Показания на следствии

1880 года декабря 3 дня, я, отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский, принимая меры к выяснению личности именующегося Поливановым и получив из негласного, но вполне достоверного источника сведения[2], что 1, именующийся Поливановым есть в действительности бывший студент Технологического института дворянин Александр Дмитриев Михайлов; 2, что он есть то самое лицо, которое принимало участие в покушении 19 ноября 1879 года, в г. Москве, на жизнь священной особы государя императора, а также в Липецком съезде членов революционной партии летом 1879 года, и разыскиваемое по делу о 16 политических преступниках; 3, что на Михайлова же, по сведениям в бывшем III Отделении собственной его императорского величества канцелярии существовали косвенные указания, как на участника в убийстве генерал-адъютанта Мезенцева, и 4, что по имеющимся сведениям родители и родственники Александра Михайлова проживают в г. Путивле, Курской губернии и г. Киеве, по соглашению с товарищем прокурора С.-Петербургской Судебной Палаты А.Ф. Добржинским, постановил: 1, предъявить именующемуся Поливановым полученные сведения о его самоличности, а также обвинение в преступлениях, предусмотренных 249 и 241 ст. улож. о наказ.; 2, допросить его при этом и по поводу подозрения, упадающего на него в деле убийства генерал-адъютанта Мезенцева и 3, вызвать родителей и родственников[3] Александра Дмитриевича Михайлова для предъявления им обвиняемого.

Отдельного Корпуса Жандармов Подполковник Никольский.

1880 года декабря 16 дня, я, отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский, на основании закона 19 мая 1871 года, в присутствии Товарища Прокурора СПБ-ской Суд. Палаты А.Ф. Добржинского расспрашивал нижепоименованного, который в дополнение своих объяснений от 4 сего декабря показал[4]:

Зовут[5] меня Александр Дмитриев Михайлов, имя же Константина Николаевича Поливанова мне не принадлежит[6]; в предъявленных мне сейчас лицах признаю отца моего Дмитрия Михайловича Михайлова и Клавдию Осиповну Михайлову, мою мать. Воспитывался первоначально в Новгород-северской гимназии, а окончил курс в Немировской гимназии в 1875 году; в том же году поступил в Технологический институт в С.-Петербурге и по поводу волнений, бывших в конце ноября и выразившихся в отказе слушателей 1-го курса от введенных в этом году репетиций, вышел из института, вследствие чего был выслан на родину к отцу, бывшему тогда уездным землемером. В декабре того же 1875 года я уехал в Киев, где тогда жила моя мать с моими сестрами, с целью жить в семье. Вследствие прошения, поданного на имя Министра Внутренних Дел, мне был разрешен въезд в С.-Петербург для поступления в одно из высших учебных заведений. Воспользовавшись этим правом в 1876 г. в августе, я возвратился в С.-Петербург и выдержал поверочный экзамен в Горный институт, но, по недостатку вакантных мест, не был принят. После этого я уже не поступал ни в одно из высших учебных заведений. При поступлении в Технологический институт я представил следующие документы: полицейское свидетельство, метрическое свидетельство, копию с формуляра о службе отца, свидетельство об окончании Немировской гимназии, свидетельство о поведении от полиции. По выходе из института, мои документы были высланы на родину и там выданы мне. В С.-Петербурге в конце 76 года я жил по документу, выданному от путивльского исправника. В конце 76 г. уехал в провинцию (куда именно — указать не желаю) и проживал там до августа 77 года, когда приехал в Москву, для отбытия повинности ополченца, по случаю войны с Турцией. В ополченцы не был зачислен по недошедшей до меня очереди. В это же самое время я ездил повидаться с родными в г. Путивль, где пробыл всего два дня. С той поры я в Путивле не был и родных не видал. О дальнейшей моей деятельности и жизни дам объяснения при допросе меня по существу дела, так как чувствую себя не совсем здоровым: Александр Михайлов.

Отдельного Корпуса Жандармов Подполковник Никольский.

Товарищ Прокурора С.-ПБ. Судебной Палаты Добржинский.

17 декабря[7]. Зовут меня: Александр Дмитриев Михайлов, сын Путивльского дворянина, отставного Надворного Советника, от роду имею 25 лет, вероисповедания православного, имею мать Клавдию Осиповну, брата Митрофана, сестер: Клеопатру, замужем за Павлом Петровичем Безменовым, Анну и Клавдию, живущих при родителях.

Прежде чем приступить к объяснениям по существу настоящего дела, я считаю нужным высказать общие принципы, которые будут руководить мною при всех моих показаниях. Моя деятельность, предмет настоящего дела, есть деятельность общественная, она воплощалась среди общества, для общества и посредством его. Как общественный деятель, я пользуюсь ныне представившимся случаем, дать отчет русскому обществу и народу в тех моих поступках и ими руководивших мотивах и соображениях, которые вошли составною частью в события последних лет, имевшие серьезное влияние на русскую жизнь. Исходя из таких побуждений, я подробно скажу о событиях, к которым стоял близко, о причинах, вызвавших их, и вытекавших из них последствиях, обусловивших последующие движения и события. Я не буду касаться личностей, в смысле фамилий и данных, ведущих к их обнаружению, раскрытию и привлечению к настоящему делу; я не имею на это ни малейшего права; но характеры известных мне деятелей, сошедших уже и с поприща своей работы, и мотивы, руководившие ими, я, поскольку буду в состоянии, очерчу, если, конечно, у меня не будет отнята к этому возможность со стороны ведущих настоящее дело.

Я по убеждениям и деятельности, принадлежу к Русской Социально-Революционной партии, выражаясь точнее, к партии Народной Воли, исповедую ее программу, работал для осуществления ее цели. Вообще к революционному русскому движению я примкнул в начале 1876 г. Затем я прошу отложить допрос до завтрашнего дня, для того, чтобы припомнить и привести в систему прошедшее моей деятельности.

18 декабря[8]. Продолжая вчерашнее свое показание, я скажу несколько слов о своей жизни, предшествовавшей моменту сближения с Социально-Революционной партией.

Со второго класса до восьмого включительно я воспитывался в Новгород-северской гимназии (Черниговской губернии). Застал я там удивительные нравы. Гимназией правили немцы. Директор немец, человек неглупый и порядочный, но самодур и пьяница. Гимназией с ее сложной организацией, требующей от руководителя тонкой наблюдательности и просвещенности, он интересовался мало, да и не мог управлять ею. В этом отношении его заменял инспектор, тоже немец, человек умный и ловкий, но бесчестный и взяточник. Для него гимназия была заведением, где можно и должно было зашибать деньгу крупными суммами. Он играл директором, как пешкой. Состав учителей в такой глуши был из рук вон плох. Почти ни одного человека, могущего заслужить любовь и уважение учеников. По составу учеников и их способностям, гимназия стояла выше уровня губернских гимназий. И вот здесь я начал свое учение. В первых четырех классах я учился довольно вяло. Зубристика не представляла для меня ничего интересного, предметы, как, например, естественная история, читались такими бездарностями, что превращались тоже в ничто. Но были короткие периоды времени, при часто менявшихся преподавателях, когда новый учитель знанием и умением оживлял предмет, и помню, какое тогда наслаждение доставляли его уроки. Заинтересованный, я читал обыкновенно по этому предмету, кроме учебников, другие книги и таким образом приобретал значительные знания. Но такой учитель обыкновенно скоро оставлял гимназию. И опять мертвая школа нагоняла скуку и тоску по родной семье. С четвертого класса я начал читать книги сначала по беллетристике; прочел Тургенева, Толстого, Гоголя, Лермонтова, Пушкина, и это чтение внесло в нравственный мир недостающую школе жизненную струю, возбудило новые мысли, открыло новые горизонты. При врожденной впечатлительности, это быстро двинуло мое развитие. Реальные науки (математика, география, история, физика) в старших классах стали даваться чрезвычайно легко, и я посвящал им только часть времени; другую же часть отдавал чтению уже более серьезных книг, писателей школы реалистов и позитивистов; классики, латынь и вообще языки не пользовались моею любовью; я их тянул, как лямку, для того, чтобы идти удовлетворительно. В начале 70-х годов с целью усиления классицизма, у нас в гимназии переменили директора, инспектора и нескольких учителей. Новое начальство в общем было гораздо лучше, но латынью стали допекать пуще прежнего. В это время, приблизительно в 1873 г., мое отношение к школе и ее предметам определилось окончательно. Школа с ее классической системой и деятелями, для ищущего разумного элементарного образования, дает чрезвычайно недостаточно. Сознающему это необходимо самому дополнять пробелы усиленными занятиями по общей программе, рекомендуемой школой реалистов. Только при таких занятиях, при окончании гимназии выходящий в жизнь молодой человек будет в состоянии выбрать путь дальнейшего развития и образования, уже специального, создающего законченного человека, гражданина, общественного деятеля. Из такого тогдашнего моего взгляда вытекла и моя деятельность в последних классах гимназии. С некоторыми из своих товарищей мы образовали собственную библиотеку из лучших книг по всем отделам науки. Много труда стоило это. Мы почти все были люди бедные, получающие от своих родных ровно столько, чтобы заплатить за квартиру и стол, да за право учения в гимназии. Но, несмотря на это, разными способами: уроками, сбережениями из урезанного содержания и др. добыли кое-какие деньги, собрали имеющиеся у знакомых книги и таким образом образовали домашнюю библиотеку томов в 150. Конечно, этой библиотекой пользовались не только составившие ее, но и вообще все гимназисты старших классов, по мере их развития и желания. Года в полтора эта библиотека значительно подняла развитие старших классов гимназии. Это выражалось как в образе жизни и понятиях, так и в успехах в гимназических науках, дающихся легко при сознательном учении. Если к классическим предметам и не было охоты, то они поневоле шли удовлетворительно. Пьянство и картежная игра, так недавно поглощавшие молодые силы и время гимназистов, были изгнаны, как позорные занятия. Большинство нашло более приятным в скучнейшие, длинные зимние вечера заниматься чтением предлагаемых библиотекой книг. До этого хотя и существовала библиотека ученическая в гимназии, но в ней, кроме детских и назидательных книг да древностей ничего не было, согласно установленным министерством народного просвещения спискам. Уменьшению порочного времяпрепровождения способствовало также и влияние директора, человека гуманного и простого. Особенно выразилась сравнительно большая развитость старших классов при приезде министра народного просвещения гр. Толстого для ревизии. Он встретил поразившую его развязность и осмысленность и остался очень доволен. Занятия предметами гимназического курса и занятия по самообразованию не удовлетворяли меня, мне хотелось служить чем-нибудь обществу уже теми сведениями, теми силами, какие имел в то время. Скоро представилась к тому возможность. Явилась мысль, — помочь проходить в народ элементарным научным сведениям, имеющим практическое значение в обыденной жизни, чрез распространение, как можно более в широких размерах, лучших экземпляров существовавшей уже тогда цензурной народной литературы. Составился для этого из наших медных грошей небольшой капитал и программа для приведения в исполнение задуманного. Предполагалось сделать выбор из этой литературы и лучшие брошюры и книжки, выписывая в большом числе экземпляров, распространять в народе, в городе и деревне, как самим, так и при посредстве знакомых, сталкивающихся с народом, как, например, народные учителя и т. п. Цель, как видите, была исключительно просветительная, при чем, конечно, нас интересовали те люди, которым мы помогали получать знания. Уже в то время меня интересовало экономическое и политическое положение народа, его мировоззрение. Я уже тогда слышал чрез десятые руки, смутно о движении в народ с целью пропаганды, да и собственное убеждение останавливало серьезное внимание на массе человеческих существ, наполняющих русскую землю, а между тем не играющей никакой роли, ни своими интересами, ни своей личностью, в общественной жизни. Все эти обстоятельства и соображении не определяли однако моей жизни и планов строго и точно; ближайшие задачи все-таки были — окончание гимназии и выбор специального высшего учебного заведения. В 1875 году весной я должен был окончить гимназию. Предстояло все предметы восстановить в памяти и особенно налечь на латинский язык, так как вследствие новой письменной системы экзаменов, введенных за год до того, по этому предмету требовалось особенно много знаний. А между тем заниматься, да еще усиленно, предметом, бесполезность которого я так ясно сознавал, отчасти даже из нравственных побуждений, я не мог. Поступить по окончании гимназии в университет я не думал и избирал для будущего одно из высших реальных учебных заведений, следовательно, усиленные занятия по латинскому языку были, кроме сознания их обшей бесполезности, не нужны и для ближайших моих целей. Эти соображения привели меня к решению, — уволиться из Новгород-северской гимназии и держать окончательный экзамен при какой-нибудь другой гимназии, но без древних языков. Так я и сделал. Выбор пал на Немировскую гимназию (Подольской губернии, Брацлавского уезда). В июле того же 75 года я имел свидетельство об окончании Немировской гимназии и провел лето дома в городе Путивле, приготовляясь в августе ехать в С.-Петербург.

Много светлых надежд и ожиданий было связано с этой поездкой. Мне было 20 лет. Высокие задачи общественной деятельности, желание подготовить себя к ним, высшее учебное заведение и богатые научные средства в столице с ее библиотеками, дающие возможность свободной научной работы, наконец, цвет русской интеллигенции, с которой столкнешься, уж во всяком случае в лице профессоров, — вот то привлекательное будущее, которое должно изгладить неприятное воспоминание о гимназии, о мертвой системе, сковывающей детские и юношеские порывы любознательности. Настал август, и в начале этого месяца я поехал в С.-Петербург. Чем меньше становилось расстояние, разделяющее поезд от С.-Петербурга, тем более было заметно в нем молодых людей, стремящихся к той же цели, к источнику высшего просвещения. На последних станциях перед С.-Петербургом было заметно особенное оживление этой молодежи. Знакомства, расспросы, где остановиться, стали развязнее; все мы стали чувствовать какое-то сродство, близость. В соседнем вагоне со мной ехал молодой человек, одетый по-студенчески в ботфортах, с пледом на плечах. Выходя на станциях, он вел себя очень развязно и весело, шутя и смеясь со своими товарищами.

Александр Сентянин

С этим молодым человеком на последней станции, предполагая в нем студента, я заговорил, с целью расспросить о дешевых гостиницах. Но он оказался такой же новичок, как и я, однако имел некоторые сведения от знакомых ему студентов и предложил, узнавши, что я думаю поступить в Технологический институт, ехать с ним в одну близ института расположенную гостиницу. Я согласился. В С.-Петербурге я со своими вещами и он со своими отравились вместе и решили для дешевизны нанять один номер. В гостинице я узнал его фамилию. Это был Александр Евграфов Сентянин[II]. Несколько дней поживши вместе, мы познакомились и сблизились. Тому была следующая причина. Как-то случайно он раскрыл чемодан, доставая какую-то вещь, и мне бросилась в глаза маленькая книжка; на ней значилось: «Четыре брата». Я об этой книжке слышал, а может быть уже тогда и читал ее, не помню, но это обстоятельство объяснило мне, что мой новый товарищ личность интересная, с которой стоит познакомиться поближе. Я ему сейчас же сообщил о своем открытии и напомнил об осторожности.

С этих пор мы стали откровеннее, а познакомившись ближе, стали симпатизировать друг другу. Первою заботою моей по приезде, конечно, был Технологический институт, справка об условиях вступления, подача прошения и пр., потом поверочный экзамен при 400 желающих поступить и 140 ваканциях на первый курс, конкуренция, победа и, наконец, поступление в это святилище, куда так трудно попасть жаждующему высшего образования. При поступлении нам было объявлено о введении с первого курса обязательных репитиций, но что это такое, мы тогда еще не представляли себе ясно. Нововведение это, оказалось, состояло вот в чем. Всякий слушатель обязан бывать ежедневно на лекциях. Несколько раз в день надзиратели проверяют принадлежащую каждому вешалку и, по отсутствии одежды, отмечают не бывших на лекциях. Через день по два часа назначены репетиции из различных предметов, в продолжение которых профессор спрашивает слушателей из пройденного и ставит отметки, оценивающие ответы. Не бывшим на репетиции слушателям ставится нуль. Такие порядки удивили и опечалили почти всех. Выходило не лучше, а гораздо хуже гимназии. Даже со стороны утомительности институт перещеголял гимназию: обязательность посещений заставляла проводить пять-шесть часов без отдыху и еды и большую часть времени за предметами высшей математики, требующими напряженного внимания. Свободных занятий не существовало. Что сегодня профессор сообщил, то назавтра слушатели обязаны приготовить и быть готовыми отвечать. Я чувствовал, что мои надежды и ожидания не сбылись, что я здесь не найду искомого. Предметы чистой и прикладной математики не удовлетворяли возбужденных вопросов, а между тем поглощали почти все время и силы. Мало, даже почти не было никакой надежды на изменение положения института к лучшему. Директор его, Вышнеградский[III], человек систематический и упорный, не давал на это никаких оснований.

Дальнейшие показания прошу прекратить вследствие усталости до завтрашнего дня.

19 декабря[9]. Итак, стены Технологического института были для меня тесны. Это я ясно сознавал и чувствовал. Зачем мне были предметы института, когда сам он не признавал во мне человека и считал насилие и принуждение лучшим средством высшего образования. За занятиями в Технологическом институте при таких условиях я не мог признавать нравственного значения, а самые предметы высшей математики мог изучить вне стен института, если бы к тому представилась надобность. О куске же хлеба и карьере, как главной руководящей в жизни, я не думал. Жизнь и люди в Петербурге легко заменили мне то высшее учебное заведение, о котором я мечтал. Литература, как цензурная, так и заграничная — запрещенная, общение с людьми разных понятий и убеждений, от самых широко-общественных до узко-чиновничьих, собственная мысль и критика всего происходящего пред глазами, дали мне возможность ориентироваться в новом положении и сделать вывод. Постепенно приближаясь, я пришел наконец к следующему заключению: решения задачи о цели человеческой жизни нужно искать в жизни же. До решения этого главного вопроса карьеру и специальность избирать невозможно. Кроме всего этого, стало ясно для меня, что положение русского общества и народа крайне печально. Общество бесправно и пассивно. Гражданственность заменена в нем чиновничеством, и узкие личные инстинкты получили широкое право. Стремления общественного характера подавляются, а люди, руководимые свободной идеей, преследуются. В то время появилась в обращении рукописная брошюра под заглавием: «Экспедиция шефа жандармов». Она давала отчет о преследованиях правительством социалистической деятельности в 37 губерниях. 700 с лишним человек было привлечено к ответственности, и большая часть из них содержалась в тюрьмах[IV]. Это было неопровержимым доказательством ненормального политического положения русского общества. О народе я тоже имел неутешительные сведения, констатируемые литературой и моим личным наблюдением в деревне. При таком взгляде на действительность, пребывание в институте потеряло всякое значение; я оставался в нем, но манкировал занятиями.

Александр Сентянин поступил в Горный институт, и хотя жил от меня чрезвычайно далеко, но видались с ним мы часто. Его мысли и настроение совпадали с моими, и мы вместе строили планы о выходе из этого положения и о будущей деятельности. Вообще недовольных положением окружающего было среди студенчества много. Между ними существовало широкое общение и обмен мыслей. Частые собрания один у другого и землячество связывали и скрепляли этот мирок протестантов. Но он не был замкнутым, похожим на кружок, нет, он обхватывал все заведения, многие сотни человек. Границей этого мира служила индифферентная к нравственным вопросам часть студенчества, так называемые карьеристы. В этой сфере мы находили пищу нашим духовным потребностям. Здесь скоро сложились некоторые попытки к общественной деятельности. Мы затеяли организовать кружок. Его целями были: саморазвитие по социальным вопросам и образование кассы, для помощи идущим в народ для изучения его или пропаганды. Кружок этот по кассе распадался на три кружка по заведениям (Горный институт, Технологический и Медицинская академия), от которых были избраны распорядители с известными инструкциями для расходования сумм. Для бесед и чтения, а также для контроля распорядителей, сходились на частных квартирах все члены кружка в обширном смысле. Число членов доходило до 30 человек. Ежемесячный доход кассы был до 200 рублей. На сходках поднимались вопросы как теоретического, так и практического характера. Говорили о социалистических теориях, о двух существовавших тогда направлениях, пропагандистов или лавристов, и бунтарей, о запрещенной литературе и журнале «Вперед», о положении народа и успехах деятельности среди него. Но все мы были еще тогда недостаточно знакомы с этими вопросами и потому к окончательным выводам не приходили. Наши беседы имели характер обмена мыслей и мнений, и под влиянием этого во многих из нас зрела решимость более цельно отдаться делу просвещения народа. Кружок и его задачи поглотили все мое внимание, а между тем в институте на первом курсе между слушателями увеличивалось число чувствующих тягость подневольного учения. Недовольство породило брожение в умах; это в свою очередь сплотило недовольных, т.е. почти весь курс, и в средине ноября на сходках первый курс порешил отказаться от репетиций и других стеснений и заявил об этом директору. Директор грубо принял это заявление и предал институтскому суду весь курс. На другой день была объявлена резолюция, — исключение всех слушателей курса, т.е. закрытие курса. Желающие вновь поступить должны были подавать прошения. Цель такого решения — ясна. Изъявляющий покорность самым этим поступком отказывался от своего протеста, чувствовал себя подавленным и этим самым давал залог будущей выносливости. Курс решил всем подать прошения. Но нужно ли было подавать мне? Я в организации движения не принимал деятельного участия, но сочувствовал ему, как всякому протесту против гнета и стеснения личности. Но принять участие в самооплевании я не мог, да и вообще институтом не дорожил. Я, конечно, прошения не подал и остался вне института, думая жить все-таки в С.-Петербурге. Однако вышло несколько иначе. По высшим административным соображениям было решено выслать на родину всех непринятых обратно. Меня потребовали в секретное отделение градоначальника, где я застал уже несколько человек однокурсников, находящихся на одном со мною положении: Колышкин, бывший тогда начальником секретного отделения, объявил нам о предстоящей высылке и на наши заявления о необходимости иметь несколько дней, чтобы покончить свои дела и собраться, резко ответил: «Уедете в 24 часа на казенный счет, и никаких разговоров». Разговоры действительно кончились, но тяжелое впечатление произвело это первое личное наше столкновение с властью, без разговоров и объяснений, бросающей два десятка молодых людей, полных лучших порывов и стремлений, в глушь провинции, обрекая их на скуку и безделье, а иных и на лишения. Вышло так, что мы уехали даже не в 24 часа, а всего в 8 часов, в тот же самый день, как последовало объявление о высылке. Почти ничего не захвативши из вещей, в сопровождении городовых, мчались мы домой. Ничего не было удивительного в нашем изгнании из столицы; для меня также ясны были и соображения, руководившие правительством в этом распоряжении; а между тем это насилие над свободой человека произвело тяжелое, глубокое впечатление. Я анализировал свои впечатления, желая представить, хотя приблизительно все то, что испытывают гонимые за убеждения, за реформатские стремления, всю ту сумму горя, слез и страданий, какая выпадает на долю тех десятков тысяч народа русского, которые ежегодно проходят по Владимирке[V]. Перенесенное мною во время высылки дало возможность живо представить и даже отчасти прочувствовать эту безобразную сторону существующего государственного порядка. За этот урок я был благодарен и доволен в этом отношении высылкой. Жизнь впервые дала указание на цель, какую можно было бы поставить в жизни.

Побывав с визитом у курского губернатора, я, наконец, утомленный и несколько расстроенный, очутился в родном захолустье, в г. Путивле. Не говорю о неприятной встрече с родными и знакомыми, одним это понятно, а другими это испытано. После петербургской жизни, полной мысли и труда, бессодержательность провинции мучила меня. Даже порядочных книг, товарищей, уединения, негде было взять. Даже семьи, друга в жизненных печалях, не было вокруг меня. Отец по должности разъезжал по деревням, а мать с сестрами и братом жили в Киеве. Положение было невыносимое, и в декабре 1875 года я уехал в Киев к матери. Здесь жизнь совершенно переменилась. Скоро нашел своих знакомых студентов, а через них и тех людей, которые меня интересовали все более и более по глубине и искренности своих взглядов. В продолжение моего пребывания в Киеве, т.е. четырех-пяти месяцев, я познакомился с миром киевских радикалов. Это было первое знакомство мое с определившимися и действующими социалистами.

21 декабря[10]. Первое обстоятельное знакомство мое с партией социалистов-революционеров было в Киеве в начале 1876 года. Прежде всего, конечно, я познакомился с их теориями и программой. Киевские радикалы не представляли в этом отношении чего-либо совершенно однородного. Они все были социалисты, но пути и средства, избираемые для достижения цели, делили их на две, даже на три группы. Общая цель всех социалистов: экономическое и политическое освобождение народа, т.е. освобождение труда и его орудий от эксплуатации капиталом и учреждение политических форм жизни на основаниях личной свободы и народного самоуправления. Развивая эти общие положения, эти тезисы социалистов в применении их к русскому народу, Русская Социалистическая партия ставит своей задачей: переход земель как казенных, так и частных, в руки крестьян, работников; переход фабрик, заводов и других орудий труда в руки фабричных, заводских и других рабочих; разрушение существующего государственного монархического строя и замена его другим, соответствующим воле народа и его исконным традициям — общинному и областному самоуправлению. Эти общие всем социалистам положения развивались и дополнялись существовавшими тогда группами разно. Лавристы или пропагандисты думали, что для совершения целесообразного переворота нужно сперва подготовить народ. Народ, как масса, не подготовлен к созданию социалистического строя, не понимает ясно и последовательно своих интересов, не видит главных своих врагов, даже очень часто, ослепленный внешним блеском и недосягаемостью, считает именно их за будущих своих благодетелей; он задавлен экономическим гнетом, отуманен предрассудками и искусственно поддерживаемым врагами невежеством, разъедаем кулачеством и полицейско-чиновничьей системой, одним словом, он опутан духовными и материальными цепями и, метаясь в них, не видит их. Но народный организм, покрытый снаружи паразитами и болячками, в могучей, сокровенной, внутренней силе хранит задатки лучшего будущего, чутье к слову любви и правды. Люди, понимающие положение народа и знающие выход, вместе с тем «возлюбившие его паче себе», должны идти к нему и, живя с ним, деля его горе и радость, уяснять положение и указывать выход из него; должны проносить в народ правильные взгляды на экономическое его положение, на работника, как главную производительную силу, на формы пользования землей и другими орудиями труда, совершенствуя при этом общинные и артельные народные взгляды; должны указать народу на причину его невыносимого положения, на виновников зла. Открывая глаза народу, эти люди должны позаботиться дать ему и орудия борьбы: развить большую солидарность вообще в народе, сплотить наиболее преданных и развитых в кружки, дать этим последним работу, т.е. направить их силы на продолжение начатого дела. Конечно, просветить весь народ с помощью сотен, даже тысяч пропагандистов нельзя, но для успеха дела необходимо, чтобы хотя незначительное меньшинство стало сознательными социалистами и, сплотившись, подняло бы знамя социально-экономического переворота. Положение народа так невыносимо, желание земли и воли так общи, что достаточно почина сознательного народного меньшинства, и проснувшийся великан разорвет вековые цепи, устроит жизнь сообразно заветным мечтам и инициативе социалистического меньшинства. Во время переворота посредством народного восстания, партия социалистов-революционеров является организацией и руководителем движения, и на ее обязанности лежит не допустить людей самолюбивых и честолюбивых воспользоваться народной победой для личных целей. Идти в народ для пропаганды, вот клич лавристов. Чем ближе человек станет к народу, тем лучше. Самое разумное, нравственное и близкое положение, — это положение простого рабочего. Становясь простым рабочим, пропагандист достигает двух целей. Интересы народа становятся его кровными интересами; народ его, как своею человека, лучше понимает, а он сам, закаляясь в труде и лишениях, становится истинным вожаком народа. Но не все способны вынести такое положение. А между тем можно действовать, хотя с меньшим успехом, и в других положениях. Не могущие быть простыми рабочими, должны избирать по возможности близкое и дружественное народу положение, например, сельский учитель, писарь, фельдшер, мелкий помещик, торговец, ремесленник, приказчик, управляющий и т. п. Помогать деятельности в народе может книга. Она также необходима и для деятельности в интеллигенции. Для этого предназначена социалистическая литература; она популярно и доступно пониманию народа выясняет указанные выше вопросы, она же развивает и доказывает истины социальной науки для интеллигентных читателей. Живя и действуя в народе, пропагандист не должен останавливаться на вопросах экономических и политических, нет, сообразно собственному мировоззрению, следует расширять взгляды окружающих и более близких людей на семейные отношения, на религию и мироздание. Бунт и стачка, а также агитация, в смысле возбуждения чувств к непосредственному действию, не могут вообще служить для подготовления народа к социалистическому перевороту, но в отдельных случаях эти средства подготавливают почву для пропаганды. В народе нужно пробуждать не чувство, а сознание. Ясное понимание дороги к счастью вызовет чувства, сила которых не знает преград. Вот в общих чертах теоретические положения лавристов.

22 декабря[11]. Вторая группа называлась бунтарями. Иногда принадлежавших к этой группе именовали также анархистами. Бунтари не думали подготовлять народ к социалистическому перевороту путем уяснения и расширения его экономических и политических взглядов, путем образования сознательного меньшинства. Они полагали в основание своей программы совсем иную работу среди народа. Не сознания своего положения и выхода из него недостает народу. Безотрадность жизни впроголодь ему известна лучше, чем кому-либо; недостаток земли настолько ощутителен, что выражается повсеместным ожиданием передела; поборы правительства, притеснения помещика и ближайшего начальства, наконец, эксплоатация кулака обусловливают существующую ненависть народа к государству и привилегированным классам. По традициям, по врожденному чувству он уклоняется от государственных форм, от частной собственности и других средств подавления человека человеком. Вся многовековая борьба народа с природой и другими силами развила в нем общинно-федеративные наклонности, которые до сей поры, несмотря на тяжелое давление централистического государства, вместе с долголетним рабством, дают богатые результаты там, где эти наклонности не парализуются государственно-полицейской системой, где народный характер определяет бытовые черты. Известны примеры наших порубежников, многих староверческих согласий, казаков[VI]. Это положение доказывается также очень наглядно историей крестьянства и отдельных областей земли русской. Но самыми неопровержимыми свидетельствами понимания народом своего положения и определенности его желаний служат народные движения XVII и XVIII столетий. Разбей народ современное государство, он воплотит в своей жизни главные социалистические черты, областную федерацию, общинное владение землей и самоуправление. Существование многочисленных, разнообразных вероучений и снисходительное к ним отношение народа показывает его религиозное свободомыслие и веротерпимость. Десятки рационалистических согласий свидетельствуют о прогрессивной мысли. Взгляд общины на каждого самостоятельного работника, как на полноправного своего члена, будь то молодой парень или женщина, доказывает существующую в народе идею гражданской свободы. Обычное право и самосуд обнаруживают большой запас житейской мудрости и гражданской опытности. При таких общественных задатках, созданный народом строй очень скоро развился бы до совершенных форм. Итак, главное препятствие к выходу из печальной действительности есть не слепота и неведение народа, а нечто иное. Это нечто есть недостаток революционных чувств. Недостаток ощущается не потому, что мало отдельных, местных и индивидуальных революционных импульсов, которые никогда не прекращаются, а потому, что они не достаточно общенародны, и вследствие этого как бы сильно ни потрясали одну точку, один организм, не имеют заражающего действия на среду и, не разливаясь вширь, подавляются без труда государством. Понимая эту главную причину бессилия народа, группа бунтарей задавалась путем агитации революционизировать народные чувства, создать импульсы, имеющие более широкое приложение. Местный бунт, ставящий на своем знамени понятные и близкие вообще народу требования, но по возможности более социалистические и федералистические, вот главное средство бунтарей. Каковы бы ни были последствия местного бунта, результат его будет накопление революционных чувств и воспитание народа в этом направлении.

Повторяясь, то здесь, то там, бунт делает то, что народ становится более активным, что провозглашенные в нескольких местах революционные требования начинают более и более обусловливать необходимость новых расширяющихся движений. Таким образом, постепенно волнение усиливается и наконец разражается бурей с грозою, разрушающею все построенное против воли народа. Бунтари, для достижения возможности влиять на народ в указанном смысле, избирали местности с революционными воспоминаниями, как, например, Поволжье, Поднепровье или районы, почему-либо возбужденные. В таких местах они старались расширить волнующие тамошнее население вопросы до общенародных требований и быть застрельщиками движения. Для себя, при жизни в народе, они избирали такие же положения, как и лавристы. Названием «анархисты» эта группа обязана распространенности среди ее адептов взглядов анархических, главное основание которых — образование общества на принципах полной экономической и политической свободы. Экономическая их теория — коллективизм, а политическая формула: свободная федерация автономных производительных общин. Эти теоретические идеалы, однако, для большинства бунтарей не были более или менее близкими целями.

Выше приведенными положениями очерчивается в общем программа бунтарей.

Конечно, ни та, ни другая группа не останавливались на общих положениях. Их теории были развиты и в литературе до мелких подробностей. Аргументация тех и других была обоснована научно на данных истории, политической экономии, философии и других наук. Представителем программы лавристов был Лавров, органом — журнал «Вперед» и издания его редакции. Программу бунтарей развил отчасти Бакунин в своих сочинениях, отчасти журнал «Работник» и другие издания. Как видите, две эти программы крайне не похожи одна на другую. Настолько же различны типы их носителей.

В следующий раз приведу вкратце параллель между ними.

23 декабря[12]. Тотчас по приезде в Киев я столкнулся с одним из уголков студенческого мира. Как обыкновенно бывает между молодежью, я очень скоро приобрел довольно широкое знакомство и сблизился с более симпатичными и серьезными людьми. Этот мир мне не был новым. Он очень походил по характеру, обычаям и типам на студенчество в Петербурге. Люди, с которыми я ближе сошелся, заняты были вопросами, интересовавшими вообще тогда молодежь, в лучшем смысле этого слова, т.е. вопросами социального характера. Вопросы были те же, какие связали и петербургский студенческий кружок, в котором я до высылки принимал деятельное участие. Своим новым приятелям я рассказал о деятельности этого кружка и его задачах самовоспитательного характера, следствием чего была мысль образовать то же и здесь, и через две-три недели мысль воплотилась в действительность. Новый кружок состоял из 10 или 12 человек, теперь уже не помню, имел кассу с рублями 30 или 40 ежемесячного дохода. Собрания и встречи членов служили обмену мыслей, взглядов и взаимодействию. Взаимодействие и духовное соревнование — это два великих деятеля в кружках самообразования. Русская семья привилегированного сословия и школа, в громадном большинстве случаев, не оставляют в человеке никаких задатков самодеятельности, — главной руководящей прогресса. Вследствие этого русская учащаяся молодежь, богато одаренная духовными качествами, особенно нуждается во влиянии кружка, в большинстве своих членов возбуждающем внутреннюю работу над самим собой, т.е. первый шаг к самодеятельности. Мирок, выдвинувший этот кружок, и даже вообще все мыслящее студенчество имело непосредственное соприкосновение с пропагандистами. Многие из видных деятелей этих последних были сами студентами и пользовались в университете влиянием. Будучи образованными людьми, они пользовались своими знаниями для социалистической пропаганды среди студенчества, с которым жизнью и университетскими интересами были тесно связаны. Их влияние, их истины органически проникали в молодежь, и нельзя было провести сколько-нибудь определенную черту между миром социалистов-пропагандистов и лучшей частью студенчества. Практическая деятельность пропагандистов была более обособлена. Ею руководил кружок более серьезных и близко знакомых между собой людей. Он был в сношениях с такими же кружками в Петербурге (кружок чайковцев), Харькове и Одессе[VII]. От чайковцев получал книги, газеты и различные сведения, харьковцы и одесситы сталкивались с ним по практической деятельности в народе. Киевский кружок, как центр для Украины, сносился с известными ему, действовавшими в этой местности, пропагандистами. В самом городе Киеве и его окрестностях он вел довольно широкую пропаганду среди рабочих. Многие сотни из них знакомились с социализмом посредством устных бесед и чтения книг, а десятки более развитых и сочувствующих рабочих сами действовали в этом направлении. Количественно мир пропагандистов был широк. К нему примыкали сотни людей, но вполне практически выработанных и исключительно отдающихся революционному делу было очень немного, что, однако, не мешало, даже при некотором отсутствии революционного огня, идти делу довольно успешно. В то время, т.е. в 1876 году, уже не было заметно горячечного, всепоглощающего движения в народ. Неопытность влекомых чувством любви и представлением быстрой достижимости цели наполняла уже тогда тюрьмы молодыми страдальцами, и это сделало более осторожною молодежь; но все-таки каждый ставил своей задачей познакомиться с народом и жить с ним.

Мир бунтарей был гораздо обособленней и уже. Со студенчеством имел гораздо меньше точек соприкосновения. Он состоял, в большинстве, из людей, порвавших с университетом связи, резко определивших свой жизненный путь, часто уже людей, разыскиваемых правительством. Во мнениях некоторых из них об интеллигенции звучала нотка недоверия, как о детище барства и привилегии; такое же отношение можно было встретить иногда и к науке, созданной меньшинством и в его интересах. Зато народ ими идеализировался во всех его чертах. Они усваивали многие его привычки, манеры, обычаи, в которых видели освобождение человека от цепей предрассудка и сословности. Руководителем для этой группы служил кружок бывалых, беззаветно преданных своему делу, и потому отчаянно-решительных людей. Этот кружок был гораздо более тайным и тесным по сравнению с кружком пропагандистов. В нем каждый головою ручался за другого. Он имел также сношения со всеми русскими революционными центрами и с эмигрантами. Местопребывание его далеко не всегда был Киев; очень часто здесь не было главных и большей части его представителей. В Харькове и особенно Одессе он имел группы близких людей. В то время задачей, поглощавшей все его силы, было устройство пункта, могущего дать толчок местному восстанию и послужить первым оплотом ему. Избиралась, как наиболее возбужденная местность, Поднепровье — Киевская и Подольская губернии. Для этой цели они думали создать несколько поселений и приобрести все нужное для первого шага восстания.

26 декабря[13]. По темпераменту и натуре представители этих двух направлений, так же как и своими программами, не походили одни на других. Пропагандист — это лучший представитель нашей интеллигенции. Критика действительности и наука обратили его внимание на народ, возбудили в нем симпатии к бедствующим миллионам. Данные науки и положение народа определили выход и средства для него и положили, таким образом, главные основания его программы. Этот — путь медленный и тяжелый, но сознавая его верность, он, по природе спокойный и ровный, начинает свою работу, на долгое время остающуюся мирной, культурной работой. Он сознает тяжесть положения народа, видит его страдания, и это возбуждает его к усиленной просветительной деятельности. Миссия его — проповедь царства свободы и труда.

Бунтарь — цельная, непосредственная натура. Глубина чувства и впечатлительность зажгли в нем непримиримую ненависть к притеснителям и горячую любовь к народу. Революционные порывы поглотили его вполне. Разум и чувства говорят одно и то же. Вокруг голодный, оборванный, оскорбляемый и обираемый народ, народ своими общественными наклонностям вечно шедший наперекор татаро-немецким тенденциям[VIII] и за это вечно угнетаемый, народ, в истории своей удивляющий высокими гражданскими чувствами. Он скован цепями политического бесправия и экономического рабства. Разбить цепи, как можно скорее: они глубже и глубже разъедают тело и убивают дух. Все силы души, все дорогое сердцу приносит бунтарь в жертву своим задачам. Эти натуры гибнут теперь в неравной борьбе, но им суждено искупить народ.

Почти одновременно, в начале 1876 года, стали меня разыскивать киевская полиция по сообщению путивльской о выбытии моем без надлежащего разрешения в г. Киев, и киевские пропагандисты по извещению петербургских. И те и другие скоро меня нашли. С полицией кончил на том, что подписал договор о невыезде из города Киева без ее разрешения, а с пропагандистами стал знакомиться ближе.

В первые же дни я встретил среди них Лизогуба[IX]. Тогда я не знал его фамилии, но он больше других мне понравился своею простотою и душевностью. Для новых знакомых я был малоизвестным человеком, и потому невольно существовала некоторая натянутость, меня как бы наблюдали, и этим я стеснялся тем более, что самый мир радикалов-практиков был для меня нов. Но с Лизогубом у меня сразу установились простые отношения. Впрочем, в Киеве я с ним редко виделся, — он жил здесь не постоянно, а я не часто бывал у новых своих знакомых, так что, как сказано выше, не пришлось узнать даже его фамилию. В начале апреля новые знакомые предложили мне принять участие в предположенной на второй или третий день пасхи большой сходке рабочих. Местом собрания был назначен безбрежно разлившийся в то время дедушка Днепр. В определенное время с различных мест отчалило около десятка лодок, с тем, чтобы, поднявшись немного вверх по разливу, собраться у одного из островков. Нас, несколько человек, пробрались по грязи затопленного Подола огородами и разнесенными дворами к рыбачьей лодке и на ней поплыли к месту назначения. Через несколько часов все были в сборе. На песчаном островке, только что показавшемся из воды, группировались человек 60. Десятка полтора было интеллигенции, остальные рабочие различных ремесел, фабрик и заводов. Было даже несколько хозяев-мастеровых и торговцев. Был, как представитель родственного рабочего движения, социал-демократ, немец-рабочий, недавно приехавший в Россию и, хотя не знающий русского языка, заинтересованный предметом сходки. Он по одежде резко выдавался из толпы. На нем была довольно чистая черная пара и цилиндр. Собрание было открыто чтением тогда недавно вышедшей книжки под заглавием: «Вот тебе бабушка и Юрьев день»[X]. В ней доказывалось, что новый послереформенный экономический быт народа тяжелее дореформенного. «Прежде били дубьем, а теперь рублем». Внимание слушателей было поглощено чтением. По окончании, для большего уяснения, читавший развил те же мысли словами, а затем стали говорить желающие. С этого момента направление сходки неожиданно и резко определилось. Несколько человек рабочих стали доказывать, «что им не дают дела, а что книжки, хотя они и хороши и верно описывают положение вещей, но не показывают подробно, что должен делать каждый рабочий, я, ты, другой, третий. Книжками одними еще много не сделаешь, а как и с кем бороться, нужно выяснить, да и начинать, а там, как узнают за что война загорелась, пристанут и другие. А то вот два года книжки ты нам читаешь, а дела не видно». При этих прочувствованных словах вскочил один мощный рабочий, лет сорока, и возбужденно вскричал: «Да что ж мы, братцы, что ж нам разговаривать этак без конца! Если мы недовольны, — их разносить надо! Пойдем, разобьем жандармское правление, а там посмотрим, что будет». Поднялся говор и шум. Все встали. Читавший, видя невозможность вести беседу в том духе, в каком начал, не стал продолжать, так как здесь вместе с надежными рабочими были и новички. До конца разговоры велись уже по группам. Одну из групп составлял социал-демократ, окруженный рабочими, и посредством переводчика вел разговоры. Он искренно удивлялся, что русские сходки рабочих есть недозволенная вещь, что они должны быть в столь неудобных местах, на мокром песке, при переездах на лодках с опасностью жизни. Рабочим он не понравился. В своей одежде он им казался барином. Для меня эта сходка, считавшаяся устроителями неудавшейся, казалась многозначительной.

Среди пропагандистов я заметил отсутствие систематической группировки революционных сил. Они даже избегали, не сознавая полезности, строгой широкой революционной организации. Эта характерная черта мне не нравилась, и я постарался познакомиться с третьей революционной группой, якобинцами, о которой слыхал отзывы, как о признающей и проводящей в жизнь строгую дисциплинированную организацию. Главные черты программы якобинцев следующие. Все требуемые социалистами перемены надо произвести не снизу вверх, а наоборот. Сбросив так или иначе существующее ныне правительство, создать силами партии новое, социалистическое, которое и декретирует новый порядок. С поднятием уровня развития народа, социалистическое правительство вручает самодержавие народу. Борьбу с существующим правительством удобнее всего вести путем заговора, для чего необходимо создать сильную централизованную организацию. Все другие средства прилагаются по мере нaдобности, но не признаются самостоятельно ведущими к цели.

Скоро я увидел, что теория и практика этой группы не представляют ничего солидного, и порвал с ними сношения. Она была очень малочисленна, да и сильная организация на принципах, положенных ими в основание, и при отсутствии серьезной революционной работы, не могла создаться[XI].

При знакомстве с этой группой, я встретился с Давиденко. Он тогда вернулся из народа, и его интересовала тоже идея революционной организации. Присмотревшись к пропагандистской деятельности, — разбросанной и медленной, — испытавши сам поверхностное действие летучей пропаганды, он пришел к убеждению о необходимости создать самостоятельную революционную силу, организацию партии, которая, ставя такую или иную программу, могла бы начинать работу по ней правильно, в системе, регулируя деятельность отдельных единиц и направляя ее в ту или другую сторону, согласно программе и требованию момента. В этих исканиях он также столкнулся с якобинцами и также разочаровался. Давиденко был весьма даровитый человек. Ум его был пытливый и глубокий. С особенным удовольствием и усидчивостью занимался он тогда позитивной философией. Вынесенный им из деятельности в народе взгляд, новый и редкий в то время, сам по себе показывает реальность и деловитость мысли. По природе он был человек решительный и энергичный. К сожалению, мне не суждено было с ним сойтись поближе и надолго; намереваясь действовать вместе в смысле организации сил партии, мы расстались в начале июня 1876 года и, как оказалось, навсегда. В 1879 году он был повешен в Одессе. Деятельность его между 76—79 годами мне не пришлось узнать[XII]. Мир праху твоему, дорогой товарищ!..

Здесь же в мае месяце я встретился с Чубаровым и Стефановичем, но знакомство было самое поверхностное и кратковременное[XIII]. Гораздо короче я познакомился в Киеве с Григорием Гольденбергом. В первых месяцах 76 года он был выслан из С.-Петербурга на родину в Киев, как не имеющий определенных занятий еврей. Кто-то дал ему ко мне рекомендацию, и он, прибывши на место, тотчас разыскал меня. Не имея возможности сойтись с киевскими радикалами, которые его считали человеком недалеким и неразвитым, он симпатизировал мне. Я же, в свою очередь, видя в нем человека честного и доброго, ищущего общества и дела, не считал возможным отталкивать его, хотя тоже не считал его пригодным для работы в то время. Он был исключительно человек чувств, да еще кроме того совершенно не умеющий ими владеть. Когда чувство в нем направлялось партией, — оно двинуло его на подвиг. Но отрезанный от нее и, не имея в себе самом руководящей силы, он, совершив неизмеримо бесчестный поступок, бесславно погиб[XIV]. Пусть великодушно простят этого несчастного человека его старые товарищи...

Полугодовое пребывание в Киеве сослужило мне службу. За это время я узнал известный до того только по слухам мир. Прошлая деятельность партии, хотя отчасти, ее теории и, важнее всего, люди, типы деятелей развернулись перед моими глазами. И действительно, было что смотреть и наблюдать. Мало таких оживленных, богатых интеллигенцией городов. К миру радикалов, охватывавшему все лучшее студенчество, примыкала своей крайней левой партия украинофилов. В общем она, при своих узко-сепаративных национальных тенденциях, проявляемых только в воскрешении малорусского языка и литературы, конечно, не составляла с социалистами чего-нибудь однообразного, но часть ее расширяла свои положения до социально-революционных, избирая, впрочем, районом деятельности исключительно Малороссию. Из революционных групп радикалы-украинофилы сходились более с пропагандистами. Деятельность и работу мысли в этом широком союзно-революционном мире оживляли примыкавшие к нему люди науки и литературы. Мне достаточно указать, как на одного из таких, на Драгоманова[XV]. Оживлением и общественным развитием Киев поражал меня, но, с другой стороны, легко было заметить во всем этом движении партиозное дробление, отсутствие единства в деятельности и ближайших задачах, некоторую нетерпимость, что сильно уменьшило результат деятельности отдельных лиц и всего движения. Сознание этого важного недостатка поставило меня в роль наблюдателя. Чутье говорило, что не здесь центр, источник всего русского движения, а широкие планы и серьезные силы можно найти только в центре, где сосредоточиваются все данные опыта, где собираются лучшие люди со всей русской земли. В Киеве я оставаться не думал. Мои мечты улетали далеко на север, в Петербург. Но уже не храм науки манил меня. Его я не нашел там. Я шел в главный «стан погибающих за великое дело любви»[XVI].

Еще в начале 1876 года было послано мною прошение в министерство внутренних дел о разрешении возвратиться в С.-Петербург для окончания образования. В виду возможности разрешения, я выхлопотал в Киеве от губернатора свидетельство о безупречном поведении и в начале июня уехал домой в г. Путивль на летние месяцы. В конце июля пришло министерское разрешение. Шлагбаум петербургский для меня поднялся.

В начале августа я вторично отправился в С.-Петербург. Будучи уже знаком немного с местностью, поселился поближе к Медицинской академии, в которой у меня были знакомые. Для того, чтобы иметь определенное положение, занять свободное время и приобрести знакомых студентов, подал я прошение о поступлении в Горный институт. Назначенный поверочный экзамен прошел успешно, и я уже приготовил тридцать рублей, следуемые за право слушания лекций за полгода. Но оказалось, что из 80 державших поверочное испытание около 60 получило удовлетворительные отметки, а было принято, по числу ваканций, только 30 человек. Я не попал в это число и дал слово не искать счастья в этих просветительных заведениях.

Одно счастливое киевское знакомство, перенесенное в С.-Петербург, столкнуло с обществом радикалов, в котором я встретился с чайковцами. Здесь не могу пропустить случая передать потомству, что знаю об этом замечательном революционном кружке, игравшем от 72 до 77 года роль руководителя и направителя пропагандистического движения, а потом, в конце 1876 года, сообразно обстоятельствам, обновленный и усиленный, изменив программу деятельности, положил начало народнической организации «Земли и Воли». К сожалению, сведения мои о его деятельности до 1876 года слишком кратки; кроме этого и по другим причинам время его истории еще не пришло.

Основание кружка чайковцев положил в 1871 году один из многочисленных в то время счастливо сгруппировавшийся кружок саморазвития. На первых же порах он пришел к мысли о необходимости, наряду с собственными занятиями, помогать однородным стремлениям всей русской молодежи. Недостаток книг по многим отраслям общественной науки при отсутствии в то время заграничной литературы был очень ощутителен. Руководимые этим соображением, чайковцы издали на собранные средства несколько книг научного и беллетристического содержания. Для снабжения других таких же кружков они покупали в большем числе экземпляров лучшие и серьезнейшие книги и рассылали их в разные города, что, не говоря о пользе вообще, давало им связи и возможность влияния. Собственное их развитие, двигаясь очень быстро, привело к радикальным убеждениям и революционной деятельности. Уже в 1872 году (кажется, в конце) они с некоторыми другими кружками приняли программу предположенного издания журнала «Вперед» и деятельно стали помогать ему литературной работой и средствами. Потом, в 1873 и 1874 годах, когда широкое движение в народ обусловило необходимость народной литературы, этот кружок, тогда уже расширявшийся и имевший два отделения, в Москве и Одессе, отвечая назревшей потребности, литературными талантами своих членов и кружковыми материальными средствами создал и выпустил в свет большую часть до ныне существующих народных нецензурных книг, более или менее пригодных, но, безусловно,, отличающихся большим чувством и талантом. Дорого обошлась чайковцам пропагандистическая деятельность 1874 и 1875 годов, — большая часть их была арестована в этот период времени. Особенно усиленно и успешно они занимались среди городских рабочих, основывая школы и обучая грамоте, сходясь с артелями, работая сами на заводах и фабриках, образовывая рабочие кружки. Многие из них исходили всю Россию, присматриваясь к жизни народа, раздавая книжки, занимаясь летучей пропагандой. Другие основывали сельские фермы для обучения желающих действовать в народе сельским работам и мастерствам. В то же время у них был постоянный контрабандный путь, доставлявший все выходящее за границей. Более широких связей, как они, не имел ни один кружок. Одним словом, это был самый деятельный кружок по работе и самый талантливый по составу.

В момент моего столкновения с чайковцами среди уцелевших, среди них был заметен усиленный анализ программы деятельности и связи с данными, добытыми работою нескольких лет. Жизнь и деятельность пошатнули в них веру в целесообразность тех приемов, которых они держались до сей поры, и возбудили критику. Ощутительный толчок в этом направлении дала последняя неудачная попытка близко к ним стоявших людей устроить поселение в уральско-горнозаводской местности. Она обнаружила слабые стороны, беспомощность одной пропаганды там, где горе пробивает самостоятельно дорогу протеста и где пропагандисту со второго слова приходится, чтобы не пятиться назад, брать на себя роль организатора местного движения. Для критики и пересмотра до того руководившей программы было самое благоприятное время. Осень 1876 года для радикалов была очень оживленная. В Петербург съехалось очень много народу со всех концов России. Кроме чайковцев и многих из близких им людей, сюда собрался почти весь юго-восточный кружок[XVII], выдававшийся по солидности, опытности и бывалости; многие же отдельные лица, подобно мне, ищущие истины и работы, еще более увеличивали общее оживление. Только что упомянутый юго-восточный кружок имел массу интересного материала, собранного долговременным и разносторонним наблюдением народа. Дон, Крым, Кубань, Харьковская и Екатеринославская губернии были ими изучены в подробностях. Быт, обычаи, типы, настроения и ожидания населения этих мест — хорошо известны, и приводили их к мысли о необходимости наметить другой, более подходящий к условиям русской жизни образ действий, отчасти уже сложившихся в голове, но требующий коллективного обсуждения, проверки посредством опыта других кружков и лиц. Стали повторяться одна за другой сходки, то очень многочисленные, поднимавшие самые общие вопросы, иногда даже философского характера, ложащиеся в основание различных революционных направлений, то немноголюдные, более интимные, ставившие вопросы частные в связи с прошлым опытом и предположениями для будущей деятельности, служившие для обмена сведений и наблюдений, сделанных в народе. Молодежь, соприкасавшуюся с партией, занимал вопрос о том, что более обусловливает поступки человека, ум — т.е. сознание — или чувство, хранящее в себе лучшие общественные инстинкты человека? От чего зависит совершенствование форм общежития, от увеличения образованности людей, или от упражнения и накопления в обществе альтруистических чувств? Какая работа в народе своевременнее и необходимее — та ли, результат которой усиление одного стимула деятельности человека, сознания, или же та, которая развивает другой — общественные чувства? Увеличение сознания достигается просвещением, одно из средств которого — пропаганда; альтруистические же чувства упражняются только поступками, и потому необходимый путь для этого — путь действия, путь революционной борьбы.

28 декабря[14]. От разрешения вопроса о роли ума и чувства в создании общественного строя зависело избрание таких или иных средств для деятельности. Собрания интимного характера, на которых бывали чайковцы, члены юго-восточного кружка и некоторые отдельные лица, в числе их и я, ставили вопросы конкретней. Из первых разговоров выяснилось, что пропаганда и вообще прежний образ действий в глазах большинства присутствующих потеряли значение и целесообразность; деятельность нескольких лет, стоившая дорогих жертв, путем горького опыта привела к такому заключению. Пришлось подводить итоги. Три года горячей, энергичной работы, что они дали?.. Они расшевелили сонное общество, его интеллигенция и молодежь дали тысячи борцов, они создали партию, могучую нравственною силою, они, несмотря на преграды цензуры и преследования правительства, разгласили и разнесли идею социализма по всем уголкам необъятной России. Они положили начало движению, несущему России новую жизнь и счастье. Эти результаты неоспоримы и окупают принесенные жертвы. Но всегда ли достигали действовавшие в продолжение этих трех лет своих непосредственных ближайших целей? К сожалению, далеко не всегда. Несмотря на хождение в народ многих сотен людей, на многие десятки поселений, ферм, артелей, мастерских, школ, на тысячи распространенных книг и на занятия десятков лиц с рабочими, результаты всех этих усилий не оправдали надежд, — влияние на народ было поверхностно и неглубоко. В деревне успех был весьма слаб, в городах дело шло лучше, — во всех главных центрах возникли рабочие кружки, выдвинувшие даровитых людей, из которых образовалась рабочая интеллигенция, но массового влияния и здесь не приобрела партия. А между тем, чем ближе знакомились с народом, чем чаще с ним сталкивались, тем яснее замечали его самостоятельные революционные стремления, проявляемые непрерывно в самых различных формах, постоянно отстаивающие народную самобытность от поползновений на нее государства. Случалось также наблюдать, как местные причины выдвигали и ставили ребром самые серьезные общественные вопросы, и за них ратовали не только отдельные личности, вожаки и ходоки, но целые села, станицы, волости и даже области. В этих случаях обращало на себя внимание значение народных вожаков, их влияние на массу, доверие, которым они пользовались. Они в большинстве случаев действительные и лучшие выразители и представители народа; интересы его для них святы, за них они готовы идти в тюрьму, на каторгу, но не изменят им. И такие мирские люди не редкость. Почти в каждом селе встретишь человека, пользующегося влиянием и любовью населения, выдвигаемого вперед во всех серьезных случаях и стоящего на стороже «обческих» интересов. При сближении зачастую открываешь в них ум и способности, поднимающие их ступенью выше окружающих, и в этом-то скрывается секрет их влияния. Народные интересы они понимают ясней и шире, а потому легко, иногда даже сами, доходят до революционных выводов. По общим наблюдениям во всех сферах народа, среди великорусского и малорусского крестьянства, среди казаков и раскольников, между оборванным людом южного побережья и пристаней больших рек, так называемой «босой командой», — везде достаточно горючего материала, созданного невыносимо тяжелым положением и неподдающейся народной натурой. Но материал этот не воспламеняется пропагандой научного социализма, не действуют на него и отвлеченно-нравственные теории. Зажжет его революционным пламенем тот, кто постигнет душу народа, кто заговорит его языком о предметах, волнующих народную жизнь изо дня в день, кто поставит на своем знамени: народное движение во имя народных требований. Пропаганда не могла быть пригодным орудием уже потому, что всякий, действуя им, непременно старался пронести в народ нечто новое, совершенное, не имеющее сродства с внутренним миром крестьянина: один — коллективизм, другой — реализм, третий — и то, и другое, а между тем, на народные желания обращалось внимание лишь постольку, поскольку они были социалистичны. Крестьянин же наш привык мыслить и действовать только под непосредственным влиянием суровой и несложной жизни, и потому в его голове с трудом укладываются отвлеченные понятия. Одно из препятствий успешного действия пропаганды есть отсутствие в народе сколько-нибудь сносной школы и поголовная безграмотность массы; книга и просветительное слово, всегда связанное с целым рядом новых мыслей и представлений, теряют при этих условиях почти все свое значение. Нельзя также упустить из виду еще одну причину неудачной деятельности, связанной с хождением в народ. Это ее большая или меньшая летучесть, краткосрочность. В громадном большинстве случаев пропагандисты только проходили чрез народ, получали от него такое или иное впечатление, наблюдали его жизнь, а передавать ему свои мысли приходилось только мимоходом. Даже если бы эти мысли и не были бы новы по языку и форме, то и тогда трудно думать, чтобы они произвели такое определенное действие, какое было желательно пропагандисту. В меньшинстве случаев пропаганда велась путем поселений, и тут, смотря по умелости действовавших и долговременности их пребывания, получились положительные результаты, хотя все-таки несоответственные ожиданиям. Отдельные личности усваивали вполне социалистические взгляды и стремления, готовы были на жертвы для достижения цели, но, в свою очередь, они с большим трудом могли проводить далее ими усвоенное в массу столь же последовательно и убедительно. Им легче было взволновать свою местность, пользуясь удобным случаем, но они сомневались, чтобы мир[XVIII] стал отстаивать социалистические требования в их строгой последовательности. Были, однако, пропагандисты, очень небольшое число, которые по собственному чутью, уклоняясь от программы, действовали иначе.

29 декабря[15]. Эти немногие обыкновенно бывали по происхождению своему близки народу и понимали его. Они не старались создавать сознательных социалистов из своих серых братьев, а, живя с ними душа в душу, помогали в обыденной жизни советом, работой, своей грамотностью. Отнюдь не выступали новаторами, а, напротив, отдавали уважение обычаю, вере и традициям, если только этим не прикрывались неправда и корысть. Таких людей народ не считал чужими, и очень скоро они становились лучшими его друзьями, которым он верил, считал опытными и бывалыми, и потому обращался в серьезных случаях к ним за умным словом. Не нужно доказывать, что таким людям легко было расширять и обобщать недовольство народа, указывая, что везде горюет мужик, что повсюду ему недостает одного и того же и т. д.

В эти дни сомнения и критики не один хватался за нормы истории, перечитывая и изучая эпохи народных движений и революций, — в них искал указаний. И освобожденному от идеализации взору уяснились законы, руководившие всеразрушающими массовыми течениями, периодически оживляющими огнем и кровью общественную жизнь народов. Углубляясь в знаменательное прошлое, он замечал, что всем движениям, удивляющим неудержимой стихийной силой, предшествовал целый ряд мелких, частных движений, идущих crescendo[XIX] по мере приближения к моменту общего революционного пожара. Это общее явление при изучении различных эпох одинаково рельефно бросается в глаза и даже иногда, при поверхностном знакомстве, кажется, что то или другое движение возникло неожиданно, случайно, под влиянием того или другого разбойника, самозванца; что не будь такого или иного промаха власти, и зло было бы предупреждено своевременно. Но такой взгляд есть, конечно, обман неопытного исторического зрения. Все движения, как народные, так и общественные, есть неотразимые следствия невидимо действующих причин. Жизнь большинства, в интересах сословия или касты, при посредстве грубой силы или какого-нибудь духовного преобладания, сложилась ненормально. Вот главные причины накопления недовольства, порождающего протест, который, в свою очередь, как всякая борьба, заражая своим влиянием, увеличивает число активно протестующих и т.д. Здесь может быть два выхода. Первый, — это логическое следствие растущего вширь и вглубь протеста — революционное движение; второй, — своевременно сознанная меньшинством и устраненная ненормальность общественных форм. В истории встречаем первый выход реже, но его целительные свойства гораздо глубже. Ко второму прибегают «страха иудейска ради» чуть не каждый день, но «корысти того же племени ради» не устраняют болезни в корне, а только залечивают, а иногда вгоняют внутрь; то и другое оттягивает, а не отвращает печальный конец.

Раз всеобщая история убедила в непременности такого хода событий, сам собою является вопрос, находится ли русский народ под действием подобного исторического процесса, т.е. нормально ли его положение по отношению к другим сословиям государства и правящим классам, соответствует ли оно его потребностям и вековым привычкам, и если нет, то какова сила действия этих отрицательных условий строя: достаточна ли она для того, чтобы пробудить освободительную борьбу народа. Здесь опыт, изучение жизни и истории нашего крестьянства и рабочего дают утвердительные ответы.

Обращаясь к нашему чувству и примеру героев народных движений, мы получаем дальнейшие указания, определяющие путь для тех людей, которые своими личными силами и способностями желают содействовать историческому процессу борьбы за свободу. Но может ли быть чем-нибудь полезна интеллигенция в разрушительных стремлениях масс, не внемлющих слову убеждения. О, да! Роль интеллигенции в этих роковых событиях неоценима, и она всегда более или менее принимала в них участие. Во всяком движении силою необходимости выдвигаются люди, развитием, способностями, решительностью стоящие выше массы, призванные организовать и направлять горящих желанием борьбы; и чем эти люди бескорыстней и просвещенней, тем результаты движения успешней, тем с меньшими излишествами страстей оно совершается.

Если в прошлые эпохи народных движений, благодаря недостаточной организованности самого государства, повторяющиеся мелкие движения, эти предвозвестники бури, прогрессировали без участия сравнительно интеллигентных вожаков, являвшихся уже в разгаре борьбы, то при настоящей окрепшей и централизованной системе государства, требующей для борьбы с собою более сплоченной и совершенной организации, такие деятели необходимы и в период, предшествующий кровавой драме.

Остается разрешить еще один вопрос. Может ли народ победоносным восстанием достигнуть осуществления своих заветных желаний, и если да, то гарантируют ли новые условия жизни гармонию личных и общественных интересов, необходимое условие счастья человека? Будет ли обновленный общественный организм живуч и не возродятся ли в нем старые язвы, так долго его разъедавшие? Победоносным может быть широкое и хорошо организованное восстание. Первое условие зависит вполне от однородности и распространенности стремлений, могущих быть написанными на знамени движения. Есть ли таковые у народа русского? Те же оракулы, история и опыт, и на это дают ответы. Несколько лет тому назад Русской Революционной Партией праздновался вековой юбилей великого народного движения, оставившего потомству два слова, заключающие в себе всю будущую нашу историю и отразившие прошлую[XX]. Их магическая сила на пространстве русской земли необъятна. Периодически наступают моменты, когда они волнуют Русь из края в край. Эти слова — «Земля и Воля». Каждая губерния и область, даже уезд и волость имеют много своих особых мелких интересов, разжигающих людские страсти; но пред этими словами преклоняется все, так как они всеобъемлющи, каждый видит в них свое личное счастье. Кроме этого общерусского лозунга, немало выдвинуто историей и жизнью местных, объединяющих известный район или часть народа. Малороссия, казаки, раскольники, горнозаводские уральские рабочие, чиншевики[XXI], рыбаки Каспийского и Белого морей и другие, имеют свои особые потребности, по своей насущности сплачивающие их в братства, круги, сословия, артели, ватаги, дружины, беспрестанно борющиеся с государством, облагающим непосильными сборами, урезывающим права и вольности, и с отдельными лицами, по имущественному преобладанию их эксплоатирующими. Можно наверно сказать, что нет недостатка в условиях, способствующих разлитию движения вширь.

Второе условие успешности восстания — организованность его — всецело зависит от руководителей движения. Дело Социально-Революционной партии обеспечить успех с этой стороны и, если это ей удастся, существование ее уже получает громадное историческое значение.

Будет ли в состоянии движение, победившее правительство, создать новый строй, соответствующий народным желаниям? Рать, с успехом исполнившая свою задачу, закаленная в борьбе, проникнутая народным духом, конечно, не позволит личному честолюбию и корысти злоупотребить властью, а народ, много раз устраивавшийся прекрасно там, где не было у него опекунов, наконец, избавившись от них, заживет выборным областным и общественным началом по обычаю прадедов. А как он завершит государственное здание и в каких пределах положит ему основание, об этом только можно гадать, но в своих заветных желаниях он будет вполне обеспечен добытой землей и волей.

Даст ли счастье «Земля и Воля» и какие принципы внесет она в жизнь? Русский народ по преимуществу земледельческий. Три четверти его богатства заключаются в продуктах производительной силы земли, девять десятых числа рабочих рук обращено на возделывание ее, с ней связано счастье семидесяти миллионов. Земля для русского рабочего есть главное средство существования, главное орудие труда.

31 декабря[16]. Одно из главных стремлений социалистов составляет переход орудий труда в руки рабочего. В этом смысле переход земли, как главного орудия труда, в руки крестьянина вполне соответствует желаниям социалистов, но так как земля не только главное орудие, но и почти единственное в России, где заводская и фабричная промышленность еще в зародыше в сравнении с западными государствами и где она еще не создает пролетария, а только привлекает руки, временно свободные от земледелия, не отрывая их навсегда от деревни, то при таких условиях экспроприация земель в пользу народа составляет великую задачу Социально-Революционной партии, пред которой умолкают теоретические соображения, имеющие значение на Западе, в стране капиталистического машинного производства. Еще более увеличивает значение этой задачи то благоприятное обстоятельство, что в большей части России, благодаря общинному землевладению, невозможно будет возвращение к старому порядку и что эта форма владения обеспечивает каждому взрослому члену общины такое количество земли, какое он может обработать. Не решая категорически, можно, однако, думать, что имеющиеся в разных местах России другие орудия труда, фабрики, заводы и пр., при влиянии городских социалистов рабочих и по врожденному русскому рабочему артельному взгляду перейдут также в пользование соответствующих производительных общин. Эта, по важности второстепенная задача, однако, не должна замедлять разрешения первой.

Из только что высказанных соображений явствует, что народное требование «Земли» вполне соответствует экономической теории социалистов и может быть выставлено и на их знамени. Второе народное требование «Воли» менее конкретно, и о нем приходится судить постольку, поскольку в истории русского народа отразились его политические и правовые взгляды. Несколько выше, говоря о программе бунтарей, я охарактеризовал их мнение о правовых и общественно-политических наклонностях народа, долженствующих проявиться при первом его свободном гражданском шаге и быть санкционированными народной волей. Теперь, излагая развитие оснований новой программы в петербургских революционных сферах, по только что затронутому вопросу мне пришлось бы повторить мнения бунтарей, как сходные. Разница только та, что бунтари, вообще идеализируя народ, надеялись на осуществление с первых же моментов свободной жизни, политических форм, близко подходящих к их собственным общинно-федералистическим взглядам, а большинство деятелей описываемого периода смотрело на осуществление «Воли» гораздо проще, а именно, они за необходимое, согласное с воззрениями народа, а потому и достижимое, полагали общинное и областное самоуправление в возможно широкой степени. Партия должна ставить задачей расширение сферы деятельности самоуправления на все внутренние вопросы, но она не может предсказать общегосударственной формы, предоставляя решение этого вопроса компетенции народной воли. Распадение России по главным национальностям должно быть предоставлено доброй воле составляющих ее народов, что, конечно, и произойдет в виду издавна существующего к тому расположения. Против этих соображений, относящихся к политической части программы, обыкновенно ставят такое возражение, — что неопределенность политических требований чрезвычайно опасна, в виду существующей привитой привычки народа к монархизму. Но для наблюдавших наш народ не в одном каком-нибудь уголке, а на пространстве тысяч верст, возражение это теряет всякую силу. Русский крестьянин до такой степени хранит традицию народоправства, что, несмотря на полуторавековое императорское самодержавие, проявляющееся для него в столь чувствительных формах, до сей поры сохранил очень распространенный взгляд на царя, как на правителя, ограниченного по закону сенатом, которого он является безличным председателем. Сенат назначает жалованье ему, делает выговоры и до такой степени вмешивается в царскую жизнь, что указывает надевать тот или другой мундир. Многие думают, что царь, как военный, служит 30 лет, и потом должен выходить в отставку. И поголовно все убеждены, что он находится в такой барской и панской опеке, что ничего не знает о происходящем и потому не может, если бы даже и хотел, сделать добро народу. Если бы даже и случилось, что народ из привычки пожелал свое новое государственное здание венчать царской короной, то ее роль была бы чисто почетная и во всяком случае вполне ограниченная народными представителями, Народной Думой. Когда слышишь характеристики будущего царя, ожидаемого некоторыми согласиями староверов Царства Правды, то его называют обыкновенно выбранным народом и «добрым-предобрым, он тебе и землю, он тебе и денег», и это все он дает первому просящему. Вообще, народ, особенно в тех местностях, где он не сталкивался с царской особой и не мог наблюдать воочию действительное значение ее, не знаком с идеей неограниченной монархии.

Как видите, наблюдение, опыт и исторические соображения привели большинство к взглядам, в общем, схожим с положениями бунтарской программы, но, ближе присматриваясь и знакомясь обстоятельней с людьми нового течения и их направлением, открываешь между теми и другими во всех отношениях значительную разницу. Причина ее заключается в более серьезном и основательном знакомстве с действительной жизнью и ее условиями, а вследствие того в отсутствии идеализации в той степени, в какой она присуща была большинству бунтарей, и в большой житейской опытности и осмотрительности, освободившей от тенденциозной исключительности и нетерпимости, так часто мешавшей успешной деятельности последних. Новое течение не допускало пренебрежительного отношения к науке, хотя и созданной привилегией, но не исключительно ей служащей, оно смотрело на интеллигентную молодежь, как на нравственно чуткую и умственно развитую среду, могущую дать силу партии при постоянных, правильных столкновениях с последней. Свои теоретические идеалы и симпатии люди этого направления подчиняли насущным, острым потребностям народа и потому называли себя «Народниками».

2 января 1881 г.[17]. В ряде положений, выводов и доказательств я передал умственный процесс в радикальном мире конца 1876 года, закончившийся явлением новой группы народников. Так как с ней связаны дальнейшие попытки деятельности в народе, в которых и я принимал участие, то, чтобы покончить с теоретической частью, я перечислю тезисы народников.

1. По убеждениям своим мы социалисты-федералисты.

2. Но в виду крайне бедственного положения народа, в виду того, что он, по издавна укоренившимся взглядам, сам выдвигает требования, которые, будучи удовлетворены, легли бы прочным основанием дальнейшего совершенствования его, мы не считаем возможным для совершения социально-экономического переворота ждать этого времени, когда народ будет в состоянии осуществить более совершенные формы общежития, и поэтому ставим на своем знамени народные требования «Земли и Воли».

а) В экономическом отношении — переход земель, как казенных, так и частных, в руки народа; в Великороссии во владение общин, а в других частях России сообразно существующим местным традициям и желаниям.

б) В политическом отношении — замена нынешнего государства строем определенным Народной Волей, при непременном осуществлении широкого общинного и областного самоуправления.

Партия ставит следующие средства для достижения означенных целей.

1. Широкая пропаганда среди молодежи и общества и привлечение отсюда сил к революционной организации.

2. Устройство в народе, в возможно большем числе, постоянных поселений, с целью сближения с крестьянством, отыскания вожаков народных и сплочение их во имя достижения «Земли и Воли» для более единодушного действия. При этом по возможности расширение их мировоззрения.

3. С помощью поселений и другими возможными способами принятие участия в местных движениях, при чем стараться организовать движение, расширить его и выставить требование «Земли и Воли». Подобные случаи более всего способствуют выдвигаться истинным народным вожакам и распространяться широким народным требованиям.

4. Заведение связей со всеми протестующими элементами народа, с казаками, староверами и т. п. и наклонение их недовольства к общенародным задачам.

5. Агитация и пропаганда среди городских рабочих и воспитание их в борьбе путем стачек. В этой борьбе приближать их к мысли о переходе фабрик и заводов в собственность производительных общин. Фабричные рабочие, в большинстве крестьяне, перенесут, возвращаясь в свои деревни, и туда оживленные в них стремления к «Земле и Воле».

6. Образование дружин боевого характера из встречающихся в народе революционеров-самородков, для борьбы действием: они должны служить оплотом начинающимся движениям.

1. Заведение связей в войсках, особенно между офицерами, обращая их на служение интересам народа и приготовляя переход войск в решительную минуту на его сторону.

2. Связи в административных сферах, с целью парализовать их противодействие революционным начинаниям.

3. В моменты движений исполнение ряда террористических поступков, разрушающих централизацию государственной системы и дающих возможность разливаться движению вширь.

Так сложилось и выразилось это направление.

В сентябре 1876 года в С.-Петербурге я впервые встретился с Александром Константиновичем Соловьевым. Он тогда приезжал из Псковской губернии, где полтора года работал в кузнице и приобрел достаточный навык в этом ремесле. Считая себя практически готовым для того, чтобы занять положение в народе, он хотел пред началом своей деятельности обменяться взглядами и мыслями с людьми уже бывалыми, получить нужные сведения и средства и, если возможно, пристать к какой-либо действующей группе. Соловьев с первого раза производил впечатление молчаливого и сосредоточенного в себе человека. Но при более частых столкновениях открывалась в нем чрезвычайная мягкость и человечность, приобретавшая ему привязанность всех окружающих; те же, которым удавалось сойтись с ним коротко, находили в нем редкого и нежного друга. Он пробыл в этот раз в С.-Петербурге месяца два, но, вследствие переходного состояния партии, не сошелся близко из вновь встреченных им людей почти ни с кем, а более жить здесь он не мог; его тянуло в народ, и он в октябре месяце уехал во Владимирскую и Нижегородскую губернии, где развита слесарная и кузнечная кустарная промышленность, и где поэтому легко найти работу кузнецу. Его привлекала эта местность еще потому, что эксплоатация кулаков довела здесь крестьянина-ремесленника до чрезвычайно бедственного положения, а неплодородная земля, обремененная несоответствующими податями, почти ничего не давала. В весеннюю и зимнюю непогодь пришлось ему бродить из села в село, ища работы. На его несчастье в то время натянутые отношения с Европой и мобилизация армии, предвещавшая войну, отразились критически на нашей внутренней промышленности. Хозяева мастерских сократили производство и выгоняли рабочих. Без денег, без крова ходили десятки рабочих по деревням, за кусок хлеба предлагая работу. Скоро у Соловьева вышли последние деньги, и он очутился с горемыками в одном положении. Голод, холод, ночлеги в зимнюю пору в пустых сараях и нетопленных избах, на грязной сырой соломе, сблизили его с этим страдающим людом, но и скоро расстроили его здоровье. Прошли два-три месяца, как он уехал из Петербурга, и от него получено было письмо. Он яркими красками описывал положение бедняков, говорил о своих лишениях, передавал, что все это родило в нем страстное желание отдать всю свою душу делу облегчения страданий народных. Стихии суровой нашей зимы сломили его, наконец. Однажды в метель еле брел он по занесенному проселку, тело ломал озноб, горячечное состояние туманило голову, сил не хватало, и он упал в снег в полном бесчувствии. Проезжий мужичок подобрал его и свез в ближайшее село, где он пролежал две недели в сильной горячке. С большими трудами он выбился из этого критического положения и добрался до Петербурга в начале 1877 года. В это время я с ним опять несколько раз встречался. Тут он сошелся с одной группой народников и отправился с ней, кажется, в Самарскую губернию. С Соловьевым за эти два раза я довольно хорошо познакомился, но тесных дружеских отношений у меня с ним не было.

Кстати упомяну о другом моем знакомом, о Сентянине. Возвращаясь в августе 1876 года в С.-Петербург, я с ним опять встретился. Он продолжал состоять слушателем в Горном институте до весны 1877 года, когда уехал на родину с целью начать практическую работу в народе. Он поступил каким-то простым рабочим на южной шахтной дороге, а потом, кажется, сталкивался с нашими углекопами. Но с отъезда его из Петербурга я с ним встречался редко и случайно, а в 1878 году он был арестован в Харькове, обвинялся как секретарь Исполнительного Комитета и по нескольким другим делам. В 1879 году он содержался в С.-Петербургской крепости и умер от чахотки. Это был человек чрезвычайно живой и впечатлительный. От матери, француженки, он унаследовал быстрый ум, нервность и блестящий юмор, но не дала ему судьба пожить, он умер 22 или 23 лет.

Опыт привел к перемене программы, он принес много пользы движению, получившему теперь более реальный, народный характер; но чего он стоил и сколько разбитых жизней, сколько разлученных навсегда близких людей, мужей, оторванных от жен, детей от любимых родных, разделенных тесных друзей! Во многих городах не доставало одиночных помещений для заключения вновь прибывающих. То и дело доходили отрывочные известия о самоубийствах сидящих в тюрьмах самого ужасного характера, как например, зарезался стаканом, убил себя стулом; о помешательствах вследствие сильных нравственных потрясений и угроз со стороны ведущих дела политического характера. Все это не могло не отразиться на настроении партии. Не могли рассеять тяжелые чувства ни деловое оживление, ни приток новых сил и сочувствие, встречаемое на каждом шагу. Страдания близких людей не давали покоя. А между тем по поводу всего этого молчит печать и общество. Представители печати знают и многие возмущаются, но печать молчания наложена им на уста. А общество, знает ли оно, что происходит в казематах родной страны, знает ли, кого так усиленно подавляет власть? Конечно, нет. До него доходят отрывочные слухи о ловле каких-то кровожадных демагогов-революционеров, да иногда оно видит рыдающих отцов и матерей, лишенных детей, замешанных в какой-то политической истории. Вот и все. А истину, жаждущую света, тщательно прячут те, против кого она. Переносить страдания близких людей из года в год молчаливо, в то время, когда других людей, тоже обездоленных, зовешь на борьбу с виновниками всякого зла, нет, — это кроме того, что тяжело, это безнравственно. Человек, любящий свободу, не должен переносить безответно лишения этого священного дара другого человека. Надо открыть святую истину миру, показать, как и за что борются те, которых преследует правительство.

Такие чувства волновали партию осенью 1876 года. Многим приходило в голову воспользоваться каким-нибудь случаем и открыто, всенародно, не взирая на последствия, излить свои чувства и мысли, раскрыть ту правду, за которую явилось столько страдальцев. Являлись желающие произнести в каком-нибудь общественном людном месте речь, открывающую глаза обществу. Но, очевидно, это не достигло бы цели: агенты власти прервали бы речь в самом начале. Несколько других проектов также не выдержали критики. Чувства просились наружу, — недоставало удобного случая их высказать. К этому времени, т.е. в октябре месяце, когда народническая программа начала определяться, сложилась и первая основная группа исповедующих ее. В группу вошли более выдающиеся из прежних кружков и многие отдельно до той поры стоявшие люди, так что у ней оказалось много практического дела, притекшего к ней вместе с личным ее составом. Особенно широки были связи с петербургскими рабочими и молодежью. Эта группа, собравшая все лучшие силы, отражала чувства партии, потому организовать и направить их было ее делом.

Казанская демонстрация была мыслью группы народников и первым ее практическим шагом[XXII]. Она смотрела на такой факт, как на естественный и целесообразный поступок всех способных решительно протестовать против подавляющего насилия. Это, по ее мнению, была пропаганда действием, влияние которой чрезвычайно сильно и широко. Для идущих на площадь, — это случай проверить свои чувства и воспитать в себе привычку мирить слово с делом. Как воспитательное средство, оно должно быть применено к возможно большему числу лиц и потому на демонстрацию были приглашены все существующие[XXIII] партии лица из интеллигенции и рабочих. Последствий инициаторы предвидеть не могли, так как все зависело от массы случайных обстоятельств, а от правительства они, конечно, ласки не ждали.

6 декабря на Казанской площади было поднято знамя «Земли и Воли», и уже известно, как встретило этот новый лозунг правительство. Несколько сот лет каторги и миллионы слов раболепной печатной брани обрушились на головы жертв, но и официальное судебное слово дало обществу некоторое понятие о людях, погибающих в борьбе за народ.

Другое дело, совпадавшее с казанским процессом, дело пятидесяти имело еще большее влияние на общество. В нем выступили на сцену люди, которых только можно сравнить с первыми христианскими мучениками. Это были пропагандисты чистого социализма, проповедники любви, равенства и братства, главных принципов христианской коммуны. Но правительство и их не пощадило[XXIV].

С болью в сердце перенесли мы эти процессы. Но время подвигалось к весне, и нужно было думать о начале работы в народе.

Составился следующий план деятельности, на основании исторических соображений и личного опыта. Районом деятельности избиралось Поволжье, как главный водный путь, соединяющий почти всю Россию, а потому наиболее бойкое место. Южная часть Поволжья, начиная от Симбирской губернии, особенно останавливала на себе взоры народников. Она — колыбель главных народных движений, кормилица понизовой вольницы[XXV], этих исторических русских революционеров. Она — пристанище гонимых за веру и ищущих привольной жизни. Она гораздо меньше испытала на себе гнет крепостного права, и народ, населяющий ее, отличается самобытностью и любовью к свободе. Среди него еще живы традиции движения Пугачева, а в Симбирской губернии крестьяне более, чем в других местах, протестовали восстаниями против введении воли 1861 года. С двух сторон к этой части Поволжья примыкают казачество Донское и Уральское, оба недовольные и протестующие, оба представляющие военную силу. С юга — Астрахань, по мнению некоторых согласий раскола, будущая столица Царства Правды, и Ростов, собирающие до сей поры многие тысячи пришлого люда. С северо-востока — уральские заводы, где Пугачев лил пушки. Имелось в виду связать организацией все эти местности, везде завести сношения и основать поселения и приступить таким образом к выполнению серьезного и широкого плана.

В марте месяце 1877 года я отправился на Волгу. Меня особенно интересовала жизнь раскола, с которой я теоретически познакомился в литературе. Казалось, она скрывала богатые силы народного духа, много верных мыслей в оценке существующего строя и сильную сплоченность, дающую представление о расколе, как о совершенно самостоятельном организме среди государственной системы. Согласие Странников или Бегунов более всего приближалось по характеру своих адептов и учению, по резкости протеста, к типу народно-религиозных революционеров. Встреча с ними представлялась чрезвычайно заманчивой. Но где их розыщешь? Где встретишь? Тем более они такие конспираторы, так разборчивы при встречах с новыми людьми. Они требуют от испытуемого много лет самой фанатической жизни, которую я, конечно бы, не вынес. Как подступишь к этой незнакомой области, на каком языке заговорить с людьми столь оригинального мировоззрения. Все это представлялось мне большими трудностями, о которых я помышлял с некоторым страхом.

Весенняя грязь сделала непроходимым большой приволжский город, в который я попал из Петербурга, и мешала скоро ознакомиться с ним. Я приехал сюда мещанином и потому устроился сообразно с этим, в бедной части города, где тоже исключительно жили мещане, мелкие торговцы и ремесленники. За полтора рубля в месяц я приютился у одного сапожника, который мне уступил свою семейную кровать с пологом, а сам с семьей размещался в той же комнате на полу. Так я жил с месяц. Между тем время близилось к пасхе, весеннее солнце пригревало, и высыхающие постепенно улицы давали мне возможность пробивать себе дорогу к сближению с местным населением. Я не думал долго оставаться в городе, но считал необходимым первоначально познакомиться с ним, его нравами и обычаями, собрать здесь сведения об округе и, ориентировавшись таким образом сначала в местном центре, двинуться дальше уже более или менее знакомым с общими условиями губернии.

Прошу зачеркнутому и сверхунадписанному верить и прекратить дачу показаний, так как они велись от 11 часов утра до 12 часов ночи.

4 января[18]. Большую часть весенних дней я проводил на улицах, базарах, на Волге, в трактирах за чаепитием. Везде присматривался, прислушивался к говору суетящегося люда, заговаривал с более интересными личностями и расспрашивал о предметах, останавливающих мое внимание. Себя я выдавал за московского приказчика по хлебной или земляной части, приехавшего, вследствие остановки торговли по случаю войны, искать счастья на Волге-матушке. Это было сообразно с обстоятельствами, и мне верили, а для меня это было выгодно еще и потому, что я действительно хотел занять место приказчика в промышленном или торговом деле, не требующем особых знаний и опыта, так, например, на степных земельных участках, соляном и рыбном промысле. Такая жизнь в месяц или два дала мне богатый запас местных сведений и сделала из меня неузнаваемого волжского мещанина, которым я и был по паспорту. Язык, манеру, привычки населения усвоил тоже в самое короткое время, постоянно наблюдая и переделывая себя. О местных староверах я также получил некоторое понятие. Город в этом отношении представлял очень много интересного. В нем были братства чуть не всех существующих согласий. Здесь можно было познакомиться с Поморским (Андреевым), Филипповым, Федосеевым, Спасовым, Скопческим, Белокриницким (Австрийским) или Поповским, Единоверческим, Молоканским и, наконец, с самым желательным, Страническим или, как его тут называют, Подпольным вероучением. Все братства вышеупомянутых согласий имеют здесь свои «моленные», наставников, капиталистов-заступников и большее или меньшее число братии. Случай столкнул меня с одним из согласий. Первая нанятая квартира не пришлась мне по вкусу: в ней было; тесно, душно, постоянно на глазах у хозяина, человека недоброго и грубого семьянина. А между тем хотелось иногда и почитать что-нибудь и уединиться, отдохнуть от напряженной работы над самим собой. Это побудило искать отдельную комнатку, что мне удалось сделать, и за три рубля в месяц я устроился в отделенной перегородкой каморке. Очень скоро в своей хозяйке я стал замечать многие привычки и обычаи, обнаруживающие в ней староверку, и постарался о сближении с ней. Разговоры с ней делались все более и более задушевными, она видела во мне богобоязливого и трезвой, скромной жизни человека и не прочь была склонять в свою веру, а мне это помогло узнать обычаи и обряды ежедневной жизни, знание которых открывало дверь в их мир. Вследствие этого она нашла во мне очень внимательного слушателя и податливого собеседника. Со многими ее житейскими мыслями я по душе вполне соглашался, а к остальному прислушивался и запоминал. Из ее рассказов узнал, в каких местах губернии распространено то или другое учение, какие обрядовые особенности различных согласий и отношение к «россейским» или «мирским», т.е. к. православным, какое представление об антихристе, о втором пришествии и о других вопросах, имеющих отношение к общественному положению России. Она, впрочем, сама была не из особенно сведующих, но обрядовыми своими сведениями она оказалась мне очень полезной. Ее молитвенные книги и несколько цветничков[XXVI] также дали мне некоторую эрудицию. Не могу не упомянуть об одном рукописном документе, висевшем у ней на стене у образов, вделанном в рамку. Это был ряд афоризмов, носивший заглавие: «Известия новейших времен», а далее отдельные мысли, характеризующие очень метко существующий порядок. К сожалению, я не запомнил их всех, но некоторые по остроумию своему буквально засели мне в голову. Вот они: «Благодать на небо взята»... «Любовь убита»... «Правда из света выехала»... «Кротость таскается по лугу»... «Правосудие в бегах»... «Кредит обанкрутился»... «Невинность под судом»... «Ум-разум в каторжной работе»... «Закон лишен прав состояния»... А в конце значится: «Терпение осталось одно, да и то скоро лопнет». Я не знаю их происхождения, но хозяйка сказала, что это выписано из одной духовной книги, и что это пророчество о последнем времени. Подробно развиваемые ею взгляды вполне совпадали с этими мыслями. Не может быть лучшей характеристики мнений всех беспоповщинских согласий, и в этом смысле вышеупомянутый документ имеет большой интерес. К маю или июню месяцу я имел достаточную подготовку для того, чтобы двинуться в губернию, с целью нахождения удобных пунктов поселений и мест для деятельности себе и нескольким своим товарищам, которые к этому времени приехали в тот же город. Собравши свои небогатые пожитки в мешок, отправился я то пешком, то подъезжая за несколько копеек с попутно едущими, из села к селу, из деревни в деревню. Сообразно местным условиям, мне приходилось разыгрывать разные роли, — где нужда была в лавке, я являлся лавочником, расспрашивал об условиях торговли и приговоре общества, осматривал помещения для заведения; где сдавалась в наем водяная мельница, шел смотреть ее, узнавал цену, число лет аренды; где нужен был писарь, я предлагал свои услуги и вступал в сношения со старшиной и влиятельными стариками; где нуждались в кузнице, узнавал стоимость, постройки мастерской и доходность этого ремесла; собирал сведения также и о других ремеслах, о постоялых дворах, об арендах земель и т.п. предприятиях. Таким образом я достигнул двух целей, — во-первых, меня, как человека нужного, встречали во многих местах чуть не с распростертыми объятиями, наперерыв знакомились, зазывали к себе и давали мне самые подробные, а иногда и секретные сведения о сельской жизни, интригах местного начальства, влиянии различных сельских партий, об экономическом положении населения, одним словом обо всем, что меня интересовало. И моя любопытность им не казалась странной, так как практичный человек не поселится в неизвестном месте, прежде чем не узнает всей подноготной. Я сталкивался с самыми различными типами, самыми противоположными интересами, наблюдал жизнь со всеми ее страстями и борьбой. Одни набрасывались на меня, как на человека с капиталом, от которого можно будет ожидать помощи в дни нужды, или тянуть безгрешные, но и беззаконные доходы, доступные даже маленькую власть имущему сельскому начальству. Другие видели во мне орудие, посылаемое провидением, для целей их личных или их партии. Третьи смотрели на меня просто, как на человека, полезного их селу или деревне, и потому считали нужным приласкать и помочь. Наконец, там, где я встречался со староверами, я ел и пил из своей собственной посуды, «знаменовался старым крестом», а не «щепотью», не был «табачником и бритоусом» и был ими принимаем за человека «по вере», а потому возбуждал некоторое сочувствие и любопытство: «не по братии ли он». Такое отношение давало мне очень много знакомств и связей и ставило меня в положение человека, для своих начинаний владеющего местностью. С другой стороны, это путешествие дало мне возможность рекомендовать некоторым товарищам подходящие места поселения. Все лето и осень, за исключением двух-трех недель поездки в Москву, для отбытия ополченской повинности, и домой, я провел в такого рода путешествиях. Несколько уездов губернии и Волга на пространстве многих сотен верст стали мне хорошо известны. Бродячая жизнь дала много интересных столкновений, она открыла мне мир, о существовании которого не легко составить даже приблизительное понятие, живя в городах жизнью нашего привилегированного класса. Она открыла мне душу народа, ее сокровенные движения и мотивы, не показывающиеся не поверхности официального течения русской жизни иначе, как уже и искаженных государственной системой формах, иногда поражающих взор своей уродливостью и бесчеловечностью, но в источнике своем эти движений души народной в большинстве случаев удивляли меня глубиной и искренностью.

Выхвачу из своих дорожных воспоминаний несколько случайных встреч, характеризующих направление более глубокого чувства и мысли народной.

В летние сумерки я подходил к одному селу; оно уже было видно на возвышенности, заканчивающей луг, по которому я шел. Я сделал в этот день верст сорок и медленно подвигался вперед. Меня перегоняли крестьяне, возвращавшиеся с работ домой. Под самым селом поравнялся со мной мужичок верхом. Он двигался медленно, и потому я обратился к нему с вопросом, желая узнать, в какой части села расположены постоялые дворы; он ответил, и мы продолжали двигаться вместе. Завязался разговор. Я знал, что в этом селе есть «бегуны», а потому на некоторые двусмысленные вопросы я дал спутнику понять, что я о верах имею понятие. Это очевидно его заинтересовало, и он пригласил к себе ночевать. Поужинали мы отдельно: его семья за одним столом, я на лавке со своей посудой, а молиться ушел на двор. После ужина при лунном свете, проникавшем в избу, возобновился разговор и скоро предметом его стал вопрос о правой вере. Я назвал себя Поморским Андреевского согласия, к которому принадлежала моя городская хозяйка и с которым я поэтому был более знаком. Он относился критически к этому согласию. Не буду передавать наших споров, в которых принимала, участие и его жена, оба они вели себя так страстно, что я, пораженный их речью, слушал безмолвно и долго. Они меня убеждали в том, что нет правой веры на земле, что все, какие существуют, и староверческие и православная, все это лицемерие и обряд без любви и веры к богу. Есть вера и любовь у немногих в сердце, но они рассеяны по лицу земли. «Мы прошли, — говорили они, — все веры, мы 20 лет искали правой и не нашли, нет ее, и вот на старости лет пристали опять к «россейским»: если нет истинной, так из чего же отходить от всех, так по крайности спокойней». «Я выгнал попа и сам крестил своих старших детей. Он приехал в другой раз крестить с начальством, на тройках, с колокольчиками, но я опять не дал, я вырвал у попа из рук сына и сказал, что пусть он умрет, а не допущу крестин. После того долго меня тягали в волость, и что было, теперь и вспоминать не приходится. Уже теперь этому сыну, он у меня старший, минуло 24 года, женат уже несколько лет. А в те-то поры мы только что отстали от россейских, вот поп и приставал». Затем он рассказал следующую свою биографию. Двадцать пять лет назад старичок из соседнего села стал учить их, что по-христиански не так нужно жить, как теперь люди живут. Что Христос указал жить братством, чтобы не было это моим, а то твоим, а чтобы все было общее: жить, работать, есть, пить, молиться, все нужно делать одной семьей. Проповедь эта, подкрепленная евангельским словом, сильно подействовала на них и на несколько других семейств их односельчан, и решили они последовать указаниям старика. Переселились в несколько смежных изб, снесли все свое имущество, весь хлеб, согнали скот, лишнее продали и деньги внесли братству. Они вместе пахали поле и работали, продуктами труда пользовались сообща, не деля между собой. Ежедневно они сходились на общую молитву и в ней проводили все свободное время. Дети их проводили большую часть времени в школе, которою правил тот же старик со своими взрослыми дочерью и сыном. Детям очень трудно было переносить школьную систему старика. Он смотрел на них, как на взрослых, и требовал от них такого же поста, молитвы и бдения. Жилось хорошо и дружно, но дети страдали сильно. Матери стали замечать, что они чахнут. Заговорило горячее материнское чувство и разрушило мир, — старик не уступал, матери бунтовали, и, просуществовав более года, братство распалось. Неуместный аскетизм старика разрушил его собственное дело. Но призадумайтесь, служители золотого тельца, обратите внимание на бедный голодный люд, среди которого воспитываются и крепнут столь искренние, цельные натуры. На другой день, вглядевшись в рассказчика, я был очарован его серыми, полными мысли глазами, его открытым, широким лбом. Мне приходилось встречать много интеллигентных людей, но не помню я более выразительного лица. Дальнейшая его жизнь представляла переход из одного согласия в другое. Он к ним относился очень строго, идеально и потому рано или поздно разочаровывался, а после 20 лет исканий, утомленный и. обремененный семьей, он включил и свою жизнь в общее русло.

В другой раз в полдень зашел я в одну деревню отдохнуть и поесть. Улица была пуста. Все обитатели деревни были в поле. Наткнулся я только на одного грязно одетого мужичка и спросил у него, куда можно зайти. Он оглядел меня искоса и ответил, что «можно зайти куда хочешь, а то пойдем ко мне». «У меня-то коровенки нет, да жена сбегает к соседу, у него молоко завсегда есть». Мы пошли к нему. По дороге он стал меня расспрашивать, что я за человек, чем занимаюсь и т.д., и, узнавши, что я городской и ищу места торговли, предложил открыть лавочку в этой деревне, расхваливал место и тракт и обещал выхлопотать приговор задешево, так как имеющимся в деревне торговцем общество недовольно и с охотой пустит другого еще. Я согласился. Тогда он мне предложил, отдохнувши, отправиться в кабак, там кой с кем можно будет поговорить, «к тому времени с поля станут возвращаться, сейчас сход соберем и дело живой рукой сладим». «Ты на меня не смотри, что я голытьба, а меня всякий богач боится, потому у меня такой характер, что я никому не стерплю. Если неправдой или обидой нашего брата кто посмеет тронуть... и за голову свою не отвечу». Не хотелось мне идти в кабак, но пришлось. Там мы попали на разговор о пришедшей в волость бумаге, в которой объявлялось крестьянам, что они должны миром содержать семейства бессрочно отпускных, призванных на службу или раненых ополченцев, теперь хорошо не помню. Мой спутник был чрезвычайно возмущен этой новой повинностью... Не стесняясь присутствовавшим народом, он начал ругать правительство. «Мало им еще, окаянным, податей, что с жилами тянут, мало им солдат. Калек да нищих вот вам еще на содержание. Благодарим покорно, батюшка! То-то недаром слух идет, что скоро возмущение будет. Да и надо быть!» Я внимательно следил за ним и видел, как он в конце заскрежетал зубами. В кабаке было около десятка человек, но ни они, ни сам кабатчик не возразили ни слова. Возвращаясь из этой деревни, я в ней же нанял мужичка свезти меня до города. Дорогой мы разговорились, и я стал расспрашивать, нет ли в их местах староверов. Потом перешли к земле, и, охарактеризовав свое бедственное положение, он стал утешать себя совершенно неожиданными пророчествами. «Да, скоро даст бог, лучше станет. В 1881 году придет опять год Пугача». «Какой год Пугача?» «А такой, всех бар до корня истреблять будут, как Пугачев вешал, топил. Вот давеча мы речонку переезжали, ты спрашивал, как зовется, в ней-то он в свое время сколько перетопил. Деды помнят. Его-то самого не видали, а начальники его езжали. И настанет большое смущение, истребится много народу, и станет из семи городов один город, из семи сел одно село, и освободится земли много и кто останется на то время, жить тому будет привольно». «Откуда же ты все это знаешь?» — «Как откуда, старики говорят, что будет это беспременно, в пророческой книге так и написано; у старика и книга эта есть». Большой интерес во мне возбудила эта книга, но не пришлось ее встретить.

Война была в самом разгаре, когда я возвратился из одного из своих путешествий в город, чтобы пожить несколько дней, отдохнуть и повидаться с некоторыми из своих товарищей. Один из них рассказал следующий случай, которого он на днях сам был свидетелем. Он сидел в летний вечер под окном своей комнаты и смотрел на двор, где оканчивалась работа по постройке. Ломовой извозчик, привезший и сложивший кирпич, о чем-то горячо рассуждал с рабочими и несколькими вокруг него стоявшими бабами, полными внимания. До него долетела следующая проповедь извозчика: «И победит белый царь турок, и возьмет в плен их войска, и крепи их обложит. Но не на доброе будет ему сие. Возмутится против него народ его и прогонит его из своей земли. И убежит он к врагу своему султану турецкому, и тот примет его под свою защиту. И настанет тогда царство правды на земле. Изберет народ себе царя доброго-предоброго, и даст царь народу своему землю и деньги» и т. д. Слова эти погрузили несколько слушавших человек в мечтательную задумчивость.

В то время часто приходилось слышать в городах и селах, что приходили нищие и говорили, что «скоро настанет время, прольется кровь и будут делить землю». Кто на пространстве земли русской сеет в народе такие мысли, родит такие слухи? Ужели влияние партии и ее деятелей так сильно? А что такое настроение народа факт, — это подтвердил и г. бывший министр внутренних дел Маков. Не могу по недостатку времени приводить многие десятки случаев, подобных вышеприведенным. Их не исчерпаешь, а для характеристики довольно и этого.

Осенью 1877 года поселился я учителем в одной приволжской деревеньке у Спасовцев. Роль учителя была следующая: нужно было учить детей по славянской азбуке читать, потом пройти псалтырь так, чтобы мальчик мог по нем молиться и, кроме того, научить писать по-граждански[XXVII]. Роль немудрая, но тяжелая. Для школы и жизни мне была отведена построенная на задах деревни землянка, вырытая в откосе и смотревшая окнами в овраг, поросший кустами и занесенный уже снегом. Изо дня в день потянулась утомительная школьная работа часов от 9 или 10 утра и до 4 — 5 вечера с полуторачасовым промежутком для обеда. Мне удалось приложить звуковую систему, и занятия шли очень успешно. Родители, привыкшие к учению отставных солдат, были удивлены быстроте приобретения азбучных знаний и разнесли хорошую славу обо мне по округу. Наряду с этим я сближался и с братией согласия Спасовцев. С самого начала они заметили во мне интерес к религиозным вопросам и обычаи, обличающие во мне человека, принадлежащего к какому-нибудь согласию. Сразу и ближе других я сошелся с их наставником, человеком очень симпатичным, духовно развитым гораздо более, чем его окружающие. Я своими мыслями тоже его очень заинтересовал, и мы все свободное время проводили вместе, читая духовные книги и рассуждая о самых разнообразных вопросах, исходя постоянно из общих положений раскола. Он пользовался большим влиянием в местности и отправлял должность попа для разбросанных по ней Спасовых братств. Он был вернейшим выразителем направления и настроения согласия. С его взглядами познакомился я очень близко, но имел беседы и со многими другими. Мировоззрение их таково: мир объят духом антихриста. Воплощение его чувственно есть царь. Служители и средства его — чиновники и государственная система. Этим он побеждает души человеков, полные житейских желаний и потому не могущие бороться. Побежденных он заставляет молиться себе, как главному со времени Петра Первого, начальнику церкви, служить ему и приносить жертвы, из них воинская повинность — жертва кровию, самая тяжкая. Но «животолюбия ради» Спасовцы бороться с ними открыто не могут и передают себя благости Христа Спаса и его невидимому руководству. Так как благодать истреблена, а хиротония пресеклась, то и таинство совершаемо быть не может, кроме крещения, доступного совершению простыми мирянами. Система антихриста делается все более и более строгой и тесной; она все сильнее обхватывает железными жилами душу и тело человека. Но антихрист дает теперь, согласно пророчеству, «малое время тишины». Для людей, желающих высшего крещения, есть крещение кровию своею, т.е. мученичество. Много интересного и своеобразного представляет этот мир. Целые уезды и губернии связываются наставниками, странниками и съездами, устраиваемыми для решения разных религиозных вопросов. Попавши в него, чувствуешь себя в другом государстве, сплоченном, имеющим свой закон веры и общежития, свои обычаи и понятия. Для него существуют строгие границы и то, что за нею — враждебно ему. Совершенно понятно, почему староверы так охотно приставали к Пугачеву. Они и ранее его вели борьбу с государством, и теперь продолжают ее. В духовном отношении мир раскола стоит гораздо выше нашего крестьянства. Среди него легко поднимать вопросы нравственного характера, и почва для них будет самая благодатная. Я чувствовал, что здесь можно много будет сделать, но нужно было для успеха привлечь к этому делу больше действующих. Являлись в голове планы создать народно-революционную религию, основанием которой служили бы главные народные требования и общие старо-народные верования. Такое сочетание, оживленное крупным созидающим талантом, дало бы этому учению силу и увлекательность, не знающую препятствий, и мир опять узрел бы искупление через веру. В расколе я проверил свои знания по религиозным вопросам, и они оказались слабы. Для положительного влияния нужно было еще поучиться и почитать, приобресть более богатую эрудицию, но к расколу я уже имел много ходов. В городах по Волге, в Москве и в других местах России у меня были знакомые или рекомендации. Наступила весна 1878 года, занятия по школе приходили к концу. Сделав первый шаг к сближению с расколом, я считал нужным ко второму приступить более подготовившись и уже не одному, а с охотниками действовать в этом направлении; я же со своей стороны мог им дать возможность, поделившись своими сведениями, избежать ту черную работу, тяжесть которой я на себе испытал. Эти соображения побудили меня к поездке в Петербург. Спасовцы, как родители детей, обучавшихся в школе, так и другие, особенно наставник, упрашивал остаться и давали келью для постоянной жизни с ними. Я ушел от них в середине марта и унес с собою несколько книг-цветников, данных ими, и заработанные за зиму 17 рублей.

5 января[19]. Из народа я уносил много приятных заключений. Хотя препятствий для деятельности встречалось много, и потому нужно было ожидать трудную работу впереди, но сам народ по своим ожиданиям и натуре подкрепил во мне убеждение в верности программных положений.

Петербург в это время представлял много интересного.

Еще в то время, когда разнеслась весть об истязании Боголюбова, не в одном зародилось желание мстить за оскорбленное, поруганное человеческое достоинство. Потому выстрел Засулич был вполне естественным следствием настроения партии. Не она — другой, не другой — третий, а бессмысленная жестокость правительственного агента не прошла бы ему даром[XXVIII]. В то время партия под влиянием тюремных драм, безжалостных приговоров, всевозможных преследований, стала чаще обращать гневные взоры на правительство. До той поры, в подготовительной работе, эта сила как-то игнорировалась; ее всякий ненавидел, презирал, но борьба с ней тотчас и непосредственно не считалась насущно необходимой. Всех привлекала созидательная работа, в которой оживотворялись идеалы и получали реальные формы заветные мысли. Правительство обходили для того, чтобы, заручившись союзниками, народом и обществом, ударить общей силой и разбить бездушного великана. Думали, что оно не представит препятствия успешному расширению партии и работе в народе. Но чем более жертв уносила эта темная сила, тем более зрела мысль отпора и защиты от ее цепких лап. В серьезном поступке первая Вера Засулич заявила это вновь определившееся настроение партии[XXIX]. Она была героем дня, и ее дело волновало партию и даже общество сильнее, чем какое-либо другое. Я приехал в Москву, когда газеты принесли оправдательный приговор. Но через несколько дней, прибывши в Петербург, услышал о событии, омрачившем это радостное обстоятельство. На проводах оправданной Веры, спасших ее от арестования, был убит или, как говорит официальное следствие, застрелился Сидорацкий, оправданный по процессу 193-х[XXX]. Он стрелял по жандармам, предполагая в них желание арестовать Засулич; за этот чистый порыв он отдал свою жизнь. Возбужденность настроения, следствие этих двух событий, выразилась в панихиде по убитом, бывшей во Владимирской церкви 7 марта, где собралось несколько сот человек. У собравшихся было желание заявить сочувствие суду присяжных, привет его независимому приговору и порицание администрации, своим вмешательством вызвавшей печальный факт. В речи, произнесенной на площади после панихиды, были развиты эти две мысли. Присутствовавшая полиция и спрятанные в ближайших домах ее резервы, однако, не прибегли к насилию, и демонстранты разошлись спокойно, провожаемые толпой народа, ожидавшей чего-то необычайного. В Петербурге я стал посещать Публичную Библиотеку и занимался изучением древнепечатных книг, так, например, читал семитолковый апокалипсис и некоторые другие.

Известно, каким приговором окончился процесс 193-х. Долголетнее заключение большинства подсудимых и отсутствие серьезных обвинений привели самый суд Особого Присутствия Сената к ходатайству о смягчении всем подсудимым наказания в очень значительной степени. Усталые, ноющие груди нескольких десятков заключенных жаждали скорее вздохнуть, хотя сибирским, но все-таки более свободным воздухом; на это им давал право надеяться постоянный обычай царской власти всех стран пользоваться случаем ходатайства суда для проявления милости. Но исторический обычай мало значит в стране собственных соображений власть имущих и, 11 или 12 человекам смягчение было не утверждено, приговор с десятками лет каторги получил силу, а центральные тюрьмы поглотили страдальцев.

Порфирий Войнаральский

Все знали, чье это было дело. Как в официальных сферах, так и в обществе заодно утверждали, что протестовал против смягчения приговора Мезенцев[XXXI]. Да он сам и не скрывал своего мнения об этом десятке людей и на ходатайства некоторых лиц высказал его очень определенно и дал отказ, а родных с такими же просьбами он встречал чрезвычайно грубо, отцам и матерям в лицо ругал их сыновей. Первым проявлением любви и уважения к осужденным была попытка нескольких отважных людей отбить Войнаральского, при проезде его в Ново-Борисоглебскую центральную тюрьму в нескольких верстах за Харьковом[XXXII]. Чувства негодования к шефу жандармов были сильны. На него смотрели, как на человека бессердечного и грубого, не имеющего человеческого достоинства и потому порицающего его в других, и, наконец, как на пользующегося приближенностью к царю для проявления грубого произвола. Неутверждение ходатайства, заключение в централки и ужасные условия содержания там, приведшие летом 1878 г. политических арестантов к попытке заморить себя голодом, все это побуждало партию отвечать на жестокости решительным отпором. Она приходила к убеждению о необходимости, наряду с деятельностью в народе и обществе, организовать силу, задачей которой была бы борьба с наиболее грубыми и вредными для партии проявлениями правительственной системы. Революционная среда в то время повсеместно не могла выносить уже суммы горечи, накопившейся за последние четыре-пять лет. И, действительно, страдания и жертвы партии в борьбе с правительством были велики. Они напрягли нервы до крайности, до сильного озлобления. В людях, до той поры чистых, полных любви к ближнему, неудержимо стремящихся к осуществлению идеи, чутких к человеческим страданиям, появилось тяжелое чувство мести, роковое сознание необходимости взяться за револьверы и кинжалы для защиты себя от врага, отвечающего на проповедь и книгу тюрьмою, каторгой, истязанием. Это был перелом, неизбежный для тех людей, которые вздумали действовать в России, мрачной стране произвола, живым словом, свободной мыслью. Но какие бы непреложные исторические законы ни обуславливали его, он все-таки создал много тяжелых моментов, немало вызвал горьких чувств, и только всепоглощающая и всеосвещающая идея дала решимость и твердость идти по неизбежно намеченной силой обстоятельств дороге. 1878 год по всем местам России ознаменовался этой новой фазой борьбы. Одни не хотели без бою идти в тюрьмы, унесшие уже столько жизней, другие отвечали кровавою местью на зверство, систематические мучения, оскорбление человеческого достоинства и самодурство, третьи карали измену. Начал действовать мировой закон, верный и в жизни обществ — действие равно и противоположно противодействию, или давление вызывает равное сопротивление. Этот закон, не принятый во внимание правительством, вызвал целый ряд ударов, направленных против него. От одного из этих ударов погиб Мезенцев.

Весной 1878 года программа народников приняла окончательную форму. Прошло более года ее существования, она была в некоторых своих частях проверена опытом; ее принимало все большее число людей. Несколько народнических групп действовало в приволжских губерниях, в земле Войска Донского, в Воронежской и Тамбовской губерниях и в других местах. Для направления и объединения деятелей, для пропаганды среди молодежи и обсуждения возникающих вопросов необходим был орган. Еще первая основанная группа народников в начале 1877 года озаботилась приобрести типографский станок, и это было легко сделать, так как заграничный путь чайковцев перешел ей по наследству. Летом, 1877 года, в Россию было доставлено два станка со всеми принадлежностями. Месяца через два появились издания «Русской Вольной Типографии»; эти издания принадлежали всецело народникам. Их типография приспособлена была к печатанию только брошюр, и из нее они стали появляться одна за другой. Для начала народникам важно было иметь агитационную литературу, чтобы, пользуясь всяким выдающимся фактом жизни, останавливать внимание общества и партии на таком или ином его значении, двигать на те или другие поступки и определившиеся течения мысли и чувства организовать в соответственном целям направлении. И эта литература исполнила свою роль. Она провозгласила мысль активной борьбы, столь соответственную исторической и психической жизни партии, она объяснила и оценила отдельные факты этой борьбы, она установила в партии большое единство действия и утвердила за народниками инициативу и руководительство. С первых дней существования представители этого направления поняли необходимость перенесения литературного органа из-за границы в Россию. Дело было, правда, трудное и новое. Странно было представить существование революционной типографии в Петербурге, центре правительственной силы, а еще более необычна была мысль издания серьезной газеты сколько-нибудь правильно. Начали сначала с более необходимого и легкого, с издания отдельных брошюр. Второй из привезенных станков был куплен народниками по просьбе одного кружка, желавшего издавать газету. Он соответствовал этому назначению. Когда Русская Вольная Типография окрепла и доказала возможность существования, выступила на сцену и другая типография. В ней стала печататься газета «Начало». Эта газета по литературным своим силам и по положению ее издателей не могла быть органом партии. Кружок, руководивший ею, не претендовал на это и ясно выразил значение этой газеты ее названием. Номера «Начала» выходили в продолжение первой половины 1878 года и прекратились в то время, когда организация народников настолько окрепла и расширилась, что была в состоянии приняться за издание серьезного органа партии. «Началисты», как пионеры, сознавали тоже необходимость соединения литературного дела с работой в народе и других сферах, что могла только сделать организация, имеющая наибольшее значение и влияние в партии, и они охотно передали свою типографию народникам. Перешедши в другие руки, она стала называться С.-Петербургской Вольной Типографией. Первым изданием ее была брошюра «Заживо погребенные», вышедшая в конце августа 1878 года; в ней обрисовано было положение политических арестантов в центральных тюрьмах.

После этой брошюры в 20 числах октября появился первый номер «Земли и Воли».

В начале июня 1878 года я уехал из С.-Петербурга в Москву. В петербургской Публичной Библиотеке я не мог получить рукописные раскольничьи книги, наиболее необходимые для моих занятий. В Москве же у меня были знакомства, могущие помочь мне в этом случае; кроме того, небезынтересно было поближе сойтись с местными радикалами и постараться склонить их к принятию народнической программы. Там я пробыл около двух месяцев, а в последних числах июля приехал обратно в С.-Петербург. Было время сильного возбуждения. 2 августа телеграф принес известие о смертной казни Ковальского и происшествии у здания суда во время объявления приговора, а 4 августа, как бы в ответ, был исполнен смертный приговор над Мезенцевым[XXXIII]. Хотя эти два события, по всему вероятию, и не имели непосредственной связи, судя по краткости промежутка времени между ними, но совпадение увеличило значение каждого из них, усилило волнение обоих сторон. Последовал со стороны правительства ряд мер к обеспечению порядка. Силы полиции оказались недостаточны для предупреждения нападения со стороны радикалов; были призваны казаки и общество, надлежащими распоряжениями и обращениями в помощь ей, для борьбы с шайкой злоумышленников. Эта шайка объявлена была злейшим врагом, и на нее направлены были военные законы. Нашлись услужливые люди и газеты, подстрекнувшие известием о назначении цены за убийцу Мезенцева неразборчивые инстинкты наживы. Внешняя суровая сторона всего этого создала в обществе тревожное настроение, но до мира радикалов мало коснулась. Осенние погромы были делом случая, а не успешного преследования. Издание же органа «Земли и Воли» шло своим чередом, несмотря и на эти погромы.

7 января[20]. Если по качеству деятельность III Отделения не выиграла со вступлением нового шефа, то количественные силы этого учреждения увеличились в несколько раз. Новый начальник, очевидно, решил держаться политики искоренения всего неблагонамеренного, понимая последнее слово в самом широком смысле. Так как шайка злоумышленников живет в мире неблагонамеренных, то при истреблении этого мира погибнет и она. Но неблагонамеренная среда широка: это все студенчество, часть литераторов и адвокатов, молодые люди без определенных занятий и т. д. Чтобы охватить ее, надо гораздо более сил, чем имеется в руках III Отделения. Вследствие этого были увеличены его средства. И более всего прибыло «частных агентов», их стало в несколько раз больше, пропорционально возросло «число донесений», а потому и постановлений о производстве обысков. Студенчество, как нарочно, с осени 1878 года стало волноваться почти во всех университетских городах и этим обратило на себя еще большее внимание нового «censor morum»[XXXIV]. Каждый шаг недовольного студенчества сопровождался обысками, арестами и административными высылками. Десятки людей очутились в северных и северо-восточных губерниях за найденную книжку, брошюру, за то, что физиономия была замечена где-нибудь на сходке, или за то, что присутствовал на какой-нибудь вечеринке, показавшейся подозрительной и потому арестованной. Под влиянием истребительного настроения правительства совершались избиения студентов, настолько жестокие и бесцельные, что изумляли и приводили в негодование даже притерпевшихся людей.

Осень 1878 г. и зима с 1878 на 1879 год были успешны для народников, действовавших между рабочими. Для этой работы организация имела особую группу людей. Она посвящала себя преимущественно этому делу и потому имела много связей и знакомств среди рабочих различных заводов и фабрик. Как известно уже, народники в этой сфере, кроме пропаганды, считали необходимым двигать рабочих на борьбу с хозяевами за свои насущные интересы[XXXV]. Борьба должна была дать рабочим единство и уяснить их положение как сословия. Одним из главных средств борьбы признавалась стачка. Рабочая группа, пользуясь связями, наблюдала за настроением фабрик и заводов и не упускала случая протянуть руку помощи тем из них, где слишком нахальная эксплоатация вызывала сильное недовольство и открытый протест. В последнем случае она являлась обыкновенно непосредственно или чрез рабочих организатором сопротивления и бюро для сбора пожертвований в пользу стачечников, которым в России не от кого ожидать поддержки. Эта группа пользовалась услугами С.-Петербургской Вольной Типографии и потому могла публиковать требования рабочих, обобщать и расширять недовольство. В таком виде проявилась ее деятельность во время стачек зимой 1878—79 года на Новой Бумагопрядильне, на фабриках Шау, Максвеля и др. Хотя в стачках ничего опасного и революционного не было, но правительство, чувствуя в этом деле некоторое касательство радикалов, сочло нужным и здесь действовать истребительно. Жандармы, казаки, нагайки, розги для малолетних, высылки для взрослых — вот меры для развития в народе чувства гражданственности и духа законности. Многие десятки рабочих последовали туда же, где очутились и волнующиеся, избитые студенты, т.е. на родину и в северные губернии. Холодная окраина поглощала все, что хоть сколько-нибудь считалось неблагонамеренным. Однако многим не жилось на севере, и вот стали один за другим бежать. Но и над этим правительство не задумалось и опубликовало известное постановление, что шаг ссыльного за черту города будет шагом в Якутскую область. Скачок чересчур велик, но кому до этого дело, кто, не испытавши, может себе представить, что значит молодому человеку, только что выхваченному из студенческой среды, попасть в Якутскую область? Это равносильно десяткам лет каторжной работы. Крутая мера не уменьшила побеги, а создала дело Бобохова, стрелявшего при арестовании во время побега, и много других прискорбных явлений[XXXVI].

Кто же виновен во всем этом? У кого можно спросить ответ за новую массу страданий, за преследование людей, виновных лишь только в том, что попали под сердитую руку, направленную против неуловимой шайки злоумышленников? Партия, перед глазами которой происходила травля, знала, кто должен за это ответить, чье имя санкционировало это истребительное направление: Исполнительный Комитет партии приговорил шефа жандармов Дрентельна к смерти. В марте была попытка привести его в исполнение. Неудачное покушение вызвало уже буквально поход против радикалов. Вспоминая те времена, тот белый террор, объясняешь легко все последующее. В ночь с 13 на 14 марта брали, кого только могли. Были составлены проскрипции из сотен лиц, находящихся почему-либо на замечании у III Отделения, и, руководясь ими, ходили из квартиры в квартиру, искали шайки и Мирского[XXXVII], а по случаю прихватывали всех, попадающихся под руки. Тюрьмы быстро переполнились. В Литовском замке, куда обыкновенно не садят политических, их помещали уже в общие камеры по пяти и десяти человек. В одну из знаменательных ночей туда привезли от 12 часов до 6 часов утра 76 человек и большую часть из них рабочих. Бывали курьезные случаи, — арестованных водили из участка в участок, заставляли просиживать долгие часы в кухне у градоначальника и не знали, куда девать. Несмотря на эти усилия, искомого не находили. Народническая организация, руководившая работой во всех направлениях, имела местожительство вне среды «вифлиемских младенцев».

8 января[21]. В продолжение осени 1878 года, зимы и весны 1879 года деятельность моя не носила какого-нибудь специального характера. Распространение издания «Земля и Воля», пропаганда среди молодежи, исполнение многих отдельных дел организационного характера занимали все время. Происходящие на глазах события, преследование, страдания заключенных товарищей клали глубокие следы в моей душе. Несмотря на деятельную жизнь, какую мне приходилось вести, на разнообразие впечатлений, постоянно сжатое от боли сердце на целые дни и недели нагоняло угрюмое, тяжелое настроение. Кто не обладает глубоким чувством, кто не жил в среде гонимых за убеждения, тому непонятны те процессы души, которые объединяют все силы человека, все его существо в идее и дают ей неудержимое течение: человек делается ее воплощением и получает от нее величие и силу. Картины страданий людей, близких по вере, народности, родству или целям, вызывают и вызывали всегда такое душевное состояние, которое побуждало идти на самопожертвование не только единицы, но сотни и тысячи им близких. Когда я встретился в феврале 1879 года с Александром Константиновичем Соловьевым, тогда возвратившимся из Саратовской губернии, он был именно в таком настроении. На расспросы о деятельности в народе он передавал много интересных впечатлений, рассказывал о влиянии, которое можно приобресть в том или другом положении, о своих отношениях к крестьянам, и все эти факты и мысли обнаруживали в нем веру в возможность работы в народе. Тон, каким он говорил, клал на предмет бесед отпечаток давно прошедшего; по выражению глаз, улыбке и вообще всей физиономии его казалось, что то, о чем он говорил, было уже далеко и, что несмотря на светлый взгляд свой на прошлое, он не жалеет о нем. Первое свидание с ним задало вопрос: зачем же он прибыл в Петербург, оставил деревню, когда начал приобретать самое желательное положение? Мне сразу показалось, что он скрывает какую-то поглощающую его мысль. На первые мои вопросы, долго ли думает пробыть в Петербурге, он отвечал неопределенно и, в свою очередь, узнавал, кто есть здесь теперь из его знакомых, как идут дела, хвалил поступок с Мезенцевым, говорил, что это дело произвело на него в глуши, где он жил, отрадное впечатление, так что я заключил о полном его сочувствии активной борьбе с правительством. Я с ним продолжал видаться раза по два в неделю, он вел самые общие разговоры, присматривался к настроению своих знакомых и наблюдал. Так прошло недели две. Однажды, идя со мной по улице, когда я стал прощаться с ним, он обратился ко мне с вопросом, не могу ли я ему достать яду. Я осведомился, какого и в каком количестве, но предупредил, что едва ли исполню его просьбу, так как не имею ходов для этого, но обещал спросить у некоторых своих знакомых. Он, очевидно, думал, что я спрошу у него зачем ему нужна эта вещь, и, ранее решившись сообщить мне о своей idee fixe, считал такой переход более естественным. Я же полагал в этом случае любопытство неуместным. Тогда он сам продолжил разговор, кратко очертил свое душевное настроение, взгляд на жизнь и закончил выражением своей твердой решимости покончить с царем.

Александр Квятковский

В дальнейших беседах он свое настроение мотивировал более всего тем благотворным влиянием, какое произведет такой факт на крестьян. Он не видел более могучего средства подвинуть вперед экономический кризис. Желания и ожидания везде самые определенные. Недовольство в народе самое сильное. Не достает толчка, ощутительного для всей России. Народническую деятельность он считал полезной и полагал, что его поступок расширит и ускорит ее в очень значительной степени. Момента действия он не назначил, но видно было, что для него чем скорее, тем лучше. В то время у меня не созрел еще взгляд по этому важному вопросу; я не мог ни поддержать его намерения, ни отклонить. Близкая возможность такого факта заставляла часто задумываться над ним. Доверие Соловьева ко мне в этом случае я объясняю тем, что из старых его знакомых, более близких, никого не было. Когда приехал в С.-Петербург Квятковский[XXXVIII], то и он узнал об этом, но как и через кого, не знаю. После первого откровенного разговора прошло довольно много времени. Я продолжал видеться с Соловьевым, но не часто: правительственные преследования заставляли избегать посещения квартир, и мы встречались в общественных местах. Так прошло 13 марта, и наступили для радикалов варфаломеевские ночи. До той поры Соловьев был спокоен и даже редко возвращался к заветной мысли; он как бы чего-то поджидал, но тут он стал выказывать нетерпение, ему казалось, что ждать больше нельзя, что нужно прекратить кровожадный пир правительства.

Приблизительно в это время приехал в С.-Петербург Григорий Гольденберг и стал разыскивать своих знакомых. С кем он прежде всего встретился, не знаю, но через несколько дней он нашел кажется, Зунделевича[XXXIX] и сообщил о своем намерении стрелять в царя; потом он это же повторил и мне.

Таким образом, благодаря старым знакомствам, сочетались эти два стремления. Я с Гольденбергом не встречался с июня 1876 года и не мог бы по старому впечатлению серьезно принять его заявление, но совершение им казни Крапоткина заставляло отнестись к нему иначе, и я счел своим долгом сказать Соловьеву о том, что на его подвиг явился новый претендент. Он, конечно, пожелал с ним видеться, на что согласился и Гольденберг. Вот причина нескольких собраний в трактирах. В решении вопроса Соловьевым и Гольденбергом — кому идти на смерть, были заинтересованы я и Квятковский, как люди более близкие Соловьеву, и Зунделевич и Кобылянский[XL] — более знакомые с Гольденбергом. За исключением Кобылянского, высказывали взгляды все; они касались значения цареубийства, как средства революционной борьбы, значения условий и личности совершающего в этом событии. Мысли наши не имели решающего значения для Соловьева и Гольденберга; они могли принять их во внимание, но и могли пропустить мимо ушей. Были затронуты очень важные вопросы в принципиальном, программном смысле, а потому наши беседы затянулись на несколько собраний. На последнем собрании, перед тем как расходиться, наступило минутное молчание. Каждый обобщал сумму взглядов и мыслей, высказанных на этих собраниях. Мы ждали решающего слова исполнителей. Соловьев прервал, наконец, молчание следующими словами: «Итак, по всем соображениям я — лучший исполнитель. Это дело должно быть исполнено мною, и я никому его не уступлю. Александр II должен быть моим». Решимостью звучал его голос, а на лице играла печальная, но добрая улыбка. Гольденберг почти не возражал. Он предложил идти вместе, но Соловьев отклонил. «Я справлюсь и сам, зачем же погибать двоим». Мы тоже не сказали ни слова. Да и что можно было сказать? Могли ли мы иметь решающий голос вместе с исполнителями? О, конечно, нет. Право голоса в таких случаях покупается только ценою самопожертвования, мы же к нему не были готовы. В это время идея борьбы с монархией слагалась в моей голове, но выступить с ней я еще не мог.

После решения Соловьева мы приняли меры для безопасности партии и организации. Под предлогом предполагающихся повальных обысков мы старались выпроводить нелегальных людей из Петербурга и подготовить остающихся. Таким образом тайна была сохранена до дня 2 апреля. Яд Соловьеву я достать не успел; он сам его добыл, но откуда, не знаю. Недели за две до 2 апреля он с любопытством осмотрел мой револьвер, маленький бульдог, и возвратил его мне обратно. Где и когда достал он револьвер, которым стрелял в царя, не расспрашивал у него и потому не знаю. Весь апрель я жил в Петербурге.

9 января[22]. 2 апреля как факт, по месту, времени и исполнению было неожиданно для партии, но по настроению это событие принято было ею, как нечто, долженствовавшее случиться; все были заинтересованы, возбуждены, опечалены неудачей, но никто не был поражен самой попыткой. То, что партия вынесла за последнее время, атмосфера, созданная систематическими преследованиями, подсказывали ей неизбежность подобной катастрофы, являющейся волной страдания, хлынувшего через край. Настроение Соловьева, кроме логических мотивов, несомненно, имело прямую связь с предшествующими событиями и с положением партии. Совершавшееся вокруг него, чувства и страсти момента отразились в нем как в более светлом зеркале и дали огненный луч. Но не суждено было ему пролить новый свет на жизнь.

5 апреля новые меры усмирения обрушились, но уже не на одних радикалов, а и на все русское общество и народ. Генерал-губернаторы, на правах сатрапов, обратили Россию в какую-то азиатскую страну. То, что за тем последовало, слишком ужасно; не хватило бы времени и чувства передавать все. Да и нет в том нужды. Борьба правительства с партией и с самым призраком ее стала открытой. Не стеснялись уже более публичности крайних мер. Петербург, Киев, Харьков, Одесса, Москва, десятки виселиц, многие сотни высланных, без числа обыски и аресты, тысячи провозимых домой по этапу за отсутствие письменных видов[XLI], десятки тысяч дворников[XLII] и т.д. определили новое направление правительства.

Но оно же определило и новое направление партии. Те, которые уцелели, а их было довольно много, прозрели. Никогда так рельефно не выдвигалась событиями цель, как теперь. Еще ранее при усилении правительственных преследований партия, волей-неволей, должна была, в виду самозащиты, усиливать ряды отражающих нападение со стороны государства. Это происходило само собой, в виду жизненной необходимости. Правительство и борьба с ним, как с главным врагом, не выдвигались, однако, как принцип. История движений, как и в этом случае, доказывает, что сила вещей ранее дает направление им, чем оно сознается руководителями и элементами движения. Последние меры сильно способствовали истинному уяснению соотношения между борющимися силами. В начале 70-х годов выступили социалисты со своей теорией и понесли горячее слово проповеди в народ. Как бы ни крайни были их воззрения, но деятельность их была мирна и культурна. Красота идеала увлекала их всецело и не замечали они в жизни отрицательную силу, начало, противоположное им и их идее. С первого же шага оно стало отравлять их. Насколько животворно и полезно было им столкновение с действительностью, настолько смертоносно прикосновение этой силы. В увлечении они долго не замечали или игнорировали это. Прошло несколько лет. Результаты постепенного, усиливающегося отравления предстали наконец перед их глазами в закулисной стороне дела о пропаганде в 37 губерниях[XLIII] и вызвали ропот и негодование, но не изменили отношения к правительству. Социалисты только поняли реальное значение последнего и стали ловчее уклоняться от него. Расширяющаяся деятельность давала новые жертвы и новые страдания, а преследования становились систематичнее. С этой поры стали сходиться противники. Социально-Революционную партию влекла еще однако несознанная сила вещей. Созидающая работа в народе по прежнему манила всякого серьезного деятеля, и, отдавая себя временно тому или иному делу, направленному против правительства, он вместе с тем мечтал о деревне, и если ему удавалось выйти из неравной борьбы, он стремился туда. Так было в 1878 году. Истребительное направление, принятое Дрентельном с начала 1879 года, выдвигает уже силу, поставившую серьезной своей задачей борьбу с правительством. Именем Исполнительного Комитета совершается ряд деяний, которые, однако, не изменяют программы партии. Она развивается в «Земле и Воле» последовательно до прекращения этого органа. Отдельные статьи в «Листках Земли и Воли» указывают на важность момента для партии, на виселицы, призывают к мести и выставляют борьбу с правительством, как одно из главных средств. Эти статьи являются предвестниками нового направления. А в июне 1879 года определяется это направление на Липецком съезде. В нем главная задача — освобождение народа от правительства. Борьба с правительством обусловливает все остальное. Победа и Народная Воля должны венчать эту борьбу.

Прошло 8 лет, и мирные пропагандисты условиями деятельности были приведены к необходимости вступить в кровавый бой с правительством. Правительство препятствовало движению в народ, что привело его к неизбежной встрече лицом к лицу с партией, которая долголетней, тяжелой борьбой подготовлена к этому. Правительство грудью загородило путь в народ и сделало ее целью, которую менее всего желала иметь партия. Пусть не винят последнюю за кровавые средства. Великая идея освящает их, а гнет правительства вызывает их.

10 января[23]. В начале 1877 года Дмитрий Андреевич Лизогуб пристал к петербургской группе народников, в которой в то время находился уже и Валерьян Осинский[XLIV]. Здесь они встретились, познакомились и, кажется, потом подружились. Лизогуб не постоянно жил в Петербурге, а потому он встречался со своими новыми товарищами редко. Его отношения к ним до весны 1878 г. были более деловые, чем близкие.

В группе народников, как и в большинстве социально-революционных кружков, не было частной собственности. Новый член, входя в группу, делался — всеми своими духовными и материальными силами и средствами — собственностью компании и ее целей. Он приносил в жертву делу все свое личное, собственность, симпатии, дружбу, любовь и самую жизнь. Права группы по отношению к члену были неограниченны. Но чем шире была власть товарищей, — тем осторожнее и деликатнее они ею пользовались. Не допускались никакие личные счеты, соображения и мотивы; доверие одного к честности другого и присущее всем сознание собственного долга делало отношения прямыми и серьезными. Никогда группа, без крайней необходимости, не насиловала воли своего члена; он же со своей стороны не допускал повода к применению принудительной власти товарищей. Рассудком и убеждением определялось общественное мнение, которому все подчинялись добровольно и охотно. Со вступлением Лизогуба в компанию вопрос об его состоянии не поднимался. Раз ему стали известны принципы группы, ее дела и намерения, никто не считал нужным и деликатным вспоминать о деньгах, но несколько человек, лично близких к нему, знали и ранее положение, в котором находилось его имущество. Путем различных сделок и продажи он хотел в четыре года перевести его на деньги. В то время ему бесспорно принадлежащего имущества было приблизительно на сумму около 120 тысяч, но получение денег за недвижимое следовало по срокам, увеличиваясь по сумме, к 1881 году. И в 1877 году получение было самое незначительное, в 1878 году тоже не больше, а потом увеличивалось в несколько раз. Весной 1878 года он сам заговорил о своем состоянии и передал положение дела контролю товарищей, но вести его продолжал сам.

Валерьян Андреевич Осинский, приставши к народникам, недолго действовал на Севере. Летом 1877 года он уехал в Киев, и с этих пор Юг стал его постоянным местопребыванием; с Петербургом же он поддерживал сношения и служил таким образом для него связью с южными кружками. Лизогуб, часто бывая в Киеве и в своем имении в Черниговской губернии, имел возможность более сблизиться с Осинским. Особенно близки эти отношения стали в 1878 году летом, когда он свои денежные дела вел по преимуществу с Валерьяном. Осенью 1878 года Лизогуб был арестован в Одессе; поверенным его явился Дриго и продолжал, по желанию доверителя, сноситься с Осинским до ареста последнего. Зунделевич восстановил прерванные сношения с Дриго и передал их в середине мая мне. Для замены Зунделевича, я уехал в начале мая в Киев из С.-Петербурга и прибыл туда во время политических процессов. Я Киева не узнал. Не потому, чтобы он изменился по наружному виду зданий и улиц. Я никогда не видал города, занятого неприятелем, но другого представления, чем то, которое я получил при въезде, я не могу себе составить о таком случае. Вокруг Военно-Окружного суда по крайней мере на полверсты местность совершенно пустынна. В местах, расположенных ближе к суду, через улицы протянуты веревки, оберегаемые часовыми и казаками. Вдоль по Бибиковскому бульвару[XLV] казачьи пикеты, а в некоторых местах стоянки. По всему городу расхаживают патрули и разъезжает конница. Движения по улицам, вследствие неприятного настроения населения и летней жары, почти не заметно. Не верилось своим глазам, но действительность была налицо. Тяжелое, острое чувство возбуждали эти картины. В них была видна жажда устрашения и разнесения острием меча. И эта терроризация города — из-за того, что может собраться кучка и могут произойти беспорядки. Боязнь и недоверие ко всему окружающему вызвало такие меры. 14 мая казнили Осинского и других. В этот день я выехал в Чернигов к Дриго в первый раз. Не буду говорить о том, как отразились казни на мне. Дальнейшая деятельность моя свидетельствует о том.

По первому впечатлению Дриго не понравился мне. Зунделевич его хвалил, называл честным и хорошим человеком; казалось, он должен был бы произвести и на меня хорошее впечатление, но этого не случилось. Тупое и несколько животное выражение лица не говорило в его пользу, а отношение к деньгам Лизогуба и ко мне вконец удивило. Он не сдерживал неудовольствия к нашему вмешательству в его дела. Он старался уверить, что напрасно мы хлопочем, что уже все сделано для обеспечения имущества, но того, что сделал, не говорил, желая, чтобы ему верили на слово. Эта манера так не к лицу честному человеку, что у меня невольно зародилось сомнение в его искренности. Я ему привез записки и распоряжения от Лизогуба, письмо Зунделевича и не доверять он мне не мог. В действиях мы его не стесняли, мы только являлись передатчиками распоряжений доверителя и, как заинтересованная сторона, указывали на необходимость спешить с окончанием ликвидации.

12 января[24]. Трудно было не видеть опасность положения, в котором находилось имущество Лизогуба. Для ликвидации и обеспечения всего имущества два-три месяца были слишком коротким сроком, и им следовало пользоваться, чтобы выручить как можно более. Надо было прибегнуть к различным мерам, ускоряющим и обеспечивающим ход дела. Ничего этого не делал Дриго. На него, как на человека чуждого партии, рассчитывать нельзя было, но тут, видя его равнодушие к интересам и заветным желаниям самого Лизогуба, приходилось сомневаться в нем, как в поверенном. Можно было предположить одно из двух: или он ничего не понимает в своем деле и потому легкомысленно манкирует, или его медлительность обусловливается темными личными расчетами. Многие собранные мною на стороне сведения, особенно рассказы крестьян, что он покупает лично себе имение довольно ценное, остановили меня на последнем предположении, и я стал говорить с ним серьезно и настойчиво. Пришлось заявить ему, что на основании записок Лизогуба и ему известных отношений последнего к партии, его имущество есть общественная собственность и что партия своих прав, согласно письменно выраженным желаниям Дмитрия Андреевича, не теряет; а потому никому не уступит. Это его несколько озадачило и рассердило, и он высказал свое мнение о том, что, как ведущий все своими усилиями, имеет некоторое право на имущество. При таком его отношении к воле Лизогуба трудно было рассчитывать на честное выполнение обязанностей поверенного. В последний мой приезд я имел в своих руках категорическое и последнее приказание Лизогуба, в котором было сказано, что если он, Дриго, не передаст состояния его, Лизогуба, таким-то лицам, то Лизогуб будет считать Дриго за человека, воспользовавшегося доверием для похищения чужой собственности. Поведение Дриго пошатнуло доверие к нему Лизогуба, иначе он, мягкий и добрый, не решился бы на такое сильное средство. В этот раз встреча моя с Дриго несколько курьезна, а потому скажу о ней несколько слов. Я приехал в Чернигов 12 или 13 июля, остановился на почтовой станции и отправился на квартиру Дриго. Некоторые предшествовавшие обстоятельства заставляли меня быть осторожным, являясь к нему. Его я не застал дома; он был в Довжике, а так как мне нужно было видеться с ним непременно, то я расспрашивал подробно, как проехать к нему в имение. Мне рассказали дорогу, но предупредили, что он сам будет на днях здесь. Не желая ждать, я сказал, что поеду завтра к нему сам, но потом раздумал и не поехал. Это было вечером 13 числа, а 14 днем Дриго привезли арестованным в Чернигов. Совпадение было странно, но еще страннее то обстоятельство, что в тот же день его выпустили. Перед вечером, проходя мимо его квартиры, я встретил его, выходящим вместе с несколькими своими знакомыми. Он меня не заметил и направился с компанией к валу на реке Десне. Я следовал за ним сзади и нагнал уже у реки. Поздоровавшись, он сказал, что имеет кой о чем поговорить, но что вследствие ареста к нему не удобно заходить, а что мы встретимся у одного его знакомого через час. Через час я был в назначенном месте и прождал его довольно долго, наконец, он явился запыхавшись и сообщил, что приезжал к нему полицеймейстер, спросил, — не было ли у него какого-нибудь приезжего господина, и ускакал. Было ясно, что это относилось ко мне. Он объявил, что ему оставаться долго нельзя, что может приехать вновь полицеймейстер и спросить, где он, а что через час можно будет встретиться где-нибудь на улице и окончить разговор. Мы назначили местом встречи площадь против почтовой станции. Довольно темный летний вечер спустился на землю, когда я находился на площади в конце города, похожей по своей бесконечности более на выгон. На противоположной мне стороне находилась еле заметная в темноте почтовая станция. Я ждал Дриго около получаса, когда заметил, что к ней быстро подъехало несколько извозчичьих дрожек и быстро сошедшие люди загремели саблями по чугунным плитам крыльца. Это меня заинтересовало еще более тем, что через минуту дрожек не стало, а между тем они не отъезжали. Осмотрев, вокруг станцию, я открыл, что они были спрятаны на заднем ее фасаде в тени построек. Еще более уяснилось мое положение, — это приехали за нижепоименованным, который тогда именовался Безменовым. Надо было повидаться во что бы то ни стало с Дриго и уехать как-нибудь секретно, но то и другое нелегко было сделать. У меня в Чернигове не было никого знакомых, а между тем ночь застала меня на улице, а в квартире ждала западня. Я решился сходить в то место, где виделся с Дриго в последний раз, а ранее стал разыскивать лошадей для отъезда. На одном еврейском постоялом дворе согласились меня везти сейчас же ночью на ближайшую станцию железной дороги, находящейся на расстоянии 70 верст. В последнем месте встречи с Дриго, куда я отправился искать с ним свидания, я наткнулся на полицию, и только благодаря уловке удалось от нее отделаться. Я разыграл роль пьяного ночного гуляки, попавшего не туда, куда следовало, и меня отпустили с миром... Это последнее приключение объяснило всю драму, разразившуюся в этот день, и побудило меня немедленно уехать. Многие соображения и данные выяснили роль Дриго в этой истории.

13 января[25]. Социально-Революционная партия в первые годы своей деятельности не имела сколько-нибудь общей организованности. Великая идея, проникая всюду, выдвигала везде ряды деятелей, но орудие ее, слово и книга, пропагандисты и распространители изданий не имели возможности и уменья сплачивать новые силы. Сознание необходимости организации не истекает из отвлеченной идеи; оно есть продукт житейской мудрости, понимание условий деятельности и приспособления к ним. Это, так сказать, техника идейных общественных процессов, которая определяется и развивается жизнью и деятельностью, борьбою за существование и законами естественного подбора. Чистая и наивная, как дитя, самоуверенная, как юноша, выступила партия для борьбы с людской злобой и себялюбием, не предполагая, как крепко держатся эти силы на земле, какие они глубокие корни пустили. С первых же шагов ее деятельности горький опыт стал вразумлять молодую партию. Муки одиночного тюремного заключения, постоянные неудачи и другие житейские невзгоды заставляли сознавать ошибки и промахи, несовершенство способов борьбы. Так постепенно партия отделалась от многих губительных при теперешних условиях борьбы привычек и обычаев и была приведена к мысли о необходимости организации сначала на принципах менее строгих, а потом по типу более централизованному.

Когда я выступил на поприще революционной деятельности, сознание это еще было слабо, хотя отдельные люди, очень незначительное число, уже понимали все значение организации. К таковым принадлежал и я. Большая ли житейская опытность, или врожденные свойства сделали для меня мысль об организации заветной. Она меня не оставляла ни на одну минуту в продолжение четырех лег деятельности и теперь, сошедши со сцены, я совершенно искренно могу сказать, что сделал все, что мог для ее осуществления.

Время весны 1879 года было моментом наиболее благоприятным для попытки широкой организации. Сами обстоятельства навязывали всем эту мысль. Правительственные репрессии ослабили партию количественно и помогли сделаться ей сильнее в пять раз качественно, — они создали замечательное единомыслие и единодушие. У большинства повсеместно было одно желание — кровавая борьба с государственною властью. Но были люди, на которых теория влияет более, чем логика фактов, и они не разделяли такого настроения. В народнической организации они имели тоже своих представителей, и потому она, несмотря на горячие стремления другой части, не могла, без общего решения этого вопроса, переменить направления. Это было причиной Воронежского съезда. Почти одновременно, несколькими днями ранее, составился съезд в Липецке. На нем присутствовали люди, решившие для себя борьбу с правительством, как главное средство освобождения народа. Здесь были как некоторые члены организации народников, так и отдельные лица, более определенные по своим воззрениям и выработанные, как деятели. Не зная, как будет решен вопрос на Воронежском съезде, народники Липецкого съезда предполагали два исхода; или организация народников признает необходимым такую борьбу, тогда Липецкая группа возьмет на себя ее, или, при отрицательном решении, необходимо будет разделение на две организации.

Липецкий съезд продолжался три или четыре дня, от 17 до 20 июня. Вопросы были поставлены программные и организационные. Результатом совещаний были: программа партии Народной Воли, опубликованная впоследствии от имени Исполнительного Комитета и план организации этой партии. Но ни одно практическое предприятие здесь обсуждаемо не было. Хотя Воронежский съезд решил вопрос о борьбе с правительством удовлетворительно, но постепенно несогласное меньшинство выдвинуло параллельно с «Народной Волей» и свою программу «Черного Передела»[XLVI].

14 января[26]. После Липецкого съезда половину июля я провел в Одессе; около 14 числа был в Чернигове; в конце июля или 3 начале августа — в Москве проездом и затем прибыл в Петербург. Здесь я узнал, что имеется уже приготовленный динамит и что есть предположение о возможности осуществить план подведения мины под полотно железных дорог, проходящих в пределах города Москвы и служащих путем возвращения царя из Ливадии. Через неделю или две по приезде, я, как знающий Москву, получил предложение от Исполнительного Комитета Социально-Революционной партии отправиться туда и осмотреть места вблизи полотна Николаевской и Московско-Курской ж. д. с целью приискания удобного места для вышеупомянутого плана. Согласно этому предположению я тогда же предпринял эту поездку и, осмотрев указанные места, нашел несколько домов пригодных, по моему мнению, для этой цели. Сведения о них были переданы мною Исполнительному Комитету. Лица, назначенные для исполнения первых по времени функций предприятия, осмотрели вторично эти места и намеченные дома, остановились на одном из них, именно на том, откуда и сделан был подкоп, результатом которого был взрыв 19 ноября 1879 года. Настроение в это время среди вновь определившейся фракции было чрезвычайно возбужденное и решительное, большинство дышало страстью отважного и последнего боя. Многие наперерыв предлагали свои услуги на самые опасные роли. То был момент самых глубоких и высоких чувств, дающих десяткам людей силу бороться с обладателями десятков миллионов подданных, миллионов штыков и верных слуг. Но тут уже сталкивались не человек с человеком, не слабый с сильным, а воплощенная идея с материальной силой. В таких случаях совокупность физических сил и их громадность теряют всякое значение; идея их разделяет, парализует своей неуловимостью, приводит к индивидуальному их содержанию.

Люди «Народной Воли», как самая их идея, не знают страха и преград. Весна и лето воздвигли десятки виселиц и нагнали ужас на общество. Но у тех, для устрашения которых они ставились, исчезло и малейшее подобие этого чувства: они освободились от всего личного и материального, примеры геройски-спокойной смерти товарищей переродили их.

В сентябре месяце отправился я в Москву, чтобы принять участие в тамошнем предприятии, которое нуждалось в работниках и в людях, которым бы жизнь вне места действия позволяла вести сношения с организацией и другими полезными для этого дела людьми. Некоторые из этих сношений и работу по подкопу я взял на себя. По приезде в Москву я поселился под именем Полошкина на Лубянке, в номерах Кузовлева, где и жил до отъезда в С.-Петербург, т.е. до 28 ноября. За главный принцип ведения этого дела была признана всеми участвовавшими полная секретность его. О нем не знал, кроме центрального учреждения, никто в С.-Петербурге и ни один человек в Москве. Пребывание некоторых участников, сталкивавшихся с московским радикальным миром, было объяснено самыми удовлетворительными и правдоподобными предлогами; остальные же сохраняли строгое инкогнито. При таких условиях было приступлено к главным работам, — к проведению минной галереи[XLVII].

Работы эти начались с определения направления подземной галереи, установленного посредством отвесов, компаса и ватерпаса. Намечено было две постоянные точки, — одна в нижнем этаже дома, как начало галереи, другая на полотне — конечная. Веха на полотне и отвес внутри дома обозначили вертикальною плоскостью направление галереи. Компас, определив угол отклонения этой плоскости от магнитной стрелки, сделал ее положение известным и постоянным по отношению к странам света. Ватерпас дал горизонтальное направление галерее. Справки в саперных и минных руководствах ничего особенно полезного не дали, разве только способствовали известному направлению мысли приступавших к работе. Призматическая форма галереи, по условиям работы в ней сидя, удобству крепления песчаного грунта и по наименьшей выемке земли, представлялась наиболее удобной и применимой. Способ крепи был выбран двухсторонний дощатый, пол же галереи оставался грунтовым. Доски вверху скреплялись посредством двух соответственных вырезок, а в основании своем для упора имели подставки из маленьких досок. При такой технике начата была галерея, на глубине 1 аршина с четвертью от поверхности земли. Опустить ее глубже не было никакой возможности при наших средствах, так как на полчетверти ниже начиналась подпочвенная вода, быстро выступавшая на поверхность. И при такой глубине, на которой рыли, пол галереи постоянно был сыр, что чрезвычайно отягчало работу. Начало галереи шло из стены ранее сделанного подполья, могущего поместить вплотную 9 человек, а потому удобного для вытаскивания земли и хранения постоянно необходимых при работах вещей. Доски пилились в помещении нижнего этажа, а земля ссыпалась в чулане и в люк пристройки. По расчету должно было получиться на 20 ? саженей галереи около 9 кубических саженей выемки, а такое количество земли было чрезвычайно трудно спрятать совершенно незаметно; в этом мы видели главный риск предприятия.

15 января[27]. Размеры галереи приняты были приблизительно такие: высота призмы 18 верш., стороны 28 верш., основание 22 верш. Галерея выводилась двумя орудиями: маленькой английской лопаткой делалась выемка вчерне, а садовым черпачком, употребляющимся для делания ямок и представляющим рассеченный по высоте цилиндр, названный нами «совком», давалась большая правильность сторонам. Обыкновенно не вырывалось вглубь более, чем на ширину одной пары досок, и сейчас же вырытое пространство заставлялось ими. Работа производилась со свечей. Влезавший внутрь рыл на одну пару досок, отправлял землю наружу на железном листе, который вытаскивали толстой веревкой, находящиеся в подполье, потом обратно возвращал вглубь галереи порожний лист посредством тонкой веревки, конец которой имел постоянно у себя; когда было нужно, получал на том же листе пару досок и подставки и, обровняв стороны, пригнав и вставив доски, вылезал обратно, а его заменял другой. Двигаться по галерее можно было только лежа на животе или приподнявшись немного на четвереньки. Приходилось просиживать за своей очередной работой внутри галереи от полутора до трех часов, смотря по ширине досок и встречавшемуся грунту, а в день приходилось иным ставить по две, по три пары, так как не все лазили внутрь, а только те, которые быстрее и ловчее там работали. В день, при работе от 7 часов утра до 9 час. вечера, успевали вырывать от 2 до 3 аршин. Работа внутри была утомительна и тяжела, по неудобному положению тела, недостатку воздуха и сырости почвы, причем приходилось, для большей свободы движений, находиться там только в двух рубахах, в то время, как работы начались только 1 октября, и холодная осенняя сырость давала себя чувствовать. Но еще более утомительную работу представляла вытаскивание земли из внутри в подполье. Тут приходилось двум-трем человекам напрягать все силы сразу, чтобы подвинуть лист, нагруженный почти мокрым песком, на пол-аршина. Этот процесс похож на вбивание свай бабой[XLVIII], но с тою только разницей, что отдыху и сил в нашей работе менее, а потому работа еще труднее. В конце, когда галерея приближалась к 15 саженям, мы, чтобы сколько-нибудь облегчить и ускорить вытаскивание земли, устроили ворот, помещенный в нижнем этаже, но и он по своему несовершенству мало помог. Из подполья земля относилась ведрами или носилками из рогожи в указанные выше места, а потом часть ее в темные осенние ночи, во время дождя или вьюги, когда ни одна человеческая душа не рисковала выглянуть на двор, разбрасывали по большому двору, и к утру ее размывало или заносило снегом. Строгий порядок, заведенный сообразно с обстоятельствами, и колокольчик из спальни верхнего этажа в подполье нижнего этажа давали возможность скрыть от нескольких посторонних лиц, посещавших хозяев дома, присутствие других жильцов и деятельную, неустанную работу. Входили и выходили таинственные землекопы так, что никогда и никто не видал их лица. А между тем, несмотря на необходимую и строго соблюдаемую осторожность вне дома и при появлении посторонних, несмотря на усталость и исхудалые лица работников, жила эта семья-невидимка весело и дружно. В короткие часы послеобеденного отдыха звучала иногда тихая, мелодичная песня о заветных думах народа и отвечала она нашему настроению и нашим думам.

Общая духовная бодрость воскрешала энергию в усталом теле, и самые тяжелые препятствия преодолевались с возможным для людей хладнокровием. А препятствий воздвигалось природой и обстоятельствами много. Одно из наиболее серьезных было выдвинуто природой в начале ноября месяца, когда галерея почти была кончена. К ноябрю месяцу выпал значительный снег и лежал несколько дней. Для нас это было приятно, так как он покрыл разбросанную по двору землю и положил конец невылазной грязи московских предместий. Но настала оттепель, пошел дождь, и вода, образовавшаяся из снега, покрыла землю. Однажды утром приходим мы к подполью и не верим своим глазам, на дне его почти на пол-аршина воды и далее по всей галерее такое же море. Перед тем всю ночь лил дождь, и причина подтопления стала нам ясна. Нас залила снеговая и дождевая вода. Стали мы выкачивать воду ведрами, днем выливали на пол в противоположном углу нижнего этажа, а ночью выносили на двор. Ведер триста или четыреста вылили мы, а все-таки пол галерее представлял лужу, вершка на два покрытую водой и грязью. В то же время путешествия по воде внутри галерее, что, по трудности движения вперед со свечей, продолжались по несколько часов, и осмотр снаружи перед домом открыли, что поверхность земли по направлению галереи в нескольких более низких местах размыта, и вода, скопившаяся в них, просочилась внутрь, где от этого образовались наносы. Мы ждали очень печальных последствий. Галлерея пересекала дорогу, по которой ездили в наш и несколько соседних домов с сорокаведерной бочкой воды, с возами дров и досок, и не сегодня, так завтра нога лошади или колесо телеги провалится к нам в галерею, обнаружит план и завалит работающего внутри. Трудно было предпринять что-нибудь избавляющее от возможности подобной катастрофы, но мы сделали все, что могли. Снаружи насыпали ночью на промытые места земли, а сверху прикрыли навозом, отвели, насколько представлялось возможным, воду, притекающую к нам, внутри укрепили доски, заложили щели, вычистили наносы и попробовали рыть недостающие две с половиной сажени. С этого рокового потопа работа сделалась уже поистине невообразимой. Идти галереей дальше не было никакой возможности.

16 января[28]. Причины невозможности продолжать углубление галереи были следующие. Почва пола сделалась мокрой, неровной и мягкой, неудобной для таскания листа. В конце галереи, несколько более низком, чем начало, невозможно было выкачать скопившейся жидкой, как вода, грязи, делавшей земляную работу чрезвычайно трудной. Грунт конца галереи, подошедший уже под насыпь полотна, стал чрезвычайно рыхл, так что нельзя было рыть даже на полчетверти вперед без обвалов сверху и с боков, чему еще более способствовало сильное сотрясение почвы при проходе поездов. Даже крепленные уже досками своды дрожали, как при землетрясении. Сидя в этом месте галереи, издали по отчетливому гулу слышишь приближение поезда. По мере того, как расстояние становится меньше, гул переходит в приближающиеся раскаты грома и с оглушительным шумом проносится чудовище почти над головой. Явственно слышно, как порывистыми толчками колеса перескакивают с рельса на рельс, как налетают один за другим вагоны. Все трепещет вокруг тебя, сидящего прислонясь к доскам, из щелей сыплется земля на голову, в уши, в глаза, даже пламя свечи колеблется, а между тем приятно бывало встречать эту пролетающую грозную силу.

Но не всегда приятны бывали последствия. Промчится иногда поезд и отвалит впереди тебя глыбу земли на час лишней работы и увеличит опасность обвала с поверхности в пустоту, образовавшуюся за дощатыми стенками. Препятствовала движению вперед также и вода. Сидеть по несколько часов в ней, холодной и грязной, принимать всевозможные положения, даже лежачие, окунаясь по шею, было мучительно и опасно. Чтобы как-нибудь избавиться от воды и осушить хотя конец галереи, мы устроили на сажень от конца плотину и переливали воду за нее. Сверху плотины было оставлено отверстие, чрез которое можно было только просунуться. Это сделало конец галереи подобным могиле. Несмотря на вентиляцию, свеча стала с трудом и недолго гореть здесь, воздух стал удушливо тяжелым, движения почти невозможными, а хуже всего то, что и от воды мы не избавились, — она просачивалась чрез плотину и стояла на четверть глубиною. Для приведения дела к концу мы придумали углублять минную галерею далее земляным буравом вершка в три в диаметре и чрез образовавшееся отверстие продвинуть цилиндрическую мину под рельсы. Заказан был бурав в 7 ? аршин длиною, с составными коленами и пущен был в дело. Для работы им мы влезали в образовавшийся в конце склеп и, лежа по грудь в воде, сверлили, упираясь спиной и шеей в плотину, а ногами в грязь. Работа была медленная, неудобная и... но для полной характеристики я не могу приискать слов. Положение работающего там походило на заживо зарытого, употребляющего последние, нечеловеческие усилия в борьбе со смертью. Здесь я в первый раз в жизни заглянул ей в холодные очи и к удивлению и удовольствию моему остался спокоен.

Работа буравом продолжалась с неделю и, несмотря на условия ее, мы просверлили 7 аршин. Было около 10 ноября. Поспешили проложить проводники, приготовить цилиндр и рассыпать по двору в находившийся в сарае погреб всю землю, скопившуюся в чулане. А ее было очень много. Несколько дней кряду мы работали над ней и, наконец, главные следы нашего дела были скрыты, что представляло большое значение, ввиду ожидаемого нами осмотра полицией прилегающих к полотну зданий.

Наконец, были получены определенные сведения о дне проезда царя, и мина была заложена, проводники и спираль испробованы. Но по воле прихотливой судьбы и непреодолимых препятствий, — заряд, заключающий два пуда динамита, не дошел до конца буровой скважины. При движении по ней, он загребал впереди себя землю и, наконец, остановился, и никакие усилия не могли продвинуть его дальше. Несколько раз заряд вытаскивался обратно, и опять пускался в ход бурав. Побуждаемые страстным желанием наиболее обеспечить успех, работавшие над закладкой продвигались сами на сажень в расширенную вначале обвалами скважину и, задыхаясь, несколько минут разгребали руками землю; однако и эти, весьма опасные, попытки устранить преграды не вполне помогли, цилиндр все-таки не вошел до конца. Распространение силы действия динамита хотя и вычисляется формулой теоретически, но предметно сколько-нибудь точно трудно определить его разрушительную силу. Принимая во внимание расстояние и вес, можно было надеяться на успех, а потому решили действовать. Расстояние между миной и второй парой рельс, по которым должен был пройти поезд, было не более трех или четырех аршин; динамит же, находясь на полотне на глубине 2 ? аршин и действуя во все стороны с одинаковой силой, должен был разрушить и вторую пару.

При описании земляных работ я забыл упомянуть о вентиляции. Работать без нее можно было только 10 или 11 саженей, а далее воздуху не хватало, и свеча тухла. Для того, чтобы увеличить приток и движение воздуха, были привешен к верхнему углу галереи ряд железных труб в 2 вершка в диаметре, соединенных концами между собой. Получившаяся, таким образом, длинная составная труба выходила одним концом из галереи в подполье и, изгибаясь в нем, поднималась в нижний этаж, где соединялась с дымовой трубой печки. Образовалась круговая тяга, и свеча стала гореть до конца галереи.

По окончании работ я мог бы и ехать, так как роль окончилась, но у меня были другие дела в Москве, а за себя я не боялся; по образу жизни я не мог навлечь никакого подозрения и потому тревожные моменты должны были пройти для меня безопасно. Неизвестно было, чем это дело окончится, и соображение, что, может быть, какая-нибудь случайность сделает полезным мое присутствие, давало лишний повод остаться.

Наступил критический день 19 ноября. Время прибытия двух царских поездов в Москву было назначено: 10 и 11 часов вечера. Не было тайной для многих москвичей, что царь прибудет в 10 ч. Это подтверждали и другие, более веские данные, заставлявшие обратить взоры на первый поезд. Но царский поезд промчался в начале десятого и был принят за пробный, иногда следующий впереди царского. Второй поезд, шедший в 10 часов с небольшим, совпал со временем, назначенным для царского, и пострадал. Способствовало, как побочное обстоятельство, этой ошибке еще то, что удивительно быстро мчавшийся царский поезд, как говорят очевидцы, наполовину был окутан выпускаемыми локомотивом парами и казался состоящим из двух-трех вагонов. Находясь у Ильинских ворот, я узнал, что царь проехал по Покровке к Иверским воротам и предположил, что план разрушен обыском, происшедшим за несколько часов до проезда. Но на другой день узнал о случившемся.

17 января[29]. На заданные мне вопросы отвечаю: прямо 28 ноября 1879 года, как я уже объяснил, уехал из Москвы и прибыл оттуда в С.-Петербург, где и оставался безвыездно до начала июня 1880 г. Где жил, чем занимался и под какими фамилиями проживал, кроме обстоятельств жизни под именем Поливанова, объяснить не желаю. В общем, моя деятельность этого времени до дня ареста, т.е. до 28 ноября 1880 года, принадлежала всецело организации Общества «Народной Воли». Под именем Поливанова я жил, как удостоверено взятым у меня документом на это имя, с февраля 1880 года последовательно в гостинице «Москва», на углу Невского и Владимирского проспекта, в Троицком переулке, дом № 11/3, и Орловском переулке в доме Фредерикса, квартира Туркиной. В гостинице «Москва» у меня никто не бывал, в Троицком бывал один или два человека и в доме Фредерикса столько же, но кто они — отвечать не желаю. По поводу найденного у меня динамита, к прежде данным по этому предмету объяснениям, прибавляю, что он получен был мною на хранение и, насколько мне известно, определенного назначения не имел. Лица, передавшего мне его, назвать не могу. Цель приготовления и хранения динамита у организации такая же, как у государства, — боевых снарядов. Программа партии и условия борьбы ставят борющихся в самое разнообразное положение наступательно-оборонительной войны, требующей осуществления разнообразных планов, объектами которых служат различные силы противника. Динамит в этих случаях может быть направлен как для самозащиты, так и против врага. По слухам и некоторым соображениям я думаю, что взятый у меня динамит составляет часть имеющегося у организации, но какую, об этом не могу ничего сказать.

15 апреля[30]. Зовут меня Александр Дмитриев Михайлов. По поводу предъявленного мне обвинения в участии в покушении, совершенном 1 марта сего года, жертвою которого пал государь император Александр Николаевич и которое выразилось в том, что во время проезда его величества лицами революционной партии были брошены метательные снаряды, причинившие поранения его величеству, — поясняю:

Я был арестован 28 ноября 1880 года, т.е. за четыре месяца до вышеупомянутого события. Следовательно, я могу отвечать только на вопрос о том, знал ли я, что это событие подготовлялось при условиях, при которых оно впоследствии совершилось. Из показаний, ранее данных мною, явствует, что партия имеет динамит для борьбы с правительством. Далее из показаний моих о событии 19 ноября видно, что я принимал участие в этом деле, направленном против царя, как член партии. Следовательно, я и в момент ареста должен был предвидеть общий ход борьбы в будущем. Но обстоятельства и орудия, которые избраны действующими лицами в событии 1 марта, для меня составляют новость. В частности, о подкопе на одной из улиц С.-Петербурга для заложения мины, о заложении снаряда летом прошлого года под одним из мостов С.-Петербурга же и, наконец, об употреблении и подготовлении метательных снарядов, с целью действовать всеми этими средствами против особы царя, сведений я не имел, а посему не знаю, кем подготовлялись эти предприятия и кем брошены снаряды в покойного императора. В последнее время пребывания моего на свободе высказывались мысли о необходимости продолжать борьбу с главою абсолютизма, если не будет дана какая-нибудь возможность действовать мирным путем, путем свободного слова и убеждения. Из всех предъявленных мне карточек я знаю: Кибальчича еще по гимназии, Михаила, взятого под именем Капустина, Григория Исаева, Софью Перовскую, Александра Баранникова, Веру Филиппову, которую встречал в начале 1877 года, и Николая Саблина, которого я очень мало знал и с трудом признаю на карточке убитого.

Отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский.

Заявление.

Дополнение к показаниям, данным в январе и феврале месяце 1881 года^[31].

Писано в Петропавловской крепости 1881 г., 7 июля.

В своих показаниях, приступая к ним, я хотел держаться формы автобиографии и, в связи с хронологическим порядком и своим участием в освободительном социально-революционном движении, по мере сил, указать на причины этого движения, разъяснить его значение и цели. Придерживаясь вышеуказанного метода, я довел их до весны 1877 года и пребывания моего на Волге, с целями деятельности среди народа по программе «Земли и Воли». Далее, по неизвестным для меня причинам, я вынужден был следователями торопиться окончанием показаний и, вследствие этого, коснулся только слегка своей деятельности в народе, изменения программы «Земли и Воли» в смысле принципов, указанных и развитых в газете «Народная Воля» и затем перешел к описанию своего участия в деятельности организации «Народная Воля». Таким образом, первоначальный план был нарушен, и в моих показаниях появилась очень значительная несоразмерность частей. Первое знакомство с освободительными идеями средины 70-х годов развито обстоятельнее, чем деятельность во имя этих идей. С целью хотя сколько-нибудь исправить эту неполноту я и берусь теперь за перо. Прошло почти полгода с того времени, когда я говорил в показаниях о периоде жизни на Волге, и мне нелегко теперь, не имея старых протоколов под руками и не видев их с тех пор, дополнять их. Как тогда, так и теперь я не буду удовлетворять любознательность криминалиста, — он не найдет полезных для себя указаний на имена, числа, адреса и т. п. мелочи. Цель моя, по-прежнему, дать в свою очередь некоторую дань истории своими сведениями, как современника и деятеля. Перед обществом прошло уже несколько групп людей, действовавших в 1877 и 1878 году по программе «народников» (процессы Адриана Михайлова и 16-ти[XLIX]), а между тем, мне, кажется, не вполне выяснилась эта программа. По крайней мере, товарищ прокурора, прочитав показания о приемах моей деятельности в народе в 1877 году, высказал удивление тому, что я не роздал крестьянам ни одной запрещенной книжки. Это показывает смутное представление о целях и стремлениях Общества «Земли и Воли». Так как деятельность «землевольцев» тесно связана с работою «народовольцев», как предыдущее с последующим, то считаю нелишним поговорить о первых и о том, как события привели их к необходимости действовать в духе «Народной Воли».

Лозунгом вообще всех русских социалистов-революционеров обыкновенно служили слова «произведение социально-экономического переворота для народа и посредством народа». Народники к этим словам прибавили еще «и сообразно с его вековыми и заветными желаниями». Уже из этого видно, что они задавались не просветительными целями. В ближайшей своей деятельности они поставили задачу — подготовление народа к борьбе за то, что веками постепенно отнимало у него государство, в лице своих верховных правителей, т.е. за самоуправление, за политическую свободу, за землю. Для возвращения исконных народных прав, как показала история, народу недоставало организации, сплоченности, уменья вести борьбу; ему недоставало умелой и сильной оппозиции, которая бы постоянно поддерживала знамя этих прав, из поколения в поколение, до того момента, когда обстоятельства позволят вступить в открытую решительную борьбу с поработителями. Образование такой оппозиции и было главной целью народников. Где они появлялись, они старались не выделяться из массы оригинальностью и образованием: это бы их поставило в менее искренние отношения; народ им, как вышедшим не из своей среды, стал бы менее доверять. Усвоив себе народную манеру, будучи хорошо знакомы с интересами и понятиями массы, они старались обратить на себя внимание солидностью, преданностью мирским выгодам, сойтись с лучшими из крестьян и передать им откровенно свои взгляды и цели. Они преследовали обыкновенно две задачи. Во-первых, способствовали противодействию местного населения эксплоатации, гнету, насилию кулаков, помещиков и чиновников. Во-вторых, заботились о выработке и группировке представителей местной оппозиции, народных вожаков, и в этом видели главное средство организации и расширения народной оппозиции и обобщения ее социально-экономических взглядов и стремлений. Ввиду таких целей, народнику интересно было оставаться в известном районе возможно более продолжительное время. Он старался ничем себя не выдать перед людьми опасными, перед сельскими властями, перед обездоленными и обезличенными орудиями сельской аристократии. Более всего он мог рассчитывать на крестьян средней зажиточности, как на людей, сохранивших свою экономическую самостоятельность и не имеющих пороков мироедов. При такой обстановке распространение книг, кроме своей малополезности, было бы еще крайне неблагоразумно, делая пребывание в известной местности шатким, постоянно грозила бы необходимость бросить начатое дело. Особая, отвечающая плану работы, народная литература предполагалась и была бы создана, если бы обстоятельства не заставили изменить самую программу деятельности. Эта новая литература по всему вероятию имела бы вид манифестов от организаций (братств, союзов, кругов) народной борьбы, но способы распространения ее были бы совсем особые, не подрывающие оседлости народников, действующих в деревнях. Большая часть работающих в народе, а таких в конце 1877 и в 1878 году было много десятков в одной Великороссии, находили более удобным создавать оппозицию на легальных основаниях и избегать открытого столкновения отдельных крестьянских обществ с властью, т.е. не доводить так называемых «недоразумений» и «бунтов» до их логических последствий, советуя вовремя отступать пред подавляющей и всеразрушающей силой штыка. Для мира[L] такая борьба должна была служить воспитательным и освещающим истинный облик власти средством. Результат успешной подготовительной деятельности — восстание — должно было произойти только тогда, когда оппозиционная сила народа и исторические обстоятельства указали бы к тому время. В подготовительный же период революционная интеллигенция считала своей обязанностью, во-первых, выставить как можно более деятелей в народе, образуя поселения в различных районах группами и в одиночку, во-вторых, создать в городах, при помощи просветительной и еще более агитационной деятельности, возможно большее число социалистов-рабочих, которые бы явились руководителями эксплоатируемой массы городских заводских и фабричных рабочих (о способе деятельности между рабочими в городах я говорил в прежних показаниях). Деятельность в этих двух направлениях связывалась и направлялась общерусскою революционною организацией, центром которой был петербургский кружок народников. Имея ареной своей деятельности столицы, он заботился о привлечении интеллигентных сил из молодежи, общества и войска к движению; он руководил органом партии, пользуясь литературными силами и сотрудничеством действовавших в народе; он добывал материальные средства для предприятий организаций; он имел бюро для группировки необходимых сведений, для снабжения нуждающихся паспортами; одним словом, он отправлял все общие функции организации. В 1877 и 1878 году центральный кружок связывал собою шесть или семь провинциальных групп общею численностью человек в 60 или 70, действовавших на востоке и юго-востоке в волжском районе. К провинциальным группам примыкали местные революционные деятели и своими сведениями, знакомствами и связями служили упрочению и расширению работы. Центральный кружок сносился и обменивался услугами с южными кружками Киева и Одессы.

В ранее данных показаниях я говорил кое-что о своей деревенской деятельности. Я провел в народе год. Часть его прошла в бродячей жизни по нескольким уездам одной приволжской губернии; в них я исходил все села, завел много знакомых и совершенно освоился с этой местностью. Затем остальную часть года прожил у раскольников-спасовцев в деревне и занимался обучением их детей славянской грамоте. Кроме того, я знаком с народом Курской, Черниговской, Подольской и немного Московской губерний. О некоторых впечатлениях, полученных в Поволжьи, о нескольких типах, встреченных мною, я уже упоминал в прежних показаниях. Поэтому я здесь сделаю несколько обобщений и коснусь своих планов работы в народе.

При всякой революционно-агитационной работе обыкновенно важнее всего решить, какой принцип может служить при данных условиях, как местных, так и общенародных, для нее рычагом. Верное решение этого вопроса дает необыкновенную силу и увлекательность[LI] движению, и даже если бы это движение и было подавлено, то искра его не потухнет и, разгораясь незаметно, чрез некоторое время вспыхнет еще более ярким пламенем. Зато агитатор, неверно выбравший лозунг, обречен на бессилие. В этом смысле пропагандисты представляют пример. Желая пронести в народ светлые социально-экономические взгляды и подвинуть на борьбу во имя их и не сообразуясь с народным мировоззрением, они в громадном большинстве случаев действовали безуспешно, а иногда даже попадали, по отношению к народу, в очень неловкое положение. Опыт обнаружил их ошибки, и народники, поставив на своем знамени исторический лозунг «Земля и Воля», чутко прислушивались к говору массы, присматривались к ее обыденной жизни, отыскивая для каждого момента деятельности наиболее могучий рычаг. И их деятельность, сравнительно очень непродолжительная, не пропала без следа. Кто знаком с деятельностью Стефановича в Чигирине, тот может судить, при каких неблагоприятных условиях он все-таки успел создать целый народный заговор, и если он так легко распался, то только вследствие недостатка помощников и материальных средств. Но даже и при неудаче эта попытка дала благоприятные результаты, ускользнувшие от прокурорского глаза. Большинство народников не стало бы употреблять приема Стефановича, пускать в ход имя царя[LII]. Но никто из них не отрицал того, что он чрезвычайно умело выбрал рычаг действия и что для успеха надо опираться на настроение народа, как это делал Стефанович. Деятельность народников в деревнях не запечатлена судебными процессами, но из этого нельзя заключать о ее безрезультатности. Осторожность и постепенное сближение с крестьянином избавляли их от подозрений и погромов. Везде, где они жили, под самыми разнообразными видами, от доктора и фельдшера до лавочника и сапожника, у них устанавливались к народу самые искренние и дружественные отношения. Везде они скоро приобретали друзей, передавали им свои планы и находили в них горячих и деятельных помощников. Мне известно много случаев самых трогательных проводов, когда некоторые из поселенцев оставляли деревню и стремились в города, призываемые новым фазисом борьбы. Целым миром их упрашивали остаться, предлагая разные льготы и преимущества в области их занятий. Как бескорыстные советники, как помощники во всяком деле и нужде, многие из них в какой-нибудь год становились положительно необходимы населению. Понятно, как таких людей не любить и не уважать народу, когда он со всех сторон окружен мироедами и паразитами, тянущими из него все соки; как не понять и не принять к сердцу его мысли и объяснения причины всех зол, когда эти мысли открывают народу глаза на то, что он так болезненно ощущал, когда они только обобщение его собственных мыслей. Уходя из деревень, чтобы принять участие в борьбе с правительством, народники почти везде оставляли после себя преемников из крестьян, более или менее подготовленных, могущих продолжать дело создания народно-оппозиционных сил. Голос этих крестьян-агитаторов слышен только тому, чья душа раскрыта для народного горя, кто с ними делит труд и коротает невеселую и тяжелую жизнь, но результаты пробуждения народного сознания в свое время станут очевидны как для друзей, так и для врагов народа.

На Руси считается около шести миллионов староверов беспоповских согласий. Изучение их истории и особенностей вероучения показало, что эта часть народа наиболее сохранила общинно-федеративные традиции народоправства и дух независимости. Конечно, века рабства и немецкой чиновничьей муштровки отразились и на них и в значительной степени заглушили представления о народной свободе, но постоянная борьба с государством выработала в них такие черты характера, которые привлекали серьезное внимание и симпатии народников и заставляли искать сближения с этими согласиями. В числе желавших посвятить себя деятельности среди них был и я. Все время пребывания на Волге главною задачею моею было проникнуть к староверам и сойтись с ними. Это мне в значительной степени удалось, — с несколькими согласиями завязалось знакомство и личные приятельские отношения. В этом своеобразном мире агитация возможна в гораздо более широкой степени, чем среди крестьян православных, так как нравственное и политическое развитие беспоповцев значительно выше. Служение известной идее и подчинение ей своих житейских интересов, привычка останавливаться над вопросами высшего порядка, критическое отношение к злобе века и человеческому авторитету, наконец, враждебное отношение к власти, как к слугам антихриста, делает их очень чуткими ко всякой проповеди, затрагивающей нравственные и общественно-политические вопросы. Несмотря на это, желающий иметь здесь успех, кроме значительной книжной подготовки, необходимой для аргументации в области духовной литературы, должен позаботиться построить свою общественно-политическую систему соответственно с их религиозно-нравственным критериумом. Он может внести совершенно новое освещение многих вопросов, разрушить некоторые авторитеты, поставить свое учение на почву рационализма, но все это он должен сделать, пользуясь обычным способом мышления и знакомой староверам, единственно авторитетной для них аргументацией духовной литературы. Вследствие всего этого действующему среди староверов, более чем кому-либо другому, необходимо предварительное ознакомление с ними и потом уже построение своего оригинального учения, или внесение в учение какого-либо согласия определенных, отвечающих социально-революционным целям, общественно-политических тенденций. Второго, очевидно, легче достигнуть. Не говоря о том, что почти всем беспоповским согласиям присущ некоторый политический радикализм, мы знаем даже из нашей подцензурной литературы, что в некоторых местах верхнего Поволжья бегуны самостоятельно приближались к западно-европейским социалистическим учениям, а в недавнее время появились такие радикальные согласия, как неплательщики и некоторые другие, еще мало исследованные (например, молчальники). При столкновениях со спасовцами я сам убедился в возможности расширения политической области их вероучения, несмотря на то, что, не считая себя достаточно подготовленным к такой деятельности, редко выходил из роли наблюдающего их жизнь и изучающего их духовную литературу. В обыденной жизни им поневоле приходится отступать иногда от точного смысла учения перед подавляющей силой власти, но это они делают с горечью, как говорят, «животолюбия ради», т.е. из чувства самосохранения, и считают такие отступления грехом, который надо смывать покаянием и добродетельною жизнью. Таким недостойным христианина делом они считают служение антихристу (воинскую повинность) и дани ему (подати). По поводу этого невольного подчинения они часто сами приходят к мыслям самого радикального характера, для которых у них даже есть некоторые исторические сведения и известные темные факты Романовской фамилии. Кроме этих соображений, можно принести еще более веские доказательства возможности внесения в учения некоторых согласий радикальных политических взглядов и тенденций. Так, например, может быть даже прокуратуре известно то влияние, которое покойный Ковальский имел в нескольких рационалистических сектах на юге России. Очень многие из сектантов легко усвоили его проповедь как логический вывод из роившихся ранее у них мыслей и как удачное дополнение своего учения. Мне известно немало и других примеров, доказывающих то же, из которых укажу на громадное влияние одной женщины-социалистки, которой сектанты (бегуны) предлагали быть у них наставницей. Это было в 1875 году, т.е. до появления народников, а потому она не придала надлежащего значения открывавшемуся ей случаю стать в тесные и близкие отношения к нашим религиозным протестантам.

Весною 1878 года минул год моего пребывания на Волге. Я достиг первой поставленной мною цели — познакомился и освоился со староверами и был уже в состоянии составить дальнейший план деятельности. Прежде всего необходимо было приобрести знакомство со старопечатной духовной литературой и некоторыми рукописными сочинениями известных раскольничьих писателей. Без подготовки по этому предмету невозможно было начинать серьезной деятельности. Необходимые в обыденной жизни обряды и обычаи, строго исполняемые староверами, главнейшие молитвы и соблюдаемую по преданию внешность, отличающую всякого живущего «по древлему благочестию» — эту своего рода науку я постиг до тонкостей и мог по виду быть неузнаваемым старовером. По внешности они сейчас отличают своего от «великороссийского», т.е. православного, и сообразно с этим оказывают прием и доверие. Приобрести ее очень важно. Внешний облик и знание обрядов открывают доступ в этот мир, своеобразный и замкнутый, богатый проявлением мощного народного духа, заманчивый и таинственный. Это своего рода лесное царство для человека, вышедшего из интеллигенции. Подвижники, странники, исколесившие необъятную Русь; скиты, тайники, подполья; своя святыня, свои соборы, свой суд, своя администрация и для нее свои области, — вот что представляет это царство, чем оно привлекает сердце русского человека, болящее о народной самобытности, о потерянной свободе древней Руси.

Подготовку, о которой я упомянул выше, возможно было приобрести без большой потери времени только в Москве и С.-Петербурге, где можно было в библиотеках найти всю необходимую литературу. Кроме того, я считал необходимым передать собранный запас наблюдений своим столичным товарищам и знакомым, из которых многие занимались изучением истории раскола, в намерении действовать среди него. Для них чрезвычайно важно было получить эти данные опыта, так как этим они избавлялись от необходимости предварительного ознакомления, часто затруднительного, вследствие сдержанности староверов, и всегда тяжелого, вследствие того, что приходится идти ощупью, рискуя показаться подозрительным по любопытству. Их подозрительность к пришлым людям, ищущим сближения, имеет реальные основания. Не раз к ним являлись, под личиной кротких агнцев, правительственные сыщики, разыскивающие делателей фальшивых бумажек, не редких в тех местах, а заодно выведывавшие и другие тайны раскола. Являлись к ним и агенты Павла Прусского[LIII], известного московского миссионера, обращающего отпавших к православию, бывшего ранее известным расколоучителем. Эти апостолы проделывали с местными староверами довольно хитрые штуки. Выдавая себя за раскольничьих начетчиков[LIV] и действительно обладая нужными сведениями и начитанностью, они старались прослыть ревнителями «древлего благочестия» и быть выбранными в наставники. Для этого устраивались диспуты с миссионерами того же Павла Прусского (кажется, он теперь носит имя Пафнутия), а иногда и с ним самим, во время его поездок на Волгу, и, по заранее начертанному плану, православные ораторы косвенно признавали себя побежденными, отказываясь от продолжения спора или не находя возражений. Этим маневром устанавливалась прочная репутация начетчика. Сделавшись наставником, агенту только оставалось проделать комедию вдохновения свыше о действительном будто бы заблуждении его и его духовного стада, устроить еще раз диспут и на нем, так или иначе, признать ошибки староверов и в сердечном умилении постараться увлечь своих духовных детей к возвращению и лоно церкви. Подобная история была проделана с известным мне братством, впрочем, вполне неудачно, — никто не последовал примеру вновь обращенного на путь истины начетчика.

В конце марта месяца, расставшись со своими деревенскими приятелями, я уехал в С.-Петербург, с надеждой возвратиться к ним чрез полгода и никак не более, как через год. А между тем обстоятельства сложились так, что мне не удалось побывать вновь на Волге-матушке, пришлось отказаться от излюбленного плана проникнуть глубоко в сердце народа русского, в мир, хранящий многие вековечные, драгоценные его черты. Насколько возможно теперь раскрыть новое течение, увлекшее, подобно многим другим, и меня на решительную борьбу с правительством, постараюсь это сделать.

Я упоминал выше, что народники, начавши свою деятельность, скоро убедились, что путь, избранный ими, как с исторической точки прения, так и по приемам работы, выбран верно. Им удавалось сближение с народом, а затем они находили сочувствующих их надеждам и планам людей решительных и способных, часто пользующихся местным авторитетом. Оставалось только желать, чтобы число действующих в деревнях увеличивалось, и положение их упрочивалось. И вместе с расширением деятельности в народе местные провинциальные группы должны были получать более строгую и прочную организацию, районы их деятельности определяться точнее, в отношениях их к центральному кружку устанавливаться обязательность и некоторое подчинение. Но в то время, когда требовался усиленный приток сил в деревни, в столице, по воле судеб, завязывалась борьба, последствий которой еще тогда не предвидело ни правительство, ни радикалы. Я говорю о 1878 годе. 1877 г. был богат процессами. Прошли перед глазами общества 50 пропагандистов и «смолкнули честные, доблестно павшие»[LV], прошли «декабристы» 1876 года[32] и их поглотили центральные тюрьмы, а в конце года — процесс-монстр или 193-х, который тянулся несколько месяцев и закончился в 1878 г. сравнительно примирительным ходатайством суда о смягчении участи всех подсудимых. И это было очень кстати, так как ранее бывшие жестокие приговоры и ужасные последствия многолетнего предварительного заключения, унесшего около 70 человек, убившего физически или духовно до 70 организмов, полных жизни и силы, переполнили желчью и «ненавистью правою» сердца не только радикалов, но и вообще интеллигентного русского общества. Передовая литература и поэзия того времени, несмотря на давление цензуры, засвидетельствовали свое тогдашнее настроение. Очевидно, что такое широкое ходатайство было внушено свыше руководителями внутренней политики, иначе, конечно, Особое присутствие не рискнуло бы на такой шаг. Но вот нашелся человек, еще выше стоящий, который побуждает верховную власть отвергнуть ходатайство по отношению к 12 осужденным, дольше других томившимся в предварительном заключении. (Около этого времени этот же человек совершает несколько других жестокостей, указанных мною в ранее данных показаниях.) Таким образом он обрек этих 12 человек на новые муки, а многих из них, уже разбитых и больных, на явную смерть и сумасшествие. Ничего нет удивительного, что чаша терпения переполнилась и что за обречение на медленную смерть он расплатился своею жизнью. Едва ли нужно добавлять, что я говорю о Мезенцеве. Как немного ранее женщина подняла руку в защиту попранного человеческого достоинства, так явилось теперь несколько человек, чтобы покарать вопиющую жестокость. Выстрел Веры Засулич и событие 4 августа вызваны необдуманностью и надменною самоуверенностью административных вельмож, в своей беспредельной власти презиравших и общественное мнение, и права личности. Как же взглянуло правительство на эти события? Сохранило ли оно сдержанность и умеренность, необходимые при борьбе с движением, руководимым бескорыстною и высокой идеей? Нет, оно сделало все, что было в его распоряжении, чтобы обратить на себя духовные силы, работавшие для народа. Вместо того, чтобы преследовать виновников событий, приведших власть в раздражение, она объявляет официально, чрез «Правительственный вестник», весь мир социалистов и сколько-нибудь к нему прикосновенных лиц вне закона, даже вне нашего закона, дающего такой широкий простор административной инициативе. Этим открылся период истребления радикалов, период шпионства, доносов, облав, обысков, арестов; настало время, когда безобидных студентов, недовольных профессором или желающих отстоять существовавшую долгое время библиотеку, считали бунтовщиками и разгоняли прикладами, избивали в кровь до полусмерти нагайками; когда цензурным давлением придавили прессу до последней возможности; когда стачки рабочих стали преследовать, как политическое преступление; когда чувствовалась всеми давящая и разрушающая сила. Из чувства самосохранения и очень понятного озлобления Социально-Революционная партия, при виде всего происходившего на ее глазах и тех преследований, которым подвергались ее члены, молодежь и все передовое в России, должна была дать некоторый отпор правительству. И вот новый шеф жандармов, как главный виновник, подвергся нападению, как известно, неудачному. Эта попытка самообороны открыла период еще сильнейшего преследования со стороны правительства. Тогда стала выясняться необходимость более организованной борьбы с правительством силами целой партии. Особенно подвинул этот вопрос поступок Александра Константиновича Соловьева и последовавшие за ним меры правительства, далее которых уже некуда идти. И действительно, впоследствии, после новых покушений, оно только увеличивало интенсивность репрессий, но не создавало для этого новых учреждений; и самая Верховная Комиссия[LVI] была только несколько поздним исправлением ошибки, сделанной впопыхах, после соловьевского покушения, при учреждении генерал-губернаторств. Действительно, по меньшей мере нецелесообразно создавать полунезависимые княжества, с правом даже расширять собственные пределы, и не подчинить их, хотя бы только для объединения деятельности, одному центральному учреждению.

Избиение младенцев, происходившее в столицах, скоро отразилось и на действовавших в деревнях народниках. Заметно уменьшился приток новых деятелей на помощь к уже поселившимся. Одни погибли во время Варфоломеевских ночей, повторенных Дрентельном, другие были увлечены неизбежной борьбой с правительством, которое, как видно, было намерено зараз покончить не только с радикалами, но и с передовой интеллигенцией и молодежью, из которой они выходили. Ощущали деревенские поселенцы недостаток и в материальных средствах, уходивших на ту же городскую борьбу. Даже сношения города с деревней вследствие тех же причин сделались реже и приняли случайный характер. Все это было бы не так чувствительно, если бы, во-первых, в деревнях уже было столько людей, что от них могла бы отделиться часть для деятельности среди провинциального общества, а, во-вторых, поселения и местные группы просуществовали бы достаточно долго и успели акклиматизироваться настолько, чтобы добывать на месте средства, необходимые для продолжения и расширения работы. Но провинциальные группы так недавно организовались, что не упрочили достаточно своего положения и требовали поддержки от центра. Центр же по своему положению, деятельности и связям лучше других видел необходимость сопротивляться усилиям правительства и не мог оказывать прежней помощи провинциальным группам. Мало-помалу положение их делалось таким, при котором многие необходимые предприятия не могли быть осуществлены; ожидавшие в провинциальных городах деревенских мест стали нуждаться в средствах для жизни и принуждены были брать места в тех же городах; одним словом, появилось много тормозящих препятствий. К этому еще присоединилось несколько провинциальных погромов и то обстоятельство, что некоторые, из предназначивших себя к деятельности среди народа, должны были отказаться от нее по недостатку здоровья или умения приспособиться к предстоящей роли. В общем, здесь представлялась следующая картина. Наиболее способные и сильные люди имели положительный и быстрый успех. Приобретенное ими выгодное положение среди народа побуждало группы делать усилия к поддержанию и расширению поселений. Другие, несмотря на свое желание, сразу оказались предназначенными судьбою не для деревни, и затраты на их непродолжительное поселение были непроизводительны. Группы, увлеченные успехом первых, с самыми радужными надеждами смотрели на свою дальнейшую деятельность и требовали поддержки. Для них, удаленных от городских событий, вся деятельность партии обусловливалась успехом в народе; увлечение городскою борьбою им казалось ошибкою, последствия которой тормозят их начинания. Действительность же давала себя чувствовать. Недостаток в средствах и людях был налицо, а от времени до времени и до них долетал гром столичной борьбы, достигали потрясающие известия, заставлявшие сильнее стучать сердца, а некоторых уноситься помыслами и желаниями туда, где братья и товарищи неустрашимо боролись. По таким побуждениям оставил деревню Квятковский, где он успешно занимался развозным торгом. А Соловьев после 4 августа стал останавливаться на мысли о самопожертвовании, как можно было заключить из его рассказов. Вообще, все эти обстоятельства к весне 1879 года привели многих в Петербург. Сознавалась всеми потребность обсуждения положения партии, силою вещей приведенной к борьбе, которая ранее ставилась на второй план. Результаты правительственных репрессий побуждали многих призадуматься, — возможно ли при таком истреблении интеллигенции надеяться на необходимое количественное увеличение борющихся сил, возможно ли игнорировать усилия остановить прогресс свободной общественной мысли и политической зрелости? Казалось невозможным не противодействовать насильственному возвращению России к мертвому николаевскому периоду. Более всего эта политика регресса пугала тем, что она не ограничивала своего действия миром свободомыслящих людей, а распространяла его и на всю Россию, на общество и народ. Если принять во внимание продолжавшееся уже несколько лет постепеннее урезывание реформ и усиление административного произвола, прибавить к этому экстренные меры 1878 и 1879 года, ограничение суда присяжных, давление на прессу, военное положение со своими дворниками, переписями, ревизиями паспортов и административными высылками, а в заключение всего ряд виселиц, то неудивительно, что на борьбу с виновником всего этого многие стали смотреть не только как на необходимый ответ на самые жестокие гонения, но и как на избавление родины от тирании, остановившей на неопределенное время ее общественное развитие. Сообразно с этими мыслями, видоизменился и взгляд на программу деятельности. В 1877 году народники установили принципы и наметили приемы и средства, которыми надеялись помочь народу приобрести самодержавие, принадлежащее ему по историческому прошлому и по нраву свободы человеческой личности и общественного договора. Для этой цели они селились в народе и создавали в нем оппозицию, которая бы постепенным давлением на правительство или революцией добилась народоправления и социальной реформы. В 1879 году, остановленные в своей деревенской работе и видя невозможность расширения ее, народники остались верны главной цели — освобождению народа, но, сообразно с усилиями противника, изменили план борьбы. Они решились главные свои силы употребить на прямую борьбу с абсолютным монархическим принципом и с олицетворявшим его центральным правительством. Победа их и даже сама успешная борьба всколыхнула бы народ и доставила бы ему верховную власть. Средством борьбы должен был служить не один террор, — как средства намечались многообразные действия. Они указаны в программе Исполнительного Комитета. Но террор считался как одно из главных средств. Известно, что эта программа получила определенность на двух съездах лета 1879 года. С бесповоротной решимостью вступили на новый путь народники, получившие теперь название народовольцев, по выбранному ими новому лозунгу. Действительное положение вещей было так очевидно, что не могло породить ни малейшего колебания. Последующие события подтверждают это. А между тем не один с грустью вспоминал о деревенской жизни и деятельности, к которой почти все питали глубокие симпатии. В ней лежал путь к свободе, в ней же находили и личное удовлетворение в братстве с народом. И действительно, у одной части народников, хотя и небольшой, эти старые симпатии пересилили, и они, несмотря ни на что, продолжали лелеять надежды на возможность продолжения работы в прежнем направлении. Но, по малочисленности, они принуждены были остаться в столице, и их постигла печальная участь: одни погибли без борьбы, другие, избегая этого конца, разбрелись в разные стороны, подальше от этого нового «погибельного Кавказа».

Западноевропейские социалисты, пользуясь свободными политическими учреждениями, забыли времена абсолютных империй и монархий; в то же время видя, что свобода не исцеляет социальных недугов, они в большинстве придают слишком малое значение политическим реформам. Русские социалисты долго смотрели теми же глазами на политические вопросы. Но если наши западные братья имеют основание игнорировать политические формы, то мы в нашей обиженной историей родине не одной тысячей жертв поплатились за подобное отношение к существующему правлению. Но действительность неумолимо разрушает и видоизменяет теории, построенные не на народной почве. При приложении к жизни неосуществимость их обнаруживается. Так русские социалисты от коллективизма, стройной научной теории, путем горьких разочарований, жертв и тяжелых страданий пришли к народничеству. И это не означает неверности первой теории. Нет, строй коллективного пользования орудиями труда есть прямой наследник буржуазно-капиталистического строя. Но у нас в России он пока только отдаленный идеал и в этом смысле должен входить в программу. Жизнь же выдвигает на первый план вопрос о земле, без которой русскому народу будущее сулит голод, нищету и рабство. Фабричный вопрос для нас вопрос будущего. К такому выводу пришли не одни народники, это теперь доказано литературою со статистической определенностью и несомненностью. Таким же путем жизненной логики пришли народники и к иному взгляду на демократические учреждения. До последней возможности они устремляли свое внимание и усилия на разрешение аграрного вопроса. Вместе с социальной революцией необходимо должен был пасть и порядок, поддерживающий существующий экономический строй. Однако, как ни уклонялись русские социалисты в продолжение почти восьми лет от столкновения с централизованным политическим строем, как ни пугала их возможность быстрого роста буржуазии, а с нею и всех зол капиталистического строя, при конституционном правлении, в конце концов оказалось необходимым выдвинуть на первый план политическую свободу и народоправление. В таком постепенном видоизменении направления русских социалистов нельзя не видеть национализирования их идей. Выступив со светлой теорией против нищеты и порабощения народа, они борьбою и обстоятельствами были приведены к определению существеннейшей в данный момент истории потребности своей родины: политические права народу, с помощью их он себя устроит. Это лозунг уже не социалиста только, а всякого развитого и честного русского гражданина, а потому, нет сомнения, им определяется для России ближайший шаг прогресса. Десять лет реформ ныне уже прошедшего царствования ясно доказали, что правительство не может или не хочет создать народу сколько-нибудь сносное положение. Мало того, подавая вынужденную милостыню в виде каких-либо улучшений, оно вслед за тем, как бы пугаясь своей щедрости, старается ограничить права пользования ею. Такого смысла реформ нельзя скрыть, и русская интеллигенция оценила их сообразно с их последствиями. Чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть литературу по этому предмету. Несмотря на некоторые улучшения в области суда, земства, печати и финансов и на личную свободу крестьян, положение этих последних, 80 миллионов населения, самое критическое; во многих местах оно хуже, чем при крепостном праве, в большинстве случаев не лучше[33]. Такой результат реформ и их 20-летнего действия констатирован статистическими данными правительственных комиссий!! Не в праве ли мы после этого надеяться только на самоустроение народа и добиваться верховных прав для него?! Или ожидать полного разорения народного хозяйства и государственного банкротства?!

Какими же средствами могла располагать партия, хотя и не признанная правительством, но фактически существующая, для достижения того, в чем она видела свое призвание? Были ли у ней другие пути, кроме того, которым она пошла? Представляла ли родная жизнь возможность иного направления ее высоких стремлений? Нет!.. Прежде чем начать кровавую борьбу, социалисты испробовали все средства, какими пользуются на Западе политические партии. Но за проповедь их карали каторгой, за книги — тюрьмой и ссылкой. Всякого сближающегося с народом преследовали как неблагонамеренного; закрыли народную школу для образованных учителей и т.д. Преградили все пути, забывая, что когда человеку, хотящему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки. Истребили революцию, вооруженную словом, и вызвали этим против себя другую, противопоставившую усилиям врага динамит. Даже врагу было бы непростительно думать, что социалисты по кровожадности и бесчеловечности пустили в ход это последнее средство. Да не посмеет никто обвинить тех в грубости сердца, кто жертвует собою ради облегчения людских страданий! Только одна печальная и неизбежная необходимость вложила в руки их эту разрушительную силу. Только всезаграждающее препятствие вызвало эту необходимость. Только беспощадное истребление всего свободного и идейно-честного создало эту необходимость. Покуда оно существует, борьба партии с правительством будет иметь характер войны, а война выдвигает на сцену и эту ужасную силу наряду с виселицей... Всею душою, всем сердцем моим желаю, чтобы поскорее путь мирной гражданской работы был обеспечен нашей родине. С этого желанного момента партия «Народной Воли» навсегда оставит путь кровавой борьбы. Пусть сильные мира поймут, что на родине нашей проснулись —

Те честные мысли, которым нет воли,
Которым нет смерти — дави не дави,
В которых так много и злобы и боли,
В которых так много любви!..
(Некрасов).

На этом кончаю. Когда мне станут известны результаты следствия по всему нашему делу, то, может быть, дополню фактическую сторону показаний.

[1] Ленинградский Истор.-Револ. Арх. Дела Особ. Присутствия Правит. Сената № 45. Дознание о террористах т. I. л. 39 и об. Постановление № 4.

[3] Вызванные родственники А.Д. Михайлова признали его. — В. Фигнер.

[4] В дальнейшем изложении эта начальная формула, а также заключительные подписи опущены. — В. Фигнер.

[5] Ленинградский Истор.-Револ. Арх., Дела Особ. Присутствия Прав. Сената, № 45. Дознание о террористах, т. I, лл. 78—78 об., протокол № 36.

[6] Александр Дмитриевич Михайлов при аресте 28 ноября 1880 г. назвал себя отставным поручиком артиллерии Константином Николаевичем Поливановым — так как он значился в паспорте, по которому жил в Орловском пер. д. 2, кв. 25, комната 25-ая. До первых чисел декабря жандармы не знали, кто находится в их руках. Из постановления 3 декабря видно, что личность Михайлова была изменнически кем-то опознана, а потом вызванные родственники признали его. B виду того, что протоколы, в которых Михайлов выдает себя за Поливанова, никакого отношения к революционной деятельности его не имеют — они опущены; помещаемые нами начинаются с 4 декабря 1880 г., когда он уже подписывался своим именем. — В. Фигнер.

[30] То же дело, т. II, лл. 233—233 об.; протокол № 353.

[32] Участники Казанской демонстрации 6 декабря 1876 года. — А. Прибылёва-Корба.

[33] Комиссии податная и для исследования сельского хозяйства. Результаты их исследования. — Примечание А.Д. Михайлова.

[I] Это тот самый Добржинский, которому удалось обманным путем убедить Г.Д. Гольденберга рассказать обо всех известных ему членах «Народной воли» и который привел несчастного Гольденберга к самоубийству (см. комментарий XIV). За этот «подвиг» Добржинский был переведен в Петербург товарищем (заместителем) прокурора судебной палаты.

[II] Сентянин Александр Евграфович (ок. 1856—1879) — русский революционер-народник, из разорившейся дворянской семьи. Был студентом Горного института. В середине 1870-х гг. был рабочим на заводе в Ростове-на-Дону, где вел пропаганду среди рабочих. Выступал за политический террор. Принимал участие в феврале 1878 г. в убийстве в Ростове-на-Дону шпиона Никонова. Летом того же года участвовал в освобождении А.Ф. Медведева (П.Н. Фомина) из Харьковской тюрьмы. Входил в состав Южного исполнительного комитета. Арестован в Харькове 29 августа 1878 г., оказал вооруженное сопротивление. Умер от чахотки 25 мая 1879 г. в Петропавловской крепости.

[III] Вышнеградский Иван Алексеевич (1831—1895) — русский учёный-механик и государственный деятель. С 1862 г. — профессор механики Петербургского технологического института, в 1875—1880 гг. — директор института. В 1887—1892 гг. — министр финансов. Входил в правление крупных акционерных компаний, нажил миллионное состояние.

[IV] Речь идет об арестах участников «хождения в народ» 1874 г.

[V] Владимирский тракт — грунтовая дорога, по которой пешком в Сибирь шли осужденные на каторгу.

[VI] Порубежники — население юго-восточных рубежей России, зачастую беглые крестьяне, участвовавшие в обороне границ от турок, крымских татар и т.п. Согласие — традиционное разговорное наименование отдельных больших направлений у старообрядцев (официально «согласия» именуются, разумеется, «церквями»).

[VII] «Чайковцы» («Большое общество пропаганды») — члены федерации народнических кружков первой половины 1870-х гг. Ядро федерации возникло в 1871 г. в результате слияния существовавших с 1869 г. двух кружков петербургских народников, неформальными лидерами которых были Марк Натансон и Софья Перовская; несколько позднее к ядру присоединились кружки Москвы, Одессы, Киева. В число «чайковцев» входило около ста человек, ими были установлены связи с более чем десятью городами. Обществом были организованы выпуск нелегальной литературы и пропаганда среди рабочих. С 1873 г. отдельные члены общества (в основном, провинциальных кружков, которые не имели связей с рабочими) переносят пропаганду в деревню. Несмотря на многочисленные аресты весной 1874 г., «чайковцы» стали главной организующей силой анархического по своей сути «хождения в народ». Аресты участников «хождения в народ» фактически уничтожили общество, в последующие несколько лет было несколько неудачных попыток его возродить. Однако многие выдающиеся члены общества продолжили свою революционную деятельность — Марк Натансон, Софья Перовская, Андрей Желябов, Николай Морозов, Сергей Кравчинский, Петр Кропоткин, Михаил Фроленко, Андрей Франжоли, Мартын Ланганс и др. Название «чайковцы» крайне условно: Н.В. Чайковский вовсе не был выдающимся революционером, но он чаще всего представлял питерский кружок перед сторонней публикой. По выражению историка Н.А. Троицкого, «не Чайковский дал имя “чайковцам”, но “чайковцы” дали имя Чайковскому».

[VIII] Термином «татарщина» («азиатчина», «китайщина») тогда обозначали непросвещенный деспотизм, возводя его к «азиатским» (в российском варианте — «татаро-монгольским») методам управления государством; термином «неметчина» — бездушный «прусский» бюрократизм. Татаро-немецкий, таким образом — соединяющий в себе самодержавие и бюрократию.

[IX] Лизогуб Дмитрий Андреевич (ок. 1845—1879) — русский революционер-народник, выходец из богатой украинской помещичьей семьи. Учился на юридическом факультете Петербургского университета, бросил учебу на четвертом курсе. Дважды был за границей, встречался с П.Л. Лавровым, устанавливал связи с заграничными кружками. Трижды привлекался к дознанию, в том числе, по «делу 193-х». Был поставлен под гласный полицейский надзор, получил запрет на отлучки из родного поместья, который неоднократно нарушал. В 1877 г. стал одним из учредителей общества «Земля и воля», которому завещал все средства от продажи своего имения. Продажей занимался управляющий В.В. Дриго, который и выдал полиции связи Лизогуба с другими революционерами и его намерения передать средства в пользу подпольной организации (показания дал также предатель Ф.Е. Курицын). За это, а также за сочувствие и подготовку террористических актов был осужден Одесским военно-окружным судом в августе 1879 г. и повешен вместе с Сергеем Чубаровым, Иосифом Давиденко и др.

[XI] «Якобинских» идей придерживались эмигранты К.М. Турский и выдающийся революционный деятель П.Н. Ткачев, а также П.Г. Заичневский — автор прокламации «Молодая Россия», еще с 1860-х гг. скитавшийся по ссылкам за нелегальное книгоиздательство. Несмотря на столь нелестную характеристику «якобинцев», очевидно, что сам Михайлов в конце 1870-х гг. встал в основном на эти же позиции. Неясно, почему он этого не отмечает в показаниях, а также не упоминает фамилии «якобинцев», как и название их печатного органа — женевского журнала «Набат», который он сам, согласно некоторым сведениям, стал со временем внимательно читать. Возможно, такое умолчание объясняется конспирацией.

[XII] Давиденко Иосиф Яковлевич (1856—1879) — русский революционер-народник. Участник киевских революционных кружков. В 1876 г. «ходил в народ», привлекался к суду, но дело было прекращено. Принимал участие в «Чигиринском заговоре» (см. комментарий LII). При аресте оказал вооруженное сопротивление. Повешен вместе с Дмитрием Лизогубом, Сергеем Чубаровым и др. в Одессе.

[XIII] Чубаров Сергей Федорович (ок. 1845—1879) — русский революционер-народник, из дворян. В 1869—1872 гг. в США участвовал в создании трудовой коммуны. Участвовал в «Чигиринском заговоре» (см. комментарий LII) в 1877 г. Вместе с Валерианом Осинским в конце 1877 г. готовил покушение на Ф.Ф. Трепова, но их опередила Вера Засулич. В 1878 г. участвовал в организации демонстрации в Одессе против вынесения смертного приговора Ивану Ковальскому, в попытке освободить Порфирия Войнаральского. При аресте оказал вооруженное сопротивление. Повешен вместе с Дмитрием Лизогубом, Иосифом Давиденко и др. в Одессе. Стефанович Яков Васильевич (1853—1915) — русский революционер-народник. Сын священника Конотопского уезда Черниговской губернии, студент Киевского университета (на втором курсе ушел в подполье). В революционном движении с 1873 г., член кружка «чайковцев» и группы «южных бунтарей», участник «хождения в народ». В 1876 г. участвовал в покушении на провокатора Н. Гориновича. Главный организатор тайного крестьянского общества и подготовки восстания в Чигиринском уезде («Чигиринский заговор»). Арестован в 1877 г., в мае 1878 г. бежал из тюрьмы, эмигрировал. В 1879 г. нелегально вернулся в Россию, вступил в «Землю и волю», был одним из основателей «Черного передела», вел пропаганду среди крестьян. В 1880 г. вновь эмигрировал, в ноябре 1881 г. вернулся в Россию, вошел в Исполнительный Комитет «Народной воли». Арестован 6 февраля 1882 г. в Москве. На «процесс 17-ти» осужден на пожизненную каторгу, замененную по конфирмации 8-летней. Отбывал на Каре, в 1891 г. вышел на поселение в Якутии. С 1905 г. жил в Черниговской губернии, от политической деятельности по состоянию здоровья отошел.

[XIV] Гольденберг Григорий Давыдович (1855—1880) — народоволец, из рабочих. 9 февраля 1879 г. застрелил харьковского губернатора князя Д.Н. Кропоткина. В октябре-ноябре 1879 г. участвовал в неудачном покушении на Александра II под Александровском. Тогда же был арестован при перевозе динамита. Прокурор Добржинский воспользовался неопытностью Гольденберга и убедил его дать подробные показания против народовольцев. Осознав свою ошибку, Гольденберг не вынес угрызений совести и повесился в тюремной камере.

[XV] Драгоманов Михаил Петрович (1841—1895) — украинский учёный и общественный деятель демократических, а после — либеральных взглядов; антиклерикал. Был одним из влиятельных представителей украинской интеллигенции; в эмиграции от левых взглядов ушёл значительно вправо. Существовавшие с конца XIX до начала XX в. подпольные кружки, объединявшие радикальную украинскую молодёжь, получили в честь учёного название «драгомановок».

[XVI] То есть в революционную организацию. Понятная всем в тогдашней России строка из стихотворения Н.А. Некрасова «Рыцарь на час». Полностью строфа звучит так:

От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!

[XVII] Речь идет о киевлянах и одесситах — членах кружка «южных бунтарей», которые в целом раньше «северян» (петербуржцев) начали как «хождение в народ», так и переход к политической программе, к признанию значения политического террора (см. комментарий XXIX).

[XX] Имеется в виду Крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачева в 1773—1775 гг. Под «Русской Революционной Партией» подразумевается народническое движение.

[XXI] Чиншевики — лично свободные крестьяне в Царстве Польском (Привисленском крае), т.е. польских, литовских и западнобелорусских районах, присоединенных к Российской империи. На этих территориях сохранилось польское (унаследованное от германского) право, в соответствии с которым существовали крестьяне — наследственные арендаторы, которые платили помещику (собственнику земель) постоянный оброк (чинш). Чинш был отменен в 60-е гг. XIX в., в ходе общей крестьянской реформы в Российской империи.

[XXII] Казанская демонстрация 6 декабря 1876 г. — первая политическая демонстрация в России с участием передовых рабочих. Демонстрация была своеобразным ответом на массовую студенческую демонстрацию 30 марта 1876 г. на похоронах П.Ф. Чернышева, арестованного за «хождение в народ» и умершего от туберкулеза в ДПЗ. Организована и проведена на площади Казанского собора в Петербурге народниками-землевольцами и связанными с ними членами рабочих кружков, участвовало около 400 чел. С речью выступил Г.В. Плеханов, был развернут красный флаг с лозунгом «Земля и воля» (в действительности, этот лозунг не был близок и понятен городским рабочим). Демонстранты оказали сопротивление полиции. Был арестован 31 демонстрант, из которых 5 осуждены на 10—15 лет каторжных работ, 10 приговорены к ссылке в Сибирь и трое рабочих к заточению на 5 лет в монастырь.

[XXIV] «Процесс 50-ти» (официальное название «Дело о разных лицах, обвиняемых в государственном преступлении по составлению противозаконного сообщества и распространению преступных сочинений») — судебное дело народников-пропагандистов, разбиравшееся весной 1877 г. в Особом присутствии Правительствующего Сената. Главное обвинение — участие в «тайном сообществе, задавшемся целью ниспровержения существующего порядка». Подсудимые принадлежали к «Всероссийской социально-революционной организации», созданной из группы народников-«кавказцев» (И.С. Джабадари, А.К. Цицианов, М.Н. Чикоидзе и другие выходцы из Тифлиса) и кружка «Фричей» — российских студенток в Цюрихе (С.И. Бардина, сестры В.Н. и Л.Н. Фигнер, сестры В.С. и О.С. Любатович и др.); вели революционную пропаганду среди рабочих разных городов Центральной России, для чего устраивались работать на предприятия. Перед началом процесса при помощи адвокатов народники смогли договориться о единой линии поведения на суде. В результате все подсудимые не признали себя членами какой-либо организации, ни один из них не стал сотрудничать со следствием и судом, никто не просил снисхождения и помилования. Адвокаты — B.Д. Спасович, Г.В. Бардовский, А.А. Ольхин, А.Л. Боровиковский, В.Н. Герард и др. — успешно разоблачали свидетелей обвинения. Среди обвиняемых было 14 рабочих, 16 женщин. Речи рабочего Петра Алексеева и Софьи Бардиной стали первыми программными выступлениями революционеров на суде, были переданы на волю и использованы в пропаганде. Большинство обвиняемых были отправлены на каторгу или сосланы в Сибирь. Главным последствием процесса стал переход народников от пропаганды к политической борьбе с самодержавием.

[XXV] Т.е. Крестьянской войны под руководством Степана Разина.

[XXVI] «Цветнички» — собрания поучений и житий у старообрядцев.

[XXVII] «По славянской грамоте» — по-церковнославянски; «по-граждански» — по-русски.

[XXVIII] Боголюбов Алексей Степанович (Емельянов Архип Петрович) (1854—после 1887) — русский революционер, народник. Член общества «Земля и воля», участник «хождения в народ». Арестован за участие в политической демонстрации молодёжи на Казанской площади в Петербурге 6 декабря 1876 г. (см. комментарий XXII), приговорен к 15 годам каторги. Летом 1877 г. находился в Доме предварительного заключения. Во время посещения ДПЗ градоначальником Ф.Ф. Треповым Боголюбов — возможно, по причине уже развивавшегося психического расстройства или крайней задумчивости — не снял перед ним шапку. За это по приказу Трепова и в нарушение запрета телесных наказаний он был высечен розгами. В ответ остальные заключенные устроили беспорядки, в ходе их подавления многие были сильно избиты. «Боголюбовская история» стала причиной покушения Веры Засулич на Трепова 5 февраля 1878 г. Выбор дня покушения объясняется тем, что Засулич ожидала вынесения судебного приговора по «делу 193-х» (4 февраля), чтобы не спровоцировать судей на его ужесточение. Независимо от Засулич покушение готовили и члены южных (на Украине) кружков (Засулич сама несколько лет была членом этих кружков, но с южанином Боголюбовым знакома не была).

[XXIX] Первое спланированное покушение на представителя власти, действительно, было осуществлено Засулич. Однако еще до ее выстрелов народники на Юге начали оказывать стихийное сопротивление властям и убивать предателей. Еще 10 июня 1876 г. была совершена попытка убийства предателя Н.Е. Гориновича в Одессе, а 5 сентября того же года там же был убит шпион В.А. Тавлеев. 19 июля 1877 г. в Петербурге А.К. Пресняков убил шпиона Н.Ф. Шарашкина. 30 января 1878 г. также в Одессе Иван Ковальский с товарищами отстреливались при аресте, 2 февраля 1878 г. в Ростове-на-Дону был убит предатель А.Г. Никонов. Недаром и южанин Дмитрий Лизогуб завещал свои деньги именно на террор. Возможно, эти настроения южан объясняются их достаточно ранним принятием «якобинских», «бланкистских», «политических» идей (ориентация на захват государственной власти и активное сопротивление ее представителям), которые они усвоили под влиянием эмигрантов К.М. Турского и выдающегося революционного деятеля П.Н. Ткачева, а также П.Г. Заичневского (через его ученицу М.Н. Оловенникову-Ошанину).

[XXX] «Процесс 193-х» — судебное дело революционеров-народников, разбиравшееся в Петербурге в Особом присутствии Правительствующего Сената с 18 (30) октября 1877 по 23 января (4 февраля) 1878 г. К суду были привлечены участники «хождения в народ», которые были арестованы за революционную пропаганду с 1873 по 1877 г. и число которых достигало 4 тысяч человек. Против подавляющего большинства из них не было каких-либо улик, поэтому многие были сосланы без следствия в административном порядке. Власти, желая провести образцово-показательный процесс, пытались доказать существование единой общероссийской организации, поэтому следствие тянулось 3,5 года. Все это время подследственные находились в тюрьмах, к началу процесса 38 из них сошли с ума, 12 — покончили с собой, 43 — скончались до предъявления обвинения и еще четверо — после. В итоге на процесс было выведено 193 человека. В связи с нелепостью обвинений и отсутствием доказательств суд проходил при закрытых дверях. Суд приговорил 28 человек к каторжным работам от 3 до 10 лет, 36 — к ссылке, более 30 человек — к менее тяжелым формам наказания. Остальные были оправданы (или освобождены от наказания ввиду продолжительности нахождения в предварительном заключении), но Александр II санкционировал административную высылку для 80 человек из 90, оправданных судом. «Завещание» осужденных, выдающаяся речь И.Н. Мышкина и материалы суда послужили важным орудием пропаганды в последующие годы и возбудили интерес мировой общественности к революционному движению в России.

[XXXI] Мезенцев (Мезенцов) Николай Владимирович (1827—1878) — российский государственный и военный деятель, генерал-адъютант. Происходил из высших кругов империи (внук графа Николая Зубова, убийцы Павла I, сын генерал-майора). Участник Крымской войны, подавления Польского восстания 1863 г. С 1861 г. — флигель-адъютант Александра II. С 1864 г. — на жандармской службе, с 1876 г. — шеф жандармов и начальник III Отделения. Отличался особым рвением в деле «искоренения крамолы», добился серьезного расширения штата III Отделения и значительного увеличения его финансирования. Составил для царя список оправданных на «процессе 193-х», которые, вопреки решению суда, были отправлены в ссылку. Заколот С.М. Кравчинским на Михайловской площади в Петербурге.

[XXXII] Войнаральский Порфирий Иванович (1844—1898) — один из главных организаторов «хождения в народ», создатель ряда революционных кружков в Поволжье. Арестован в 1874 г. по «делу 193-х» и осужден на 10 лет каторги. Заключение отбывал в Ново-Борисоглебской тюрьме, затем на Каре. Выйдя на поселение, жил в Якутии, где вел большую работу в области культуры. В неудачной попытке освободить его 1 июля 1878 г. участвовали Адриан Михайлов, Михаил Фроленко, Семен Баранников, Александр Квятковский и Алексей Медведев (не добрался до места перестрелки); всего же в этой операции в Харькове участвовало десять человек. Схвачен был лишь Медведев (под именем П.Н. Фомина), который после неудачного побега был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой.

[XXXV] Ведя пропаганду среди рабочих, народники стремились убедить тех вернуться в родные деревни и пропагандировать крестьян. Отдельные рабочие, действительно, поддерживали эту идею и даже превосходили интеллигентов в оптимизме относительно возможности крестьянского восстания: так, одним из пионеров «хождения в народ» стал рабочий Крылов, отправившийся по деревням под видом офени; он был привлечен к «процессу 193-х», умер в 1876 г. в тюрьме от туберкулеза. Но в основном рабочие не желали возвращаться в деревни. Наиболее развитые рабочие были недовольны тем, что народники не уделяют внимания их насущным нуждам.

[XXXVI] Бобохов Сергей Николаевич (1858—1889) — революционер, дворянин, сын чиновника. Учился в Саратовской гимназии (вместе с будущим революционером Степаном Ширяевым), участвовал в местных гимназических кружках. В 1875 г. поступил в Петербурге в ветеринарный институт, принимал участие в 1876 г. в студенческих беспорядках, был исключен и выслан в Саратов. Здесь вместе с Ширяевым организовал пропагандистский кружок, за что был арестован в 1877 г. и выслан под надзор полиции в Архангельскую губернию с воспрещением отлучек. В декабре 1878 г. бежал из ссылки, при поимке оказал вооруженное сопротивление. Приговорен к смертной казни, замененной, в виду несовершеннолетия, двадцатилетней каторгой, отправлен на Кару. Отравился в знак протеста после истязания Натальи Сигиды.

[XXXVII] Мирский Лев Филиппович (Леон Федорович) (1859—1919/1920) — российский революционер, сын польского дворянина. В 1877 г. поступил в Петербурге в Медико-хирургическую академию, вел пропаганду среди крестьян Киевской губернии. В 1878 г. находился под арестом, был освобожден на поруки адвоката Е.И. Утина. Предложил Исполкому «Народной воли» план убийства шефа жандармов А.Р. Дрентельна, но во время преследования его кареты дважды совершил промах (позднее заявлял, что собирался лишь припугнуть Дрентельна). Схвачен летом 1879 г., приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. После двухлетнего заключения в Алексеевском равелине Петропавловской крепости в ноябре 1881 г. сообщил коменданту крепости о планах С.Г. Нечаева совершить побег, также писал рапорты на заключенных народовольцев (это выяснилось после Февральской революции). Летом 1883 г. отправлен на Карийскую каторгу. В 1890 г. переведен в вольную команду, в 1894 г. вышел на поселение. Во время революции 1905 г. в Сибири участвовал в выпуске газеты «Верхнеудинский листок», за что в 1906 г. вновь приговорен к смертной казни, приговор вновь заменен бессрочной каторгой. Вышел на поселение в 1909 г., до конца жизни оставался в Сибири.

[XXXVIII] Квятковский Александр Александрович (1852—1880) — народоволец. Вел пропаганду среди рабочих и крестьян. Был членом-учредителем общества «Земля и воля». В июле 1878 г. участвовал в попытке освобождения П.И. Войнаральского. Член Исполкома «Народной воли». Осенью 1879 г. поддерживал связь Исполкома с С.П. Халтуриным, готовившим взрыв в Зимнем дворце. Принимал участие в издании газеты «Народная воля». Арестован 29 ноября 1879 г. По «процессу 16-ти» 30 октября 1880 г. приговорен к смертной казни. Повешен 4 ноября.

[XXXIX] Зунделевич Аарон Исаакович (1857—1923) — народоволец. В 1876 г. организовал переправу через границу людей, революционной литературы, типографских принадлежностей. В июне 1876 г. принимал участие в освобождении П.А. Кропоткина. Являлся членом основного кружка «Земли и воли». В 1877 г. организовал вместе с А.Д. Михайловым «Вольную русскую типографию» в Петербурге. Вошел в Исполком «Народной воли». По «процессу 16-ти» приговорен к бессрочной каторге. Отбывал на Каре и в Акатуе до 1891 г. По манифесту 1894 г. бессрочная каторга была заменена ему 20-летней. Вышел на поселение в Забайкалье в 1898 г. Освобожден по амнистии 1905 г., в 1907 г. выехал за границу. К Октябрьской революции отнесся отрицательно, но активного участия в политической жизни уже не принимал. Умер в Лондоне.

[XLI] Кобылянский Людвиг Александрович (1858—1886) — народоволец, активный участник польского рабочего движения. В январе 1879 г. участвовал в убийстве харьковского генерал-губернатора Д. Н. Кропоткина, арестован в августе того же года. По «процессу 16-ти» осужден на 20 лет каторжных работ. Заключение отбывал в Петропавловской крепости. Прибыл на Кару 18 февраля 1882 г., после попытки побега в том же году был возвращен в Петропавловскую крепость. В 1884 г. был заключен в Шлиссельбург, где умер 3 января 1886 г. от туберкулеза.

[XLI] Видов на жительство, т.е. полицейских разрешений на пребывание в данной местности (в царской России свобода передвижения даже после реформ 1860-х гг. была серьезно ограничена).

[XLII] Официальной обязанностью дворников было наблюдать за проживающими и посещающими их и доносить в полицию обо всем подозрительном, т.е. выполнять функцию шпионов.

[XLIII] Речь идет о «процессе 193-х» и ужесточении приговора Александром II под влиянием Мезенцова (см. комментарии XXX и XXXI). Позднейшими исследованиями было установлено, что пропаганда велась не в 37, а в 51 губернии.

[XLIV] Осинский Валериан Андреевич (1852—1879) — российский революционер-землеволец, сын богатого дворянина-инженера. В 1871—1872 гг. учился в Петербургском институте путей сообщения. Был арестован за то, что в Летнем саду не уступил дорогу Александру II. Затем служил в земских учреждениях в Ростове-на-Дону, уволен за политическую неблагонадежность. С 1875 г. в революционном движении, один из лидеров и организаторов «Земли и воли», сторонник террористической борьбы и борьбы за политические права. Был организатором побегов заключенных революционеров и террористических актов в Киеве в 1878 г. против товарища прокурора М.М. Котляревского и жандармского штабс-ротмистра барона Г.Э. фон Гейкинга. В феврале 1879 г. был арестован на улице в Киеве, пытался оказать сопротивление. В тюрьме участвовал в бунте заключенных, нанес оскорбление надзирателю. Был приговорен к расстрелу, который по распоряжению Александра II был заменен повешением. Вместе с Осинским были казнены Л.К. Брандтнер и В.А. Свириденко (под именем П. Антонова), оказавшие сопротивление при аресте. Наблюдая казнь товарищей, Осинский поседел.

[XLV] Бибиковский бульвар — ныне бульвар Тараса Шевченко, т.е. речь идет о самом центре города.

[XLVI] В Липецком съезде (15—17 июня) участвовало 11 человек: А.Д. Михайлов, А.А. Квятковский, Л.А. Тихомиров, Н.А. Морозов, А.И. Баранников, М.Н. Ошанина (петербургский кружок «Земли и воли»), А.И. Желябов, Н.И. Колодкевич, Г.Д. Гольденберг, М.Ф. Фроленко (южнорусские кружки) и С.Г. Ширяев (организация «Свобода или смерть!»). На съезде было решено дополнить землевольческую программу принципом политической борьбы, принципиально был одобрен метод террора. 19 участников Воронежского съезда (18—21 июня) попытались выработать компромиссную программу, которая бы сочетала политические и экономические (работа в деревне) методы. Фактически решения съезда не выполнялись. К «политикам» вскоре присоединились С.Л. Перовская, В.И. Фигнер и Е.Д. Сергеева, в результате этого сложилась партия «Народная воля». «Деревенщики» создали организацию «Черный передел». Иллюстрацией полицейских нравов провинциального городка является история, которая и привела землевольцев в Воронеж. Изначально съезд был запланирован в Тамбове, и «деревенщики», съехавшись заранее, катались по реке и пели песни. Незнакомые молодые люди вызвали интерес у полиции, и народникам пришлось покинуть Тамбов.

[XLVII] В подготовке акта участвовали А.Д. Михайлов, А.И. Баранников, С.Г. Ширяев, Г.Д. Гольденберг, С.Л. Перовская, Л.Н. Гартман и др.

[XLIX] Михайлов Адриан Федорович (1853—1929) — революционер-народник, студент Московского университета. С 1877 г. — член «Земли и воли». В июле 1878 г. принимал участие в попытке освобождения П.И. Войнаральского — одного из руководителей «хождения в народ» в 1873—1874 гг. Участвовал в убийстве Н.В. Мезенцева. В октябре 1878 г. арестован и заключен в Петропавловскую крепость. 14 мая 1880 г. приговорен к смертной казни, замененной 20 годами каторги. Наказание отбывал на Каре. В ноябре 1889 г. в знак протеста против истязания политзаключенной Н.К. Сигиды пытался совершить самоубийство. Вышел на поселение в 1895 г., проживал в Забайкалье. В период революции 1905—1907 гг. — деятель «Читинской республики», журналист и редактор газеты. После подавления «Читинской республики» отбывал годичное заключение. В 1907 г. вернулся в Европейскую Россию, жил в Одессе. После революции 1917 г. жил в Ростове-на-Дону, где работал в кооперативных организациях. «Процесс Адриана Михайлова» («Процесс 11-ти») — дело членов «Земли и воли» (А.Д. Оболешев, А.Ф. Михайлов, О.А. Натансон, О.Э. Веймар и др.) и ее сотрудников по обвинению в революционно-пропагандистской и террористической деятельности. Слушалось в Петербургском военно-окружном суде 6—14 мая 1880 г. Семеро революционеров приговорены к каторге от 20 до 6 лет, четверо — к ссылке в Сибирь. «Процесс 16-ти» — процесс над членами «Народной воли», состоявшийся в Петербургском военно-окружном суде 25—30 октября (6—11 ноября) 1880 г. Именно на этом процессе «Народная воля» выступила как политическая партия, что выражалось и в составе подсудимых (пять членов и три агента Исполнительного Комитета), и в предъявленных обвинениях (от липецкого съезда до взрыва в Зимнем дворце), и в программных речах самих подсудимых (особенно А.А. Квятковского и С.Г. Ширяева). А.А. Квятковский и А.К. Пресняков были осуждены на смертную казнь и повешены 4 (16) ноября 1880 г. в Петропавловской крепости. К вечной каторге были приговорены 3 человека (С.Г. Ширяев, Я.Т. Тихонов, И.Ф. Окладский), к каторге от 4 до 20 лет — 7 человек, к ссылке в Сибирь — 4 человека.

[LII] Речь идет о «Чигиринском заговоре» — создании группой членов кружка «южных бунтарей» во главе с Я.В. Стефановичем крестьянской подпольной организации «Тайная дружина» в Чигиринском уезде Киевской губернии (1877), которая должна была поднять 1 октября 1877 г. восстание с последующим распространением его на соседние уезды (а в перспективе — на всю Россию) с повсеместным осуществлением «черного передела». Для привлечения крестьян в тайную организацию Стефанович и его товарищи изготовили подложную царскую «Высочайшую тайную грамоту», благословлявшую крестьян на борьбу с помещиками, якобы не дающими царю справедливо разрешить земельный вопрос. В «Тайную дружину» вступило около 2 тыс. крестьян, которые были разбиты на отряды по 25 человек с атаманами во главе, запасались оружием и т.п. Организация была раскрыта из-за нарушения правил конспирации. Свыше 1 тыс. человек было арестовано. Перед судом предстало 44 человека (остальные после тюремного заключения были высланы под надзор полиции). Три «южных бунтаря» — руководителя, которым грозила смертная казнь (Я.В. Стефанович, Л.Д. Дейч и И.В. Бохановский), бежали из тюрьмы до суда.

[LIII] Павел Прусский (Леднев Петр Иванович) (1821—1895) — российский религиозный деятель. С детства принадлежал к старообрядцам Федосеевского согласия; в условиях религиозных гонений во времена Николая I был отправлен согласием в Восточную Пруссию для создания там старообрядческого духовного центра, который мог бы избежать разгрома со стороны правительства. Задачу эту выполнил, основав Войновский монастырь, превратившийся также в старообрядческий федосеевский учебный центр, которым Павел руководил до 1867 г. (за что и был прозван «Прусским»). Затем Павел разошелся с федосеевцами во взглядах на брак (Федосеевское согласие придерживалось строгого безбрачия), пошел на компромисс с официальной православной церковью, был возведен в сан архимандрита, возглавил московский Никольский единоверческий монастырь. Был известен как активный религиозный публицист, сосредоточившийся на «разоблачении» раскола и перевербовке старообрядцев в официальное православие.

[LIV] Начетчик у старообрядцев — член общины, начитанный в «древлеправославной» литературе (в первую очередь религиозной), способный ее цитировать и толковать. В беспоповских согласиях начетчики отчасти заменяли священников. В XIX в. начетчики-старообрядцы взяли на себя функцию распространения учения и борьбы (в том числе путем публичных диспутов) с миссионерами официального православия. За последнее нередко подвергались преследованиям.

[LV] «Смолкли честные, доблестно павшие…» — А.Д. Михайлов по памяти (и потому неточно) цитирует неподцензурное стихотворение Н.А. Некрасова, которое полностью звучит так:

Смолкли честные, доблестно павшие,
Смолкли их голоса одинокие,
За несчастный народ вопиявшие,
Но разнузданы страсти жестокие.

Вихорь злобы и бешенства носится
Над тобою, страна безответная.
Всё живое, всё доброе косится...
Слышно только, о ночь безрассветная,
Среди мрака, тобою разлитого,
Как враги, торжествуя, скликаются,
Как на труп великана убитого
Кровожадные птицы слетаются,
Ядовитые гады сползаются!

Стихотворение было создано в 1872—1874 гг. и явилось откликом на разгром Парижской коммуны. По этой причине легально издано быть не могло. Во время «процесса 50-ти» (см. комментарий XXIV) Н.А. Некрасов дважды передал подсудимым это стихотворение в знак восхищения ими; в 1879 г. оно было опубликовано в № 5 «Земли и воли» с подзаголовком «Посвящается подсудимым процесса 50-ти», после чего вся революционная Россия стала ассоциировать это стихотворение и этот судебный процесс.

[LVI] Верховная распорядительная комиссия — чрезвычайный орган из десяти сановников, созданный в феврале 1880 г. как реакция на взрыв в Зимнем дворце, организованный Степаном Халтуриным (см.: Прокофьев В.А. Взрыв в Зимнем дворце). Граф М.Т. Лорис-Меликов стал главой комиссии и получил неограниченные права. Целью его деятельности было отколоть либералов от революционеров: либералам он обещал увеличить права земств, назначал ревизии, упразднил III отделение (его функции стал выполнять Департамент полиции); зато против революционеров за 14 месяцев его диктатуры было устроено 32 судебных процесса (почти все — в закрытом порядке) с 18 смертными приговорами.

Опубликовано в книге: Прибылёва-Корба А.В., Фигнер В.Н. Народоволец Александр Дмитриевич Михайлов. Л.—М.: Государственное издательство, 1925.

Комментарии научного редактора: Роман Водченко, Александр Тарасов.

Александр Дмитриевич Михайлов (партийный псевдоним «Дворник») (1855—1884) — русский революционер-народник, выдающийся организатор подполья. Родился в Путивле в небогатой дворянской семье. Учился в Немировской гимназии, где организовал кружок самообразования. В 1875 г. окончил гимназию и поступил в Петербургский технологический институт. В том же году был исключен из института за участие в студенческом движении и выслан на родину.

В 1876 г. посетил Киев, где установил контакты с народническими кружками. В том же году вернулся в Петербург и участвовал в создании «Северно-революционной народнической группы», через два года ставшей известной под названием «Земля и воля». Под этим лозунгом участвовал в первой политической демонстрации перед Казанским собором 6 декабря 1876 г., охраняя выступавшего с речью Г.В. Плеханова. Вместе с Ольгой Натансон и Алексеем Оболешевым был сторонником хорошо организованного, а не анархического подполья. При активнейшем участии Михайлова была создана мастерская фальшивых документов и организована контрразведка через полицейского писаря В.Д. Березневского.

В 1877 г. участвовал в «хождении в народ», ведя пропаганду среди старообрядцев Саратовской губернии. В начале 1878 г. внедрил агента Н.В. Клеточникова в канцелярию III отделения. Летом того же года в Харькове участвовал в неудачной попытке освободить П.И. Войнаральского и в подготовке убийства шефа жандармов Н.В. Мезенцева. После провала «Земли и воли» осенью того же года, когда самому Михайлову удалось уйти из рук полиции, он практически в одиночку восстановил и расширил организацию, разработва и приведя в систему правила конспирации. Тогда же была им поставлена нелегальная типография, налажено финансирование организации сочувствующими. Зимой 1878—1879 гг. вместе с другими землевольцами предпринял попытку организовать общегородскую стачку на основе стихийных протестов рабочих фабрик Шау и «Новой бумагопрядильни».

С весны 1879 г. стал одним из инициаторов террористического направления, «дезорганизаторских» действий. По его настоянию был казнен предатель Рейнштейн, при его участии было совершено покушение на шефа жандармов А.Р. Дрентельна и покушение А.К. Соловьева на Александра II. Тогда же под руководством Михайлова были созданы Исполнительный комитет Русской социально-революционной партии и глубоко законспирированная организация «Свобода или смерть», ориентированные на политическую борьбу методом террора. Летом того же года на съезде в Липецке заложил основы партии «Народная воля» и произнес обличительную речь против Александра II, после которой царю был вынесен смертный приговор.

Участвовал в подготовке подрыва народовольцами царского поезда в ноябре 1879 г. под Москвой, подрыва Зимнего дворца С.Н. Халтуриным в феврале 1880 г., в несостоявшемся подрыве Каменного моста и покушении 1 марта 1881 г. Управлял финансами и типографиями партии.

Арестован 28 ноября 1880 г., когда в нарушении своих же правил конспирации пришёл за снимками казненных народовольцев в не внушавшее доверие фотоателье. Во время следствия в обширной записке и «Тюремных тетрадях» дал прекрасный обзор революционного движения 1870-х гг.

В феврале 1882 г. осуждён на смерть на крупнейшем народовольческом «процессе 20-ти», выступил на нём с программными речами. Смертный приговор был заменен бессрочной каторгой. Отбывал ее в изолированной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Спустя два года, 18 марта 1884 г., скончался от сплошного отека обоих легких, явившегося исходом двусторонней пневмонии. В медицинской помощи Михайлову было отказано, то есть фактически он был убит. Тайно похоронен на Преображенском кладбище в Петербурге.

Александр Михайлов

Показания на следствии

Постановление № 4[1]

Заявление.

Дополнение к показаниям, данным в январе и феврале месяце 1881 года[31].

Постановление № 4^[1]

Дополнение к показаниям, данным в январе и феврале месяце 1881 года^[31].