы заполняли газетные статьи, но никаких видимых карающих мер не следовало. Правда, как дело обстояло в действительности, для большинства долгое время оставалось неизвестным, поэтому проработки напоминали какую-то странную игру для взрослых.
С начала мая ежедневно из номера в номер пекинские газеты стали печатать злые проработочные статьи, в которых на все лады склонялось имя Дэн То[7]. Его обзывали «заправилой черной банды».
— Кто такой Дэн То? — спросил я Ма.
— Партийный работник. До пятьдесят седьмого он был главным редактором «Жэньминь жибао», а теперь секретарь пекинского горкома партии, — неохотно ответил Ма.
— Как же это может быть, что партийный работник оказался «заправилой черной банды»?
— Бывает, — уклонился от прямого ответа Ма. — Разоблачение Дэн То — еще одна большая победа идей Мао Цзэ-дуна!
Всякое событие в КНР всегда оказывается такой победой, и дальше рассуждать уже не о чем. Все же секретарь столичного горкома — немаловажное лицо в партии, и Ма, члену столичной организации, он должен был бы представляться высоким руководителем.
Как выяснилось из чтения многочисленных статей, Дэн То обвинялся в том, что он под псевдонимом публиковал в 1960—1962 годах очерки, в которых подвергал сомнению некоторые «идеи» Мао Цзэ-дуна. Действительно, читая приводимые в статьях цитаты, я не мог не поражаться смелости очеркиста, говорившего удивительные для китайских условий вещи. У него, например, был фельетон, едко высмеивавший словечко «великий» и «великую» привычку вставлять его всюду, где надо и не надо, наподобие заклинания.
В самом деле, в Китае тогда все песни, гимн, радиопередачи начинались и кончались этим словом. Вначале мне было как-то странно слушать ежедневно по нашему университетскому радио непрерывный торжественный рефрен: «великий вождь Мао Цзэ-дун», «великий кормчий». Вскоре от частого повторения слово это как-то стерлось, не воспринималось в его серьезном значении.
Большую часть своих эссе и фельетонов Дэн То объединил в две книги: «Записки из села трех» и «Вечерние беседы в Яньшани». Книги эти теперь запрещены в КНР, и наличие их служит поводом для осуждения и расправы над владельцем.
Идейные позиции Дэн То были резко антимаоцзэдуновские. Дэн То писал, что следует «учиться» у государства, которое «сильнее нас», «объединяться» с ним и «радоваться, когда друг сильнее тебя» («Законы дружбы и гостеприимства»). Он прозрачно намекал: «Кто высоко мнит о себе и после первых успехов отпихивает от себя учителя, тот ничему не научится». Подобные высказывания были поняты в КНР как осуждение разрыва с Советским Союзом и вызвали крайнее озлобление сторонников Мао Цзэ-дуна.
Великолепен фельетон Дэн То «Великое пустословие», в котором он высмеял не вообще бахвальство, а известный тезис Мао Цзэ-дуна «Ветер с Востока одолевает ветер с Запада». В заключение язвительного разбора Дэн То публично советовал Мао Цзэ-дуну уйти на покой: «Делу не поможет даже употребление самых великих слов и фраз, наоборот, чем больше будешь их говорить, тем хуже. Поэтому я бы хотел посоветовать любителям великого пустословия: лучше бы вы, друзья, больше читали, больше думали и меньше говорили, а когда захочется говорить, то немедленно шли на покой и не тратили бы напрасно своего и чужого времени и сил!»
Читая бранные проработочные статьи и пропуская ругань в поисках сути, я обнаружил, что Дэн То был весьма сведущ в древней культуре. Он даже участвовал в составлении «Новых трехсот избранных танских стихотворений». Золотое время древней китайской поэзии оставило необъятное, многотомное наследство, и знатоки из века в век составляли томик «Трехсот избранных». Стихи, вошедшие в эти «Триста...», были общеизвестны в Китае. После Освобождения[8] решено было отказаться от старого сборника и составить новый из стихов, более отвечающих современным вкусам, но по традиции числом триста.
Дэн То принимал участие в составлении сборника, и новые триста стихотворений оказались стихами социальной критики, стихами гражданского содержания, стихами обличительными и мужественными. Да, такая традиция жила в китайской литературе от зарождения ее, и что, казалось бы, странного или преступного собирать и печатать обличительные стихи более чем тысячелетней давности? Разве не так же поступали в свое время и у нас с русской дореволюционной литературой, заботливо спасая от забвения произведения запрещенные, революционные, обличительные? Разве это не естественно после смены общественного строя? Увы, по нынешним китайским меркам, оказывается, нет. Критикуя Дэн То за включение в сборник обличительных стихов, газеты утверждали, что он сделал это с целью опорочить нынешнее руководство! Танские поэты ругали вельмож и императоров, пекинские лидеры приняли стихи на свой счет.
Такая примитивная прямолинейность, разумеется, была рождена инициативой угодливого критика, которому важно было только одно — сказать, что Дэн То виновен. А в чем именно, какое это имеет значение? Важно уничтожить Дэн То. И Дэн То был уничтожен.
Находясь в Китае, живя среди китайцев, я тем не менее не очень-то представлял напряженность внутренней политической борьбы, ожесточенность соперничества группировок в центральном руководстве. Сейчас для понимания происходившего следует сказать вкратце о том, что мне стало известно впоследствии. В сентябре — октябре 1965 года Мао Цзэ-дун дал указание подвергнуть критике драматурга У Ханя. Верный приспешник Мао Цзэ-дуна шанхайский критик Яо Вэнь-юань[9] немедля написал проработочную статью, но в ЦК КПК было оказано противодействие, и центральная печать ее не поместила. Статья появилась в Шанхае и лишь через двадцать дней — в центральных газетах. При ЦК была создана «группа по делам Культурной революции», в которой наибольшую активность проявил Пэн Чжэнь, член Политбюро и первый секретарь пекинского горкома. В феврале Пэну удалось распространить письмо ЦК, им самим составленное и подписанное, которое было направлено к фактическому свертыванию кампании.
В противовес Пэну и поддерживавшим его в ЦК работникам, супруга Мао Цзэ-дуна Цзян Цин, которая в то время не занимала никаких официальных постов ни в партии, ни в правительстве, по поручению маршала Линь Бяо, члена Политбюро и министра обороны, провела в Шанхае совещание армейских политработников, продолжавшееся двадцать дней. Совещание приняло «Протокол», который стал платформой в проведении «Великой пролетарской культурной революции». «Протокол» означал ревизию решений ЦК КПК и отрицание всей культурной политики за семнадцать лет народной власти.
В этом документе говорилось: «После основания государства в литературно-художественных кругах наша политика была узурпирована антисоциалистической, антипартийной, антагонистической к идеям Мао Цзэ-дуна черной линией. Эта черная линия есть сочетание буржуазных эстетических идей с идеями современного ревизионизма и так называемыми литературой и искусством тридцатых годов... Мы решительно намерены провести на культурном фронте великую социалистическую революцию».
В приведенной цитате громогласные обвинения в «антипартийности» и «буржуазности», слова о будто бы «антисоциалистической», «черной линии» — ложь и демагогия для обмана собственного народа. Но правда то, что в китайской культурной жизни развитие часто не соответствовало установкам Мао Цзэ-дуна и его «идеям», потому что на его пути вставали здоровые силы партии, опиравшиеся на опыт революционной борьбы в прошлом и, в частности, на опыт прогрессивной литературы и искусства тридцатых годов, которые развивались независимо от маоизма, под влиянием коммунистов-интернационалистов в КПК. Такая деятельность действительно противоречила «идеям» Мао Цзэ-дуна, для чего и потребовался переворот, демагогически названный «социалистическим». «Протокол» шанхайского совещания дважды правил лично Мао Цзэ-дун.
В апреле давление группы Мао Цзэ-дуна возросло. В газетах появились вторая статья Яо Вэнь-юаня, нацеленная теперь прямо против Дэн То, и ее многочисленные перепевы. Оставался последний шаг — массовое «народное» движение. О нем говорилось еще в февральском «Протоколе», но он тогда не был опубликован.
25 мая вечером, возвращаясь из кино в общежитие, я заметил необычную суету. В коридоре торжественно вещало радио.
Не знаю, что это была за передача — центрального радио или университетского. Диктор читал размеренно и торжественно, читка сменялась парадной музыкой и возобновлялась через каждый час. Такие передачи уже бывали. Например, когда ЦК КПК получил приглашение послать делегацию на XXIII съезд КПСС и ответил длинным грубым заявлением. Эти полные озлобления слова гремели тогда день-деньской по всему университету. Когда началась та передача, я находился в комнате, где стоял телевизор, и смотрел кинофильм. Телевидение не нарушало программу в тот вечер, и заявление ЦК пошло на полчаса позже, чем по радио, в обычных теленовостях. Поэтому, когда в коридоре неожиданно зазвучал торжественный голос диктора, все китайцы поднялись и, как по команде, двинулись вон из зала к громкоговорителям. Я досмотрел фильм в одиночестве, а затем пошел к себе в комнату. Ма сидел у радиоприемника. Он пустил его на всю мощь, воздух буквально сотрясался от решительного голоса диктора.
Когда передача заявления окончилась, Ма выключил приемник и поднялся. Надо было что-то сказать, и я повторил несколько малопонятных мне фраз на память. Он их охотно растолковал.
— По-моему, это просто ничем не оправданная грубость и бестактность, — сказал я.
— В политической борьбе церемонии излишни, — заявил Ма. — За приглашением скрывается компромисс и предательство!
— Речь идет о единстве ради интересов революции!
— Eсть только один язык революции — наш язык!
— Это значит, добавлять к каждому слову «великий» или «революционный», — съязвил я, вспомнив фельетон Дэн То.
— Мы осуждаем тех, кто говорит, как ты.
В тот вечер Ма был необыкновенно напыщен.
И вот сегодня, 25 мая, снова торжественно вещало радио, и содержание передачи, чем больше я вникал в него, удивляло меня.
Студенты и преподаватели Пекинского университета сегодня вывесили дацзыбао, обвиняющую в перерождении, в отступлениях от идей Председателя Мао ректора и партком Пекинского университета, которые вместо революционной линии Председателя Мао проводили черную, контрреволюционную, буржуазную линию. Дацзыбао подписали семь человек...
Диктор, насколько улавливалось на слух, затем перечислил имена подписавшихся. Дацзыбао — газета больших иероглифов. Собственно, это афиша, но не государственная, а индивидуальная. В ней некто или группа единомышленников прокламирует свои взгляды, мнения и предложения. На дацзыбао идут большие листы бумаги, их склеивают в длинные полосы или в широкие простыни, часто пестрые.
Я вспомнил, как раньше, в 1957 году, во время борьбы с «правыми» элементами все «чистые» революционеры свидетельствовали свою революционность в дацзыбао, которые занимали и стенды, и стены, и целые здания, их развешивали на веревках, как белье. Чтение таких дацзыбао — занятие трудное, и ему отдаются только в рабочее время. Но никогда еще не приходилось слышать, чтобы обыкновенная дацзыбао передавалась как сообщение государственной важности.
Суета в коридорах меня настораживала и возбуждала любопытство. Я подошел к окну. Университетский городок сиял огнями, студенты не спали, несмотря на поздний час, а ведь китайцы очень рано ложатся, и девять вечера — для них час поздний. После полуночи я вновь подошел к окну, а потом лег спать в уверенности, что, кроме меня, никто не ложится. В эту ночь Ма впервые не явился ночевать, и я оставался один.
Утро 26 мая в Пекине было пасмурным. Серый день, ветер, освежающая влажность после болезненно сухой зимы. Обычно я выходил завтракать позже китайских студентов и шагал в столовую по пустым аллеям и парку, встречая только возвращающихся вьетнамцев. Сегодня же было людно, оживленные группы молодежи сновали по территории. Стены столовой, почты, кинозала покрылись свежими дацзыбао. Клеили все новые и новые, они уже громоздились в три ряда, и авторы становились на плечи друг другу, чтобы добраться до незанятого места на стене. Я остановился перед китайской студенческой столовой. Над входом длинной полосой висели дацзыбао, сверху шла крупная надпись: «Наш партком и администрация — черные с ног до головы», а за нею — обоснование. Первый абзац, который я прочел, обвинял партком в измене генеральной линии КПК, в проведении буржуазного, контрреволюционного курса, заодно с «преступниками из Бэйда», как сокращенно называют китайцы Пекинский университет. Вокруг молча стояли поглощенные чтением студенты.
Вдоль здания бегал молодой человек лет двадцати, в невероятно застиранной и заплатанной одежде, с короткими, не по росту рукавами. Широко разводя руками, он кричал, что «изменники» преследуют и унижают «трудящиеся массы», что его отчисляют за неуспеваемость «вопреки классовому принципу и генеральной линии КПК». Худое его лицо с тенями от бессонницы оставалось неподвижным, и только рот судорожно дергался, когда он восклицал:
— Разве это не буржуазная, контрреволюционная политика? Пусть они ответят перед массами!
— Это ревизионизм, — сказал стоявший у стены юноша.
— А разве я не говорил? — радостно подбежал к нему оратор. — Ведь это же потрясающее небо и землю преступление!..
Остальные молчали.
— Вы один подписали? — спросил самый решительный юноша.
— Да. Но нас много и будет еще больше, — сказал оратор и побежал вдоль стены к новой группе любопытствующих.
Все студенты в тот день еще были с сумками в руках, потому что собрались идти на занятия.
Возвращаясь после завтрака, я шел уже по многолюдным аллеям. Вокруг витийствующих и жестикулирующих ораторов возникали скопления, кое-где шли споры, и тогда толпа брала в кольцо спорящих. Такое скопище студентов меня удивило. Вьетнамцы тоже читали дацзыбао.
— Сегодня китайские студенты не вышли на занятия, — сообщил мне один из них. — Они говорят, что у них «культурная революция».
— А у вас занятия будут?
— У нас пока будут, — сказал он. — А как у тебя?
— Не знаю, — отвечал я, и мне впервые пришла в голову невеселая мысль, что «культурная революция» затронет, наверное, и меня.
Так я познакомился с крестьянским пареньком из Вьетнама Нгуен Тхи Канем.
Придя к себе, я застал Ма. Вид у него был усталый, но возбужденный.
— Ты можешь мне объяснить, что происходит? — спросил я. — По пути в столовую мне бросилась в глаза надпись особо крупными иероглифами: «Долой черный партком!» Что это значит?
— Китай — страна социалистическая и революционная, — блестя глазами, сказал Ма. — У нас каждый может высказывать свое мнение, Китай — самое демократическое государство в мире. Некоторая часть наших студентов придерживается мнения, что партком и ректорат совершили политические ошибки. Поэтому они пишут дацзыбао, чтобы снять с должности тех, кто за это ответствен. Такое возможно только в Китае!
— Да чтобы снять плохого директора вуза вовсе не нужна революция!
— Но ведь это совсем не то, — возразил Ма. — Речь идет не просто об ошибках и недостатках в работе. Речь идет о недовольстве масс. Это политическая борьба, классовая борьба, доказательство обострения классовой борьбы в социалистическом обществе!
— Значит, дацзыбао пишут массы?
— Нет, так еще нельзя сказать. Сейчас их пишут студенты, пока беспартийная и некомсомольская молодежь. Члены партии почти не участвуют. Мы читаем их дацзыбао, но это еще не значит, что они правы. Правота и истина выясняется при обсуждении. Ведь они тоже имеют право на критику.
— В дацзыбао упоминается имя парторга Чэн Цзинь-у. Что это за человек? Я с ним не встречался.
— Да, он не успел тебя принять. Товарищ Чэн — очень занятой человек, много работает; если бы ты приехал не один, а с группой иностранных студентов, возможно, он бы тебя принял. Осенью он принимал вьетнамцев, но их было более ста человек. Поскольку вас с Лидой было только двое, мы решили ограничиться приемом у товарища Лю, заместителя декана факультета.
— Да я вовсе не в претензии к нему. Просто мне хотелось узнать хоть что-нибудь о нем.
— Товарищ Чэн пришел к нам в университет в шестьдесят втором году. До этого он был политработником НОА[10]. С шестнадцати лет участвовал в антияпонской войне, потом в гражданской войне, трижды был ранен, прошел путь от простого бойца до политработника. Товарищ Чэн — старый революционер и член партии, вступивший в нее на поле боя; он верный боец Председателя Мао и лично видел его в Яньани[11], — словоохотливо откликнулся на мою просьбу Ма. — У нас в университете он выполнял тогда важное задание партии по искоренению современного ревизионизма и преклонения перед иностранщиной. Ты же знаешь, что у нас здесь раньше были ваши советники. Так вот, товарищ Чэн успешно провел эту трудную и ответственную политическую борьбу. Тех товарищей, кто поддался дурному влиянию, мы направили в деревню на перевоспитание физическим трудом, чтобы они пожили одной жизнью с народом. Это очень полезно для их сознания. Благодаря товарищу Чэну у нас теперь здоровый революционный коллектив.
— Значит, он верный боец председателя Мао? — не без иронии переспросил я.
— Да. Но и таких людей можно критиковать. Китай — демократическая страна. Кто прав, кто нет, решит после обсуждения собрание... Да, к твоему сведению — сегодня мы все читаем дацзыбао, поэтому занятия прекращены, а завтра будет обсуждение, — сказал он, выходя из комнаты.
Дни стали шумными. Гул голосов долетал ко мне в комнату. В аллеях толпились спорящие студенты, а стены зданий покрывались листами исписанной бумаги. Идя обедать, я уже должен был проходить сквозь плотную массу людей, среди беспокойно жужжащих голосов.
Ко мне подошел маленький завхоз Ван:
— Партком просил меня уведомить вас, что дацзыбао — метод Культурной революции и это внутреннее дело Китая. Мы просим вас не читать их, — со своей обычной любезной улыбкой продолжал Ван.
— Постараюсь, — сказал я. — Хотя это довольно трудно: ваши аршинные дацзыбао расклеены на каждом шагу. Я просто не могу не видеть их, когда иду обедать.
— И все же мы просим вас не читать дацзыбао. Они говорят только о внутренних делах, вас они не коснутся никоим образом. Читая дацзыбао, вы можете получить превратное, одностороннее представление о наших делах. Вам, конечно, интересна жизнь КНР и такое великое движение, как Культурная революция. Через месяц или два мы организуем для иностранных студентов специальные лекции, где можно будет задавать вопросы и получать ответы на них. Возможно, вас даже допустят на эти лекции вместе с вьетнамцами.
— Спасибо, — без энтузиазма поблагодарил я его.
В один из дней конца мая после обеда, вместо строго предписанной университетским режимом тишины, радиоузел начал трансляцию заседания парткома. Выступал парторг Чэн. Он требовал наказать демагогов, категорически отвергал обвинения в том, что он «черный», что он — участник какой-то банды, что он против генеральной линии и т. д.
— Так могут говорить только карьеристы и незрелая молодежь, — сказал Чэн и с надрывом стал выкрикивать:
— Что они понимают в революции?! Смотрите, моя преданность Мао Цзэ-дуну доказана кровью! Я до последнего дыхания верен нашему любимому вождю, мы все, весь партком преданы нашей партии! Мы сражались за освобождение, эпоха Мао Цзэ-дуна создана нами! Это мы строим новый, сильный, могучий Китай! Мы не боялись смерти и трудностей на поле боя! Да здравствует Председатель Мао! Слава! Слава! Слава!
Я продолжал слушать. Выступавшие говорили об ошибках в работе, об их исправлении, о здоровой и конструктивной критике, о кучке демагогов и карьеристов, спекулирующих на революции.
— Партийцы должны выступить перед беспартийной массой и дать отпор, — сказал кто-то под треск аплодисментов.
По аллеям шли студенты, но вместо книг и тетрадей они несли скамеечки и стулья. Было объявлено открытое партийное собрание университета. Оно продолжалось весь день, и снова без умолку всюду гремели репродукторы. Хочешь не хочешь, а приходилось слушать. Кто-то предложил создать тройки из членов партии, чтобы счищать со стен «безосновательные» дацзыбао. Предложение было принято среди криков и шума. В одном из выступлений упомянули даже меня.
— Товарищи, — убеждал оратор. — В нашем университете много иностранцев. Есть наши друзья из Индонезии и Вьетнама, а есть и другие иностранцы. Есть даже один советский. Это человек из страны современного ревизионизма. Мы должны быть бдительными, нельзя вешать дацзыбао в открытых местах, где их прочтут враги Китая!
Взрыв криков последовал за его словами:
— Предлог! Обман! Контрреволюция!
— Пусть он ответит, пусть товарищ нам ответит! — закричал чей-то высокий хриплый голос. — Скажи, как говорил Председатель Мао про дацзыбао?! Отвечай, отвечай сейчас же! Ты знаешь или нет, что сказал Председатель Мао?! Дацзыбао должны быть вывешены повсюду, чтоб их мог читать народ!
Смысл спора был ясен: представитель парткома под предлогом присутствия в университете иностранцев намеревался снять направленные против него дацзыбао, а его противники отстаивали их.
Яростные споры шли и о том, как долго может находиться на стене уже вывешенная дацзыбао и кто имеет право снимать старые и вывешивать новые: стен, свободных от бумаги, в университете уже не хватало. Обклеено и исписано все, куда только может достать взгляд. Если на высоте третьего этажа знаки покрупнее, ниже, на уровне глаз, — убористый бисер. Прочесть все было уже физически непосильно.
Шум становился невыносимым. Все еще не придавая серьезного значения происходящему и злясь из-за того, что мне не дают работать, я в конце концов ушел в город. Там шла обычная, размеренная жизнь.
В европейском по стилю кафе на Сидане[12] мне подали кофе, по которому я так соскучился. Кофе, правда, был довольно скверный, но я обрадовался и такому. Оглядывая зал, я вдруг заметил, что сидящий в углу юноша-китаец в больших очках кивнул мне и пригласил сесть за его столик. Я хоть и удивился этому, но подсел к нему. Он, как и все китайцы, был одет в синее, но вместо обычного для них френча на нем была спортивного покроя куртка, узкие, по европейской моде, брюки, на пальцах сверкали перстни.
— Мы ведь с вами встречались в клубе, — сказал он по-английски.
— Вы ошиблись,— ответил я.
— Простите, я плохо вижу. Разве вы не чилиец? Тогда из какой же вы страны?
— Из Советского Союза.
— Не может быть! Как вы сюда попали? Транзитом? Ведь вы враг правительства.
Слово «правительство» он выделял и дальше.
— Какой же я враг Китая? — усмехнулся я. — Всю жизнь я занимаюсь изучением китайской культуры. А вы, узнав, кто я, не побоитесь разговаривать со мной?
— Нет, — ответил он. — Во-первых, я болен и очень плохо вижу, поэтому и принял вас за другого человека, а, во-вторых, я не здешний, а из Гонконга. У отца там большой магазин, и мне наплевать на здешние порядки. Я тут тоже гость. Жаль, что из-за болезни я не могу учиться.
Он извлек из карманов несколько антисоветских пропагандистских брошюр, изданных в Пекине на английском языке. Китай завален антисоветской литературой. Эти книжки, брошюрки и журналы выставлены повсюду, где бывают иностранцы: в гостиницах, в магазинах, на вокзалах, в отделах регистрации документов. Китайцы покупают их, а иностранцам такие издания на немецком, русском, английском, французском, японском и других языках навязывают обычно бесплатно.
Антисоветская пропагандистская литература прорабатывается всеми в порядке обязательного усвоения. Китайские студенты учат иностранные языки по пропагандистским брошюрам. Весной в парке я не раз встречал их, когда они монотонными голосами заучивали заданный текст. Вообще бездумная зубрежка — существенная часть обучения китайского студента.
— Вот что мне дают читать, — продолжал мой собеседник. — Мне нельзя читать много, а по-английски я читаю лучше, чем по-китайски. Ваша страна сделала очень много для Китая, это знают все китайцы, не только здешние, но и у нас, в Гонконге.
Я заметил, что наша беседа привлекла внимание посетителей кафе и даже вызвала у них беспокойство. Столики вокруг постепенно пустели, официантки тревожно переговаривались в углу у стойки.
Он принялся рассказывать о своей жизни в Гонконге, жаловался на низкую квоту для китайцев в тамошнем университете, куда принимают свободно только белых, а китайцев — значительно меньше, посетовал на скуку в Пекине: он явственно ощущает, что окружающие избегают общаться с ним, испытывают какой-то страх. В общем жить ему здесь нерадостно и сложно...
— А вас здесь считают, наверное, врагом номер один, — говорил он. — Непостижимо, как власти вас пропустили сюда. Правда, сами китайцы в душе питают к Советскому Союзу и вашему народу чувство дружбы и благодарности, но боятся выказать его.
Он заметил, что о китайском народе нельзя судить по кучке политиканов, цепляющихся за личную власть.
— Что они сделали с Китаем! — горестно сказал он. — Ведь здесь стало жить куда хуже, чем в Гонконге! Никто не смеет сказать, что он думает, все шпионят друг за другом. Как это тягостно, даже трагично... Отец мне говорил, что именно при помощи советских людей Китай быстро рос, и жить в нем становилось все лучше и лучше. А сейчас здесь как в пустыне. Я живу тут пятый год, и никто не хочет водить со мной знакомство, а мой единственный друг сослан в деревню... Одиночество в Китае! Это ведь против всех правил и уклада нашей жизни. В Китае всегда так были сильны родственные связи и дружба между сверстниками. А я здесь совсем один, знакомлюсь только с иностранцами. И чем дальше, тем хуже! А знаете, сколько в Пекине слоняется без работы молодежи, выпускников школ? Сотни тысяч. Кончив школу, они должны ехать в деревню. На год — самое меньшее. Так решило правительство. А они не едут. Но раз у них нет справок о физическом труде — они не могут ни поступить в вуз, ни пойти на завод.
— Разве работа на заводе не физический труд? — удивился я.
— Но это же не деревня! Правительство считает, что физический труд важен не сам по себе, а потому, что надо жить в деревне вместе с крестьянами. Не есть мяса, не есть риса. Ты знаешь, что нельзя брать с собой туда консервы и получать посылки с продуктами? Надо жить вместе с крестьянами, вместе есть и вместе работать! Труд — не самое главное, главное — отупление людей, чтобы они поменьше рассуждали.
О том, как живет наша страна, он ничего не знал и забросал меня вопросами. Я понимал, что молодой националист из Гонконга не был убежденным другом нашей страны, но он с определенным интересом слушал мой рассказ о советской жизни.
Больше мы никогда не встречались.
Дни шли. Наступил июнь, а занятия в университете так и не возобновлялись. Студенты и преподаватели липли к обклеенным бумагой стенам зданий, как мухи к сладкому. Интерес к дацзыбао возрастал. Но среди толпы были уже не только воинственно возбужденные, но и встревоженные лица. То тут, то там появлялись следы содранных дацзыбао. Их соскребали стальными щетками члены партии, группами по три-четыре человека, выполняя решение партийной организации, особенно на тех аллеях, по которым мы с вьетнамцами ежедневно ходили в столовую. Но «свято место» пусто не бывает. Их место немедленно занимали свежие студенческие дацзыбао, и вокруг них скапливалось особенно много людей.
На перекрестках аллей появились фанерные стенды, на них вывешивались каллиграфически написанные дацзыбао на плотной красной бумаге. Я их сразу же про себя окрестил официальными. В них выражалась поддержка партийному комитету, партбюро факультетов и лично парторгу Чэну. Подписывались они не отдельными лицами, а целыми организациями, вроде: «Весь коллектив студентов и преподавателей астрономического факультета» или же: «Партгруппа 2-го курса физического факультета» и т. д. Были дацзыбао и от самого парткома и комсомольской организации. На видном месте висело постановление открытого партийного собрания. Я прочел его и с удовольствием увидел, какое значение придавалось моей особе. Один из пунктов решения гласил: «В связи с тем, что в университете обучаются иностранцы, в том числе из Советского Союза, необходимо строго соблюдать постановление Государственного административного совета об охране престижа нашей страны и не вывешивать дацзыбао критического характера в местах, открытых для иностранцев...»
Сбоку возле постановления на старых газетах крупными иероглифами под огромной шапкой «Слушаться только самых высоких указаний — указаний горячо любимого вождя Председателя Мао!» было написано: «Полюбуйтесь, как они извращают указания Председателя Мао! Председатель Мао нас учит: “Дацзыбао должны вывешиваться в общественных местах, доступных для широких масс.ˮ Встанем на защиту указаний Председателя Мао! Защитим ЦК партии! Долой черный партком! Долой черного бандита Чэна! Полюбуйтесь, как они борются против самых высоких указаний Председателя Мао!»
Чтобы у читающих не было сомнений, жирная черная стрела прочеркивала текст и вонзалась в роскошную красную бумагу постановления парткома.
Вот те и на! Это было уже что-то новое: открытое выступление против парткома под лозунгом «защиты ЦК». Да и вообще вся атмосфера, царящая в университете, говорила о том, что партком оказался бессильным остановить «революционеров», а занятия были сорваны.
Как-то мимо меня прошла группа пожилых людей, в университете — это обычно преподаватели. Они шли быстро, взволнованно переговариваясь.
— Студенты забыли дисциплину, — раздался за моим плечом раздраженный голос. — Они затыкают мне рот цитатами из Мао Цзэ-дуна, как будто Председатель Мао против дисциплины...
— Они никого не слушаются, и ничего с этим не поделаешь, — отвечал ему спутник. Покосившись на меня, они умолкли.
Все эти события, правда, пока не сказывались на мне лично. Профессор Го[13] пунктуально приходил на занятия. Теперь мы все чаще оставались вдвоем. Мой фудао Ма стал явно манкировать своими обязанностями. Мне казалось, что он даже умышленно избегает меня, опасаясь возможных расспросов. Утром Ма исчезал до того, как я успевал открыть глаза, а появлялся поздно, вопреки всем правилам, после двух ночи, бесшумно, как кошка, крадясь в темноте и также бесшумно укладываясь в постель.
Однажды, вернувшись после завтрака, я застал Ма в комнате.
— Ты сегодня свободен? — удивился я.
— Занят, очень занят. Но я специально дожидался тебя, чтобы передать тебе, — Ма явно чувствовал себя неловко, — что канцелярия по работе с иностранцами и факультет просят тебя не читать дацзыбао.
— Мне об этом говорил уже Ван. Пожалуйста, могу не читать.
— Вот и хорошо! Но я не знал, что он уже беседовал с тобой.
Поразительно! Впервые за три месяца я столкнулся с организационной неувязкой: такого не бывало, чтобы один китайский работник не знал, что говорил другой.
— Менять их буду я. Около библиотеки проходят массовые митинги революционной молодежи. Поэтому мы и не советуем тебе туда ходить.
Поскольку второй запрет под видом «совета» касался моих занятий, я принял его не без раздражения.
— Ваши митинги мне ни к чему, а вот задержки с книгами досадны.
— Администрация университета, — убеждал меня Ма, — охотно шла навстречу твоим пожеланиям в пределах возможного. Мы создаем необходимые для работы условия. Теперь мы ограничиваем твою деятельность, но только потому, что это совершенно необходимо. Мы желаем тебе добра.
— Хорошо, — сказал я, и Ма тут же вышел.
Я решил последовать совету Ма и вести себя осторожно.
Митинги учащались. Они собирали сотни две-три человек и проходили на покрытой угольной пылью площадке возле студенческих столовых, на стадионе, у эстрады самодеятельности, на ступенях библиотеки, перед главным входом административного корпуса и даже в столовых во время еды.
Активисты уже сорвали голос и хрипели, но, чем глуше звучал сорванный голос, тем резче были жестикуляции и хлестче смысл сказанного. Поперек аллеи повесили транспарант: «Долой черное царство!» На асфальте громадным белым столбцом протянулся лозунг: «Долой черного бандита Чэна!»
Как-то в первых числах июня в часы полуденного сна в коридоре захрипели репродукторы и после шума и треска, на фоне гвалта и возни, звонкий девичий голос закричал:
— Да здравствует Культурная революция! Долой предательскую черную банду! Долой контрреволюционный партком! Все революционные товарищи, объединяйтесь! Председатель Мао учит нас: «Революция — не преступление, бунт — дело правое!» Дорогие товарищи, революционная молодежь! Вы родились и выросли в самую великую эпоху — эпоху нашего любимого вождя Мао Цзэ-дуна! Вставайте и сплачивайтесь, боритесь за развитие и победу Великой пролетарской культурной революции! Долой гнилую черную клику, долой ревизионистский буржуазный курс!..
Затем из репродуктора понеслись нечленораздельные крики, шум, топот, гам. Кто-то пронзительно завопил:
— Смерть Чэну! Смерть сволочам! Смерть! Смерть! Долой контрреволюцию!..
Вдруг что-то щелкнуло, и передача прервалась. Я выбежал в коридор. Мой сосед-вьетнамец с взволнованным лицом стоял у двери в свою комнату. Сотрудники канцелярии сновали по коридору. Бак Нинь поздоровался со мной.
— Ты слышал? — спросил он. — Это передавали революционные студенты. Говорят, они захватили радиоузел.
— Захватили?!
— Да, заняли силой. А сейчас, должно быть, руководство выключило ток. Завтра все узнаем. — И Бак Нинь зашагал наверх, где на третьем этаже жили остальные вьетнамцы.
Действительно, на следующее утро я прочел огромное объявление парткома.
«Группа обманутых демагогами и карьеристами студентов, — говорилось в нем, — не останавливаясь перед насилием и хулиганством, захватила радиоузел университета и, в нарушение законов государства, самовольно повела антипартийную радиопередачу... Партком проведет расследование и накажет преступников... До окончания следствия радиоузел выключается...»
Я шел, направляясь в город, посредине асфальтированной аллеи, стараясь не убыстрять шаг. Шестиэтажный, облицованный керамической плиткой прямоугольник административного корпуса поднимался с правой стороны. Возле него, как обычно в последнее время, шел митинг.
— Внимание, товарищи! Иностранец! — раздался вдруг резкий выкрик.
Оказывается, на аллее, пролегавшей вдоль здания, по которой я шел, были выставлены пикеты и пикетчик предупреждал собравшихся обо мне.
Оратор умолк. Собравшиеся все повернулись в мою сторону и глядели на меня в упор.
— Советский — донесся шорох голосов.
И вдруг их словно прорвало:
— Мао Цзэ-дун ваньсуй! Ваньсуй! Вань-ваньсуй!.. (10 тысяч лет Мао Цзэ-дуну), — нараспев проскандировало несколько голосов.
Толпа заревела, вторя.
Я невольно ускорил шаг и шел, глядя прямо вперед, мимо этой экзальтированной, ревущей толпы. Только отойдя метров на сто от нее, оглянулся. Лица всех по-прежнему были обращены в мою сторону, оратор уже заговорил снова, но из доносившихся до меня отдельных слов я так и не уловил смысла.
В воротах я, как обычно, поздоровался с дежурными. Но мне не ответили — кто отвернулся, кто потупился. Этого прежде не бывало: китайцы народ вежливый.
2 июня началось как обычно. В пять тридцать, как всегда прежде, в коридоре зазвучало радио, а ведь несколько дней оно молчало вовсе. Но вставать мы не спешили. Ма проснулся с трудом: он накануне возвратился поздней ночью и поспал не больше двух-трех часов. Закончилась бодрая вступительная музыка. Сейчас будет обзор центральных газет. Так и есть. Я не очень вслушивался в смысл передачи. Вдруг Ма порывисто вскочил с постели и стал поспешно натягивать одежду. Я прислушался. Знакомые слова. Повторяется радиопередача от 25 мая, но тон диктора другой — сообщение о первой дацзыбао «культурной революции» идет в обзоре центрального партийного органа — газеты «Жэньминь жибао»! Значит, сообщение напечатано.
— Ты слышишь? Важная новость! ЦК партии поддерживает революцию, — возбужденно говорит Ма и убегает, бросая уже на ходу: — Сегодня занятий у тебя не будет.
Волнение Ма меня смутило, любопытство было разожжено, но, раз нет занятий, надо распорядиться этим свободным днем. Я решил отправиться по книжным магазинам. Почему бы не попытаться обойти все в один день? Ведь может быть неплохая добыча.
3 июня, в день, который трудно забыть, мне вновь пришлось отправиться в город, так как занятия не возобновлялись. Пройти я мог только мимо шестиэтажной коробки административного корпуса. Не без опаски и любопытства подходя к нему, еще издали я различил скопление людей на ступенях. Несколько ораторов размахивали руками, весь цоколь фасада уже был обклеен дацзыбао, и парни лепили свежие с лестниц под окнами второго и даже третьего этажей.
— Долой черный партком! Долой черное царство! Долой Чэна! Защитим Председателя Мао! Да здравствует Великая пролетарская культурная революция! Да здравствует Председатель Мао! — скандировала толпа.
Каждый лозунг сперва хрипло выкрикивал кто-то один, а затем остальные повторяли мощным хором. На этот раз никто не обратил внимания на иностранца.
Возвратился я около семи часов вечера со сравнительно малым уловом: интересующих меня книг я так и не нашел. Спускающееся солнце било прямо в глаза, мешая рассмотреть необычную сутолоку у ворот.
Я хотел было войти, но двое юношей вдруг преградили мне путь.
— Кто такой?
В ту же минуту меня окружили человек тридцать. Я огляделся. Это были студенты младших курсов в заплатанной белесо-синей одежде, выцветшей от солнца и стирок.
— Я студент, иностранный студент, иду к себе домой, в общежитие, в одиннадцатый корпус, — пояснил я.
— Ваш билет?
Студенческого билета у меня при себе не оказалось.
Возникла пауза, ребята переглядывались, не зная, как быть. Но тут из дежурки выбежал привратник — тот самый, что недавно перестал отвечать на мои приветствия, и сказал:
— Да, да, это наш студент, из Советского Союза. Он у нас один, и все мы знаем его в лицо!
— Из Советского Союза?! У нас есть в университете советский? — послышались недоуменные голоса. Все уставились на меня, не скрывая изумления.
— Да, я советский! Приехал к вам по международному соглашению.
— Проходите, — вежливо сказали мне. — Но не забывайте больше ваш билет.
Толпа послушно, с чисто китайской организованностью расступилась.
Аллея была пуста. Но издалека доносился неясный гул, нарастающий с каждым моим шагом. Перед главным входом административного корпуса бушевала толпа.
— Долой! Долой! Снять! Снять! — слышались выкрики.
Ярость толпы была невиданной, ее охватило остервенение. Казалось, она состояла из бесноватых. Но пикеты аккуратно стояли у всех входов в здание, которые были заперты, видимо, изнутри.
Вдруг вслед за волной криков и угроз, выбрасывая кулаки над головами, студенты навалились на боковую дверь, пытаясь сорвать ее. Придавленные жалобно вопили, дверь выстояла, штурм не удался.
— Бингур! Би-ингу-у-р! — раздался возле меня знакомый возглас продавца фруктового мороженого.
Внешне бингуры похожи на эскимо и довольно дешевы. Чтобы задержаться и посмотреть, что произойдет дальше, я не спеша купил себе бингур, развернул и стал сосать. Рядом стояли с бингурами несколько безучастных китайских студентов.
Вдруг раздался грохот, взрыв криков, восторженный вой толпы. Звуки неслись от главного входа. Все кинулись туда, и я за ними, но подойти вплотную к зданию не отважился. Огромные, обитые медью парадные двери сбиты, и людской поток вливается в здание. Проходит несколько минут — и молодые ребята выволакивают из распахнутых дверей пленников. Одного за другим их спускают со ступеней. Кого-то волокут за ноги, лицом вниз, кого-то, упирающегося, тянут за руки, кого-то, напротив, удерживают, чтоб не убежал. И около каждого пленника давка и кипение, их норовят ударить, лягнуть, толкнуть, но так как желающих много, слишком много, то они мешают друг другу, и лишь кое-кто дотягивается и достает. Пленники бледны, растерянны, их лица перекошены от страха. У одного изо рта течет струйка крови. Все они уже пожилые люди, беспомощные в цепких молодых руках. Я узнал парторга и нескольких парткомовцев. Их повели друг за другом вглубь университетского городка, к стадиону. Наконец, видимо, последняя жертва спуститилась вниз по ступеням. За нею хлынули торжествующие, сияющие молодые люди, снова загремели победные клики:
— Да здравствует Председатель Мао! Да здравствует победа Великой пролетарской культурной революции!
Потрясенный этим зрелищем, я поспешил домой. Шел напрямик, сократив путь, и вышел к углу общежития. Там стояли несколько встревоженных сотрудников канцелярии, среди них Ван и жильцы моего этажа.
— Вы проходили мимо главного здания? — спросил меня Кун, серьезный человек лет тридцати, ведавший политработой среди вьетнамцев. — Что там происходит?
— Не знаю. Ведь я не должен видеть того, что там делается, это внутреннее дело Китая, — сказал я с невинным видом.
— Ну полно тебе! — дружелюбно, давая понять, что ему все ясно, сказал Кун. — Что с парткомом?
Он явно нервничал и с нетерпением ждал, что я скажу. Другие сотрудники старались казаться невозмутимыми и не вмешивались в наш разговор.
— Студенты ворвались в административный корпус, силой выволокли наружу членов парткома и заняли здание, — громко сказал я.
Все сразу обернулись: они еще ничего не знали!
— Когда? Вы это видели сами? Что они делают? Что кричат? — засыпали меня вопросами.
Но я еще не владел языком настолько, чтобы пулеметной очередью выстреливать слова в ответ. Однако на последний вопрос я ответил твердо:
— Они кричат: «Да здравствует победа Великой пролетарской культурной революции!»
— Спасибо, — сказал Кун, и голос его дрогнул. — Вы идете отдохнуть?
— Да. До свидания.
За моей спиной началось взволнованное обсуждение событий.
В холле тоже толпились люди, в коридорах — непрерывное хождение, хлопанье дверей.
— Товарищи! Товарищи! Поздравляем вас всех! — загремели вдруг громкоговорители. — Революционные студенты и преподаватели университета! Черный партком свергнут, черная банда Чэна разгромлена, черные элементы ответят перед массами! Мы защитили Председателя Мао! Мы защитили ЦК партии! Черному царству настал конец. Революционные студенты и преподаватели университета взяли власть в свои руки. Да здравствует победа Великой китайской культурной революции! Да здравствует Председатель Мао! Слава, слава, слава!
Радио щелкнуло и умолкло. Но тишина не наступила. Она уже не возвращалась более. В открытые окна доносилось монотонное, многоголосое выкрикивание лозунгов, топот сотен ног, а когда я поднялся наверх, к себе, ударил первый барабан. Низкий, мощный звук поплыл неторопливо и мерно разлился вокруг. Я лег и долго не мог уснуть. Ма не объявлялся. А барабан все бил и бил. Издали, из города, ему стал вторить другой, третий...
Комментарии научного редактора
[1] Ма — Ма Чжан-гэн, фудао А. Желоховцева. Фудао — чичероне, приставлявшийся к каждому иностранному аспиранту в маоистском Китае. Фудао выступал консультантом, посредником при общении с китайскими гражданами и учреждениями, был ответственным за обустройство быта иностранца и контролировал его политическое поведение. Фудао жил в одной комнате со своим подопечным.
[2] У Хань (1909—1969) — выдающийся китайский историк, специалист по истории династий Юань и Мин, общественный и политический деятель, эссеист, драматург. Как историк получил известность в 1930-е гг., преподавал в ряде университетов. Участник борьбы против японских оккупантов, один из лидеров Демократической лиги Китая, сотрудничавшей с КПК. Заместитель мэра Пекина в 1949—1966 гг., член ЦК Всекитайской федерации демократической молодежи в 1949—1969 гг., депутат Всекитайского собрания народных представителей. Автор популярной пьесы «Разжалование Хай Жуя» (1961), в которой в образе чиновника минской эпохи Хай Жуя, попавшего в опалу за свою честность и прямоту, был выведен (по общему мнению) министр обороны КНР маршал Пэн Дэ-хуай, отправленный в отставку Мао за критику «большого скачка». В 1965 г. У Хань выпустил книгу «Жизнеописание Чжу Юань-чжана» — биографию руководителя крестьянской войны, свергшей монгольскую династию Юань, основателя новой династии Мин. В этой книге он, отдавая должное Чжу, обвиняет своего героя в предательстве идеалов крестьянской войны. Это было расценено как прямой намек на Мао. У Хань стал одной из первых жертв «культурной революции», в декабре 1965 г. его заставили выступить с публичным покаянием, но в 1966 г. арестовали и отправили в тюрьму, где после избиений, длившихся около года, он умер.
[3] Известные фильмы эпохи «Пусть расцветают сто цветов» «Ранней весной, в феврале» и «Сестры по сцене» в 1965 г. были зачислены Цзян Цин в число «ядовитых трав», «воспевающих непролетарскую психологию». Это при том, что фильм режиссера Се Ти-ли «Ранней весной, в феврале» (1963, другой вариант перевода: «Ранняя весна в феврале») рассказывает о трагической судьбе сельского учителя в дореволюционном Китае и заканчивается решением героя присоединиться к революционерам, а фильм известного режиссера Се Цзиня «Сестры по сцене» (1965, другой вариант перевода: «Актрисы-сестрички») посвящен тяжелой жизни провинциальных актрис и показывает, насколько эта жизнь изменилась к лучшему после Китайской революции.
[4] Ян Хань-шэн (Оуян Цзи-сю) (1902—1993) — знаменитый китайский прозаик, драматург и киносценарист, общественный деятель. Член КПК с 1925 г., участник борьбы с японскими оккупантами. В 1930-е гг. играл видную роль в Лиге левых писателей Китая, считался одним из основоположников китайской пролетарской литературы. Со второй половины 30-х гг. сосредоточился на драматургии, автор таких широко известных и популярных пьес, как «Весна и осень Тайпинского государства» (1941) и «Двуличие» (1943). В годы войны по поручению руководства КПК организовывал пропагандистские театральные бригады, участвовал в создании Всекитайской ассоциации работников кино по отпору врагу, был заместителем начальника управления политотдела Военного совета КПК. После победы Китайской революции — заместитель председателя, генеральный секретарь Всекитайской ассоциации работников литературы и искусства, председатель Союза кинематографистов, депутат Всекитайского собрания народных представителей. В 1951 г. отправлен на «перевоспитание» в деревню. В 1964 г. стал объектом кампании критики за сценарий фильма «Юг на севере». Арестован хунвэйбинами осенью 1966 г., в ноябре 1966 г. вывозился ими на «митинг критики и борьбы» на Пекинской выставке, а летом 1967 г. — на аналогичные митинги в Художественном театре китайской молодежи в Пекине, подвергался на них публичным избиениям и издевательствам. После тюрьмы вновь был отправлен в деревню на «перевоспитание». Реабилитирован в 1979 г. Подробнее см. об этом: Желоховцев А.Н. Триумф и позор «рабочей группы» // http://saint-juste.narod.ru/pozor.html
[5] Ся Янь (Шэнь Дуань-сянь, по другим сведениям: Шэнь Най-си) (1900 или 1901—1995) — известный китайский драматург и сценарист. Член КПК с 1927 г., один из создателей Лиги левых писателей Китая. Его социальная драма «Под крышами Шанхая» (1937) ставилась по всему Китаю и за границей (рус. пер. 1961). Переводчик с русского и японского языков, в частности, перевел «Мать» М. Горького, ряд работ по теории кино. Был известен также как критик и теоретик кино и театра. Участник Северного похода Красной армии, один из создателей Всекитайской ассоциации работников кино по отпору врагу. После победы Китайской революции руководил учреждениями культуры Шанхая, с 1955 г. — заместитель министра культуры КНР. В 1965 г. подвергся критике со стороны Цзян Цин, в 1966 г. арестован хунвэйбинами, вывозился ими в декабре 1966 г. на «открытый суд» на стадион в Пекине, где в присутствии 120 тысяч хунвэйбинов несколько часов подвергался избиениям и издевательствам, и летом 1967 г. — на Пекинскую киностудию, на аналогичные «митинги критики и борьбы». Освобожден в конце 1967 г. В 1979 г. реабилитирован, избран председателем Союза кинематографистов Китая, назначен советником министра культуры КНР. Его имя носит современная престижная китайская премия в области кино и литературы.
[6] Тянь Хань (Тянь Шоу-чан) (1898—1968) — выдающийся китайский драматург, театральный деятель, поэт, переводчик и композитор. Прославился пьесами «Ночь поимки тигра» (1921), «Ночной разговор в Сучжоу» (1928), «Смерть знаменитого актера» (1931), «Семь женщин в бурю» (1932), «Красавица» (1947). Первым в истории китайского театра создал пьесы о рабочих и рабочем движении («Сестры», «Перед обедом», «Гу Чжан-хун», «Сливовый дождь», «Лунная соната»). Автор первой в Китае пьесы о борьбе с фашизмом за рубежом («Абиссинская мать»). В 1928 г. создал литературно-художественное общество «Южное царство», разгромленное Гоминьданом в 1930 г. Один из основателей Лиги левых драматургов Китая (1930), видный деятель Лиги левых писателей Китая и Шанхайского союза свободы. В 1931 г. перешел на нелегальное положение, в 1932 г. вступил в КПК, в 1935 г. арестован, в 1936 г. освобожден. Присоединился к Красной армии, руководил фронтовой театральной труппой. Перевел на китайский пьесы В. Шекспира, М. Метерлинка, «Воскресение» Л. Толстого, ряд японских пьес. Автор марша «Вставай, кто не хочет быть рабом» («Марш добровольцев», 1935), который с 1949 по 1966 г. был государственным гимном КНР. С 1949 по 1966 г. — председатель Союза театральных деятелей КНР. В 1963 г. сопротивлялся попыткам Цзян Цин уничтожить традиционный китайский театр и заменить его «образцовыми революционными спектаклями», организовал Театральный фестиваль Северного Китая в противовес цзянциневскому Театральному фестивалю Восточного Китая. В 1965 г. по указанию Цзян Цин против Тянь Ханя была развернула кампания травли, в октябре 1966 г. он был арестован хунвэйбинами, которые вывозили его из тюрьмы на «митинги критики и борьбы» на Пекинской выставке в ноябре 1966 г., в Пекинской опере летом 1967 г. 20 декабря 1966 г. несколько часов подвергался избиениям и издевательствам на стадионе в Пекине на «открытом суде» в присутствии 120 тысяч хунвэйбинов. Умер в тюрьме. Посмертно реабилитирован в 1979 г.
[7] Дэн То (Дэн Цзы-цзянь) (1912—1966) — выдающийся китайский публицист и фельетонист. Журналист, историк, поэт, общественный и политический деятель. Автор классического ныне исследования «История борьбы с голодом в Китае» (1937). В годы антияпонской войны был редактором газеты «Синьхуа жибао» — официального органа КПК вне освобожденных районов. Редактор первого издания «Избранных произведения Мао Цзэ-дуна». С 1950 по 1959 г. — первый заместитель главного редактора, затем главный редактор «Жэньминь жибао». Снят за поддержку линии маршала Пэн Дэ-хуая. С 1960 г. — главный редактор столичной газеты «Бэйцзин жибао» и журнала Пекинского горкома КПК «Цяньсянь», секретарь Пекинского горкома КПК, с февраля 1965 г. — кандидат в секретари Северокитайского бюро ЦК КПК. Прославился в 1961—1962 гг. публикациями циклов «Вечерние беседы в Яньшани» и «Записки из Села Трех». Марксист-антимаоист, имел прозвище «нелегальный марксист Китая». В 1963 г. активно противостоял попыткам Цзян Цин разрушить китайский театр и насадить собственные «образцовые революционные спектакли», осмелился редактировать «революционные пьесы» Цзян Цин. В 1965 г. противостоял попыткам шельмования У Ханя (см. комментарий [2]), но подпал под аналогичную кампанию, развязанную по указке Цзян Цин и лично Мао. В 1966 г. арестован хунвэйбинами, зверски избит, покончил с собой. Реабилитирован в 1979 г.
[8] То есть после победы Китайской революции в 1949 г.
[9] Яо Вэнь-юань (1931—2005) позже всемирно прославился как член «Банды четырех». Шанхайский литературный критик, который в 1965 г. — как было установлено на процессе над «Бандой четырех» в 1981 г. — по прямому указанию Цзян Цин (а та руководствовалась устной директивой Мао) развернул кампанию травли Тянь Ханя и Дэн То, переросшую в «культурную революцию». Был вызван в Пекин, вошел в «группу по делам Культурной революции» при ЦК КПК, а затем в так называемый Штаб «культурной революции». Ближайший соратник Цзян Цин, с 1969 г. — член Политбюро ЦК КПК, с 1973 г. — заведующий идеологическим сектором ЦК. Через месяц после смерти Мао арестован вместе с остальными членами «Банды четырех» (октябрь 1976 г.). В 1981 г. на процессе над «Бандой четырех» выступили с раскаянием, осужден на 20 лет заключения и 5 лет поражения в правах. Вышел на свободу в 1996 г.
[10] НОА — Народно-освободительная армия Китая (НОАК).
[11] Яньань — округ в провинции Шэньси, центр контролировавшегося в 1936—1947 гг. Китайской Красной армией Шэньси-Ганьсу-Нянсянского советского района, ставка Мао Цзэ-дуна. Подробнее об этом см.: Желоховцев А.Н. Триумф и позор «рабочей группы».
[12] Сидань — торговый район и улица в центре Пекина.
[13] Профессор Го — Го Юй-хэн, специалист по древнекитайской литературе, научный руководитель А. Желоховцева. В период «культурной революции» был обвинен в принадлежности к «черной банде», подвергался издевательствам и унижениям, был отправлен в тюрьму и избит до такого состояния, что несколько лет был прикован к постели. После 1998 г. в КНР стала регулярно переиздаваться его классическая монография «История литературы Древнего Китая», в 2009 г. была переиздана другая его известная монография — «История китайской прозы».
Глава из книги: Желоховцев А.Н. «Культурная революция» с близкого расстояния. (Заметки очевидца.) М.: Издательство политической литературы, 1973.
Комментарии научного редактора: Александр Тарасов.
Алексей Николаевич Желоховцев (р. 1933) — советский, затем российский филолог и историк, китаист.
Товарищи, позвольте мне от имени ЦК КПК сказать несколько слов.
Горком КПК объявил об отзыве «рабочих групп» из высших и средних учебных заведений. Вы должны знать, что направление «рабочих групп» в высшие и средние учебные заведения после создания нового Пекинского горкома и от имени нового горкома отвечало линии ЦК. В те дни, когда старый горком развалился, а в новом горкоме было еще слишком мало работников, революционные учащиеся и преподаватели высших и средних учебных заведений поднялись на Культурную революцию и требовали от нового горкома людей для руководства революцией. В этих условиях новому горкому КПК оставалось только обращаться за помощью во все инстанции. Таким образом, «рабочие группы» для учебных заведений формировались тремя путями: во-первых, «рабочие группы», созданные непосредственно новым горкомом; во-вторых, «рабочие группы», временно сформированные по просьбе нового горкома из кадровых работников отделов ЦК, партийных учреждений провинции Хэбэй и рабочих отрядов по проведению «четырех чисток»; в-третьих, «рабочие группы», сформированные по просьбе горкома отделами ЦК и органами Госсовета. В настоящее время «рабочие группы» отозваны Пекинским горкомом КПК в соответствии с указаниями Председателя Мао и ЦК партии. Это объясняется тем, что, как показал опыт, такая организационная форма, как «рабочие группы», не соответствует более требованиям Великой культурной революции и поэтому нужна другая форма.
После того, как ЦК партии объявил о реорганизации старого горкома КПК, а в газетах была опубликована дацзыбао, написанная Не Юань-цзы и шестью другими товарищами, в высших и средних учебных заведениях Пекина развернулось великое и бурное движение за осуществление Великой культурной революции. В ходе этого движения подверглись сокрушительному удару элементы, облеченные властью и идущие по капиталистическому пути, элементы, выступающие против партии, против социализма, против идей Мао Цзэ-дуна, были подвергнуты сокрушительному удару буржуазные реакционные «авторитеты» в области науки и искусства, был нанесен удар по всем старым идеям, старой культуре, старым нравам и старым обычаям буржуазных классов, по буржуазной системе образования. Всё это — очень радостные и вдохновляющие события. Но нынешнее великое революционное движение пробуждения сознательности масс не могло проходить совсем гладко, неизбежно возникали те или иные проблемы и трудности. Учитывая идейный уровень и степень сознательности революционных преподавателей и учащихся наших высших и средних учебных заведений, эти проблемы и трудности можно будет довольно легко преодолеть.
Для преодоления этих возникающих проблем мы стали использовать метод направления «рабочих групп». Наше решение оказалось поспешным и опрометчивым. Поспешными оказались и некоторые другие наши решения, например, относительно политического и военного обучения в средних учебных заведениях. Некоторые товарищи говорят: даже старые революционеры при столкновении с новыми проблемами иногда встают в тупик, а уж «рабочие группы» в учебных заведениях и вовсе проявляют поспешность, не потрудившись тщательно изучить и обсудить обстановку. Даже у нас, товарищей, работающих в ЦК, а также товарищей, работающих в новом горкоме партии, нет опыта осуществления столь беспримерного в мировой истории движения, и в некоторых отношениях мы не сделали нужных разъяснений «рабочим группам». Поэтому товарищи из «рабочих групп» направляли революцию, руководствуясь старыми методами, а некоторые плохие «рабочие группы» действовали даже вразрез с установками нашей партии относительно движения масс, действовали по своему произволу, руководили вслепую, что привело к хаосу и неразберихе. В результате всего этого через месяц с лишним грандиозное революционное движение оказалось в весьма плачевном состоянии, а в некоторых учебных заведениях завершилось полным банкротством. Это для нас серьезный урок. В числе полученных уроков — недооценка революционной сознательности, активности и творчества широких масс революционных учащихся и преподавателей, недооценка идейного, политического уровня и революционного потенциала революционных учащихся и преподавателей, недооценка великого значения метода линии масс в Великой культурной революции, заключающегося в широком развертывании инициативы масс, использовании дацзыбао и широких дискуссий в целях руководства массами и их самовоспитания, их самозакалки и самореволюционизации и, следовательно, в целях развития широкой демократии в условиях нашей пролетарской диктатуры. Процесс усвоения этих уроков является непростым. Из этого негативного опыта необходимо извлечь пользу, чтобы еще лучше изучить идеи Мао Цзэ-дуна и овладеть ими, чтобы укрепить нашу веру в активность и творчество масс, скромно учиться у масс, уметь черпать из масс и нести в массы. Лишь став учеником масс, можно затем руководить движением масс. Мы, товарищи, работающие в ЦК, должны извлечь из всего этого полезный урок; товарищи, работающие в горкоме партии, должны извлечь из всего этого полезный урок; товарищи, работающие в «рабочих группах», тоже должны извлечь из всего этого полезный урок.
Вернемся еще раз к вопросу о «рабочих группах». Некоторые «рабочие группы» являются хорошими. Другие «рабочие группы» сравнительно хорошие, но совершили те или иные ошибки. Есть также «рабочие группы», которые совершили грубые ошибки: они сковывали действия масс, наносили удары по революционным левым элементам, по всем инакомыслящим. Тем самым они серьезнейшим образом подрывали политику и установки партии, поворачивали движение в ошибочное направление, тормозили развитие Великой культурной революции и этим вызывали недовольство широких масс революционных учащихся и преподавателей. Поэтому критика в их адрес и требования их замены совершенно справедливы. Большинство товарищей из «рабочих групп», если смотреть с точки зрения их субъективного желания, хотели сделать хорошее дело. Однако, как мы уже отмечали выше, они не получали помощи в области руководства. Кроме того, товарищи из «рабочих групп» не имели опыта проведения такого движения, как Великая культурная революция. Большинство товарищей, не умея применять линию масс, выработанную Председателем Мао, и демократический централизм, опрометчиво ринулись в дело, используя старые методы работы, осуществлявшиеся на предприятиях и в деревне, а некоторые принялись руководить движением, исходя лишь из своего разумения, и, конечно, наделали массу всевозможных ошибок.
Все хорошие товарищи из «рабочих групп» должны встать на активную позицию, добросовестно принимать критику со стороны масс. Это будет для них очень полезно при освоении в дальнейшей работе линии масс, при освоении демократического централизма.
Председатель Мао и ЦК партии решили отозвать «рабочие группы» из высших и средних учебных заведений. Это сейчас совершенно необходимо. В соответствии с указаниями ЦК горком партии принял определенное решение. Основанием для этого решения служат идеи Мао Цзэ-дуна, согласно которым народные массы являются творцом мира и только опираясь на массы, составляющие свыше 95 % населения, и сплачивая их, можно осуществлять три великих революции — классовую борьбу, производственную борьбу и научные эксперименты, можно обеспечить укрепление руководства партии и социалистического строя при диктатуре пролетариата, можно гарантировать, что будет предотвращена опасность реставрации в нашей стране ревизионизма и капитализма.
После упразднения «рабочих групп» в высших и средних учебных заведениях может возродиться обстановка бурного движения, которая была характерна для высших и средних школ Пекина в начальный период Великой культурной революции. Задачи Великой культурной революции, которые стоят перед высшими и средними учебными заведениями, — это борьба, критика, преобразование. Борьба до конца против элементов, облеченных властью и идущих по капиталистическому пути, выступающих против партии, против социализма и против идей Мао Цзэ-дуна; критика реакционных элементов в области просвещения и искусства; преобразование системы образования и методов преподавания. Эти три великих задачи не по плечу не только «рабочим группам», они не по плечу также и товарищам, работающим в ЦК и в горкоме партии. Эти задачи можно решить, только опираясь на широкие массы революционных преподавателей, учащихся и административно-обслуживающего персонала высших и средних учебных заведений.
Центральный Комитет выражает полную уверенность в том, что, опираясь на высокую революционную активность и сознательность масс, с помощью организационных форм, революционизированных самими массами — делегатских собраний преподавателей, учащихся и персонала, комитетов по делам Культурной революции и других форм Культурной революции, Великая культурная революция в Пекине сумеет мобилизовать преподавателей, учащихся и административно-обслуживающий персонал на осуществление Великой революции и революционных преобразований, сумеет в ходе этого движения, включая воспитание тех, кто совершил ошибки, осуществить выработанные Председателем Мао и Центральным Комитетом партии курс и установки на сплочение большинства, составляющего 95 % населения страны. Мы верим, что Великая культурная революция будет успешно осуществляться только в том случае, если массы будут сами себя воспитывать. Хотя в ходе движения могут возникать те или иные отдельные недостатки, мы уверены, что потенциал и разум масс помогут им своевременно обобщить опыт, смело продвигаться вперед, завоевывать великие победы в ходе Великой культурной революции в высших и средних учебных заведениях.
Да здравствует Великая культурная революция!
Да здравствует великий китайский народ!
Да здравствует великая Коммунистическая партия Китая!
Да здравствует великий вождь Председатель Мао Цзэ-дун!
Опубликовано в хунвейбинской газете «Дунфанхунбао» 8 августа 1966.
Перевод с китайского Вадима Ли.
Работа по переводу этого текста оплачена из средств, присланных читателями.
Редакция выражает глубокую благодарность всем товарищам, кто счел своим долгом оказать помощь нашему сайту.