Аннотация
|
Я познакомился с А.Д. Михайловым осенью 1875 года, когда он, окончивши гимназический курс, поступил в Технологический институт в Петербурге. Знакомство наше состоялось на одной из многочисленных тогда студенческих сходок, на которых обсуждались занимавшие молодые умы вопросы о «знании и революции», «хождении в народ», пропаганде, агитации и т. п. Сходка, о которой я говорю, состоялась где-то около Технологического института в довольно просторной и высокой комнате, битком набитой студентами разных учебных заведений. Проспоривши часа два подряд, мы все почувствовали нестерпимую духоту и решили отворить форточку. Тогда наступил род перерыва, и прения приняли частный характер; собрание разбилось на небольшие группы, в которых продолжалось обсуждение различных спорных пунктов. Мы горячились и кричали, не обращая внимания на то, что, благодаря открытой форточке, собрание наше могло обратить на себя внимание дворников и полиции. Вдруг все голоса были покрыты чьим-то громким напоминанием об осторожности. Обернувшись в сторону говорившего, мы увидели довольно высокого, белокурого господина в красной шерстяной рубашке и высоких сапогах.
— Вы лучше помолчите, господа, пока форточка открыта, — продолжал белокурый господин, не проронивший до тех пор ни одного слова и потому не обративший на себя ничьего внимания.
Не знаю почему, все мы расхохотались над этим предостережением, но не отказались, однако, последовать благому совету. У многих явилось желание познакомиться с осторожным господином, одетым настоящим «нигилистом». Около него образовалась кучка, посыпались вопросы: где учитесь, как ваша фамилия и т. д. «Михайлов, студент Технологического института, первокурсник», — обстоятельно пояснял, с легким заиканием, белокурый господин, не обращаясь ни к кому в частности. Я был в числе вопрошавших и, узнавши, что Михайлов — технолог, спросил его о новых правилах, только что введенных Вышнеградским и вызывавших всеобщее неудовольствие студентов[I].
— Говорят, что не сегодня-завтра студенты откажутся ходить на репетиции, и начнутся «беспорядки».
— Студенты очень возбуждены, и беспорядки весьма возможны, но я не приму в них ни малейшего участия, — отвечал мой новый знакомый.
Это откровенное заявление ужасно удивило меня, так как отказ поддерживать товарищей в их справедливых требованиях, считался несомненным признаком трусости.
— Видите ли, в чем дело, — невозмутимо продолжал Михайлов,— они хотят сообща отказаться от репетиций, потому что каждый из них боится сделать это в одиночку. Я давно уже переступил этот Рубикон: с самого поступления в институт я не был ни на одной репетиции, так как считаю их совершенно бесполезными. Если бы и другие поступали как я, то новые правила были бы устранены фактически, и тогда не было бы надобности в «беспорядках» и неизбежных за тем высылках.
Но ведь те, которые не являются на репетиции, получают нуль, а за несколько нулей студент не допускается к экзамену.
— А пусть себе ставят нули, ведь нельзя же оставить на второй год всех студентов всех курсов.
— Но пока вы один, с вами это, наверное, случится.
— Это уже их дело, а я все-таки не пойду на репетиции, потому что это пустая трата времени.
На этом и прекратился мой разговор с Михайловым. Вскоре после нашей первой с ним встречи, действительно, начались «беспорядки» в Технологическом институте, а за ними последовали административные «водворения на родину». Михайлов был выслан одним из первых, хотя он сдержал слово и не принимал ни малейшего участия в «беспорядках». Его выслали как упрямого протестанта против новых порядков, доказавшего свою «злую волю» непосещением репетиций еще в то время, когда другие студенты являлись на них самым исправным образом. Его водворили, кажется, в Путивле, откуда он скоро перебрался в Киев.
В шумном водовороте петербургской студенческой жизни я скоро совсем забыл о Михайлове, не подозревая, что мне еще придется жить и действовать с ним вместе. Поэтому я-таки порядком удивился, когда, в октябре 1876 года, столкнулся с ним на имперьяле конно-железной дороги. После первых приветствий, он рассказал мне свою одиссею и прибавил, что, получивши разрешение вернуться в Петербург, он приехал с целью поступить в Горный институт или какое-нибудь другое высшее учебное заведение. В минуту нашей внезапной встречи он ехал на Садовую, чтобы осведомиться насчет правил приема в Институт инженеров путей сообщения. Как человек практичный, он решил держать экзамены в двух учебных заведениях сразу, чтобы, «срезавшись» в одном, не лишиться шансов на успех в другом. Нужно заметить, что приемные экзамены в Горный институт отличались тогда большою строгостью, так что опасения Михайлова касательно провала были не лишены основания. Впрочем, техника интересовала его в это время очень мало. Студенческий билет должен был доставить ему некоторую гарантию от преследований полиции, которая, как известно, вообще неблагосклонно смотрит на пребывание в Петербурге людей «без определенных занятий». Я не помню, удалось ли ему запастись этим громоотводом, знаю только, что, поселившись в столице, Михайлов посвящал всё свое время разыскиванию «настоящих революционеров». Припоминая теперь его тогдашний образ жизни, я думаю, что он должен был пережить страшно много за каких-нибудь два-три месяца. Он как бы переродился. Из уединенного обитателя Измайловского полка[II], каким я знал его год тому назад, он превратился в самого подвижного, самого живого члена студенческих «коммун», нигде не остающегося надолго, но вечно перекочевывающего из одной квартиры в другую. «Коммуны», в которых он вращался в это время, представляли собою иногда небольшую студенческую комнату, занимаемую вместе с настоящим ее хозяином целой массой пришлого населения. Я помню рассказ Михайлова об обстановке одной из таких коммун. На Малой Дворянской улице, на Петербургской стороне, в крошечном и низком деревянном домике, настоящей избушке «на курьих ножках», кто-то из знакомых Михайлова занимал комнату, помещавшуюся в первом этаже и выходившую окнами на улицу. Мало-помалу, вместо одного постоянного жильца в ней оказалось целых шестеро, размещавшихся, как это легко себе представить, без всякой претензии на удобства. Спали на кроватях, спали на столах, спали на полу, и когда к постоянным обитателям комнаты присоединялось несколько «ночлежников», то весь пол был занят спящими, так что путешествие из одного угла комнаты в другой представляло собой настоящую «скачку с препятствиями». «Когда дворник отворял по утрам ставни наших окон, — рассказывал Михайлов, — то, пораженный этим необычайным зрелищем, он мог только произнести: «О, господи!». В настоящее время, конечно, ни один дворник не ограничился бы такими лирическими порывами, но лет пять-шесть тому назад полиция снисходительнее смотрела на студенческие нравы и терпеливее «ожидала поступков». Она ни разу не потревожила Михайлова и его сожителей, которые, не довольствуясь обычным в их квартире многолюдством, часто устраивали сходки из нескольких десятков человек. В то время сходки, вообще, были очень многолюдны и оживленны. Наступившее после арестов 1873—1874 годов[III] затишье уступило место новому оживлению молодежи, на развалинах старых кружков вырастали новые организации, революционные «программы» предшествующего периода заменялись так называемым «народничеством».
Михайлов горячо интересовался всеми «проклятыми вопросами» этого периода нашего революционного движения и принимал деятельное участие во всех вызывавшихся ими дебатах. Посещая все сколько-нибудь интересные собрания, он надеялся встретиться там с «настоящими революционерами», которые облегчили бы ему переход от слова к делу. Надежды его оправдались в очень скором времени. На одной из сходок, если не ошибаюсь, в описанной уже выше «коммуне» на Малой Дворянской улице, он познакомился с членами возникавшего тогда общества «Земля и воля» и скоро сам был в него принят. Тогда окончился «нигилистический», как любил выражаться Михайлов, период его жизни. Он достиг своей цели, нашел подходивших к его воззрениям людей, нашел кое-какую организацию и энергически принялся за ее расширение. Теперь он уже не посещал «коммун», не ужасал дворников оригинальностью своего костюма. Он превратился в сдержанного организатора, взвешивающего каждый свой шаг и дорожащего каждой минутой времени. «Нигилистический» костюм с его пледом и высокими сапогами мог обратить на себя внимание шпиона и повести к серьезным арестам. Михайлов немедленно отказался от него, как только взялся за серьезную работу. Он оделся весьма прилично, справедливо рассуждая, что лучше истратить несколько десятков рублей на платье, чем подвергаться ненужной опасности. Во всем кружке «Земля и воля» не было с тех пор более энергичного сторонника приличной внешности. Часто, после обсуждения какого-нибудь серьезного плана, он делал своему собеседнику замечание относительно неисправности его костюма и настаивал на необходимости ремонта этого последнего. Если собеседник отговаривался неимением денег, то Михайлов умолкал, но при этом записывал что-то шифром в свою книжечку. Через несколько дней он доставал деньги и сообщал адрес недорогого магазина платья, так что его неисправно одетому товарищу оставалось только идти по указанному адресу, чтобы вернуться домой в приличном виде. Другою, не менее постоянною заботою Михайлова был квартирный вопрос. Помимо обыкновенных житейских удобств, найденная им «конспиративная» квартира имела много других, незаметных для глаза непосвященного в революционные тайны смертного. Окна ее оказывались особенно хорошо приспособленными для установки «знака», который легко мог быть снят в случае появления полиции, так что, не входя еще в квартиру, можно было знать, что там «неблагополучно»; от других квартир она отделялась толстою капитальною стеною, так что ни одно слово не могло долететь до ушей, быть может, нескромных соседей; план двора, положение подъезда, — всё было принято в соображение, всё было приспособлено к «конспиративным» целям. Я помню, как, показавши мне все достоинства только что нанятой им квартиры, на Бассейной улице, Михайлов вывел меня на лестницу, чтобы обратить мое внимание на ее особенные удобства.
— Видите, какая площадка, — произнес он с восхищением. Признаюсь, я не понял, в чем дело.
— В случае несвоевременного обыска мы можем укрепиться на этой площадке и, обстреливая лестницу, защищаться от целого эскадрона жандармов, — пояснил мне Михайлов.
Вернувшись в квартиру, он показал мне целый арсенал различного оборонительного оружия, и я убедился, что жандармам придется дорого поплатиться за «несвоевременный» визит к Михайлову.
Но все эти хлопоты занимали Ал. Дм. лишь временно. Он собирался в «народ», на Дон или на Волгу, туда, где, по его мнению, еще жива была память о Разине и Пугачеве, где крестьянство не свыклось еще с ярмом государственной организации и не махнуло рукой на свое будущее. Но так как бродячая пропаганда 1873—1874 годов не принесла хороших результатов, то общество «Земля и воля» решилось основать прочные поселения в народе, чтобы иметь возможность действовать осмотрительно, со знанием местности и разумным выбором личностей. Для этого, разумеется, нужно было занять известное положение в деревне, нужно было звание учителя, писаря, фельдшера или чего-либо подобного. Михайлов решился сделаться учителем, но не в православной, а в раскольничьей деревне. На пропаганду среди раскольников тогда возлагались очень большие надежды; беспоповцев, в особенности, считали, как и теперь считают многие, носителями неиспорченного народного идеала, которых без большого труда можно превратить из оппозиционного — в революционный элемент русской общественной жизни. Наилучшею репутациею пользовались, конечно, бегуны. Мысль о заведении с ними правильных и постоянных сношений была не нова, но осуществление ее представляло большие трудности. Михайлов не видел возможности познакомиться с представителями этой секты иначе, как через посредство других, менее крайних, менее преследуемых, а потому, естественно, и менее недоверчивых сект. Он решился научиться всем обрядам беспоповцев, усвоить главные основания их учения и затем, в качестве своего человека, поселиться учителем в какой-нибудь раскольничьей деревне. Окончательный выбор его пал на Саратовскую губернию. Весною 1877 г. с разных концов России члены общества «Земля и воля» двинулись в Поволжье для устройства «поселений». Пространство от Нижнего до Астрахани принято было за операционный базис, от которого должны были идти поселения по обе стороны Волги. В одном месте устраивалась ферма, в другом — кузница, там поселялся лавочник, здесь приискивал себе место волостной писарь. В каждом губернском городе был свой «центр», заведовавший делами местной группы. Саратовская и Астраханская группы непосредственно сносились с членами кружка, жившими в Донской области, а надо всеми этими группами стоял Петербургский «основной кружок», заведовавший делами всей организации. Много потерь и неудач пришлось испытать и «основному кружку», и местным группам, но в общем дела шли очень недурно. Как член «основного» петербургского кружка, Михайлов должен был принимать деятельное участие в организации Саратовской группы, но в то же время он усердно готовился к своей миссии среди раскольников. Приехавши в Саратов в конце июля 1877 года и увидевшись с Михайловым, я узнал от него, что он уже завел знакомство между саратовскими раскольниками, даже поселился у одного из них на квартире и занимается изучением «писания». Его новый образ жизни не раз вызывал во мне удивление к его железной настойчивости и самой строгой выдержанности. Раскольничье семейство, в котором он поселился, обитало где-то на окраине Саратова и отличалось самыми патриархальными нравами. Много нужно было характера и терпения, чтобы приспособиться к этим допотопным нравам и не соскучиться выполнением раскольничьих обрядовых церемоний. Засидеться в гостях долее 6 час. вечера считалось в этой среде чуть не преступлением; начинавшееся с рассветом утро посвящалось всевозможным молитвам, «метаниям» и причитаниям; нечего и говорить о постах, которые соблюдались с педантическою строгостью. Живя в комнате, отделенной от хозяйского помещения лишь тоненькой перегородкою, Михайлов не мог скрыть ни одного своего шага от подозрительного глаза хозяев и должен был взять себя в ежовые рукавицы, чтобы окончательно отделаться от столичных привычек. С поразительным терпением и аккуратностью молился он богу, расстилая на полу какой-то «плат» и надевая на руку какой-то удивительный кожаный треугольник, висевший на длинном ремне. Помолившись и повздыхавши о своих грехах, он принимался за чтение священных книг и по целым дням назидался рассуждениями о пришествии Ильи и Еноха, о двуперстном сложении, о кончине мира и т. п. Скоро он так преуспел в этой раскольничьей теологии, что решился принять участие в диспутах, часто происходивших в православных храмах между православным духовенством и раскольничьими начетчиками. Он сообщил мне о своем намерении, и мы условились идти вместе. «Во едину от суббот», в октябре или ноябре 1877 года, мы явились с ним в так называемую «Кивонию», которая служила главной ареной обличительной деятельности саратовского духовенства. Всенощная уже окончилась, и оставшаяся в церкви публика, очевидно, дожидалась диспута. Скоро причетник поставил посредине церкви два аналоя, зажег около каждого из них по большому подсвечнику и стал поджидать «батюшек», ковыряя в носу и напевая какую-то молитву. Мы воспользовались этой свободной минутой, чтобы расспросить его о предстоящем диспуте. Михайлова более всего интересовал вопрос о том, кто из раскольничьих «столпов» будет отстаивать «древнее благочестие». Но, к великому его огорчению, причетник отвечал, что раскольники почти перестали ходить на диспуты, так как, не довольствуясь книжной мудростью, «батюшки» доносят на своих оппонентов полиции, и за несогласие с духовной властью раскольники получают должное воздаяние от власти светской. Благодаря этому известию, диспут утратил в глазах Михайлова почти всякий интерес, но он все-таки решился остаться «посмотреть, что будет». Нам недолго пришлось ожидать появления православных «светильников церкви». Из алтаря вышли один за другим два священника, неся в каждой руке по огромной книге, в кожаном порыжелом переплете. Подойдя к аналоям и возведя глаза к небу, — они объявили, что целью их «собеседования» будет оспаривание, не помню уже какого, догмата раскольников «австрийского согласия». Михайлов насторожился. «Вот, например, раскольники утверждают, что перед пришествием антихриста церковь погибнет, — смиренномудро говорил один из «батюшек», — а, между тем, в Писании сказано...».
«Созижду церковь мою и врата адовы не одолеют ю», — подхватывал его товарищ, перелистывая порыжелые фолианты и отыскивая в них приличный случаю текст.
«О, господи, помилуй нас грешных», — сокрушенно шептал кто-то в толпе, и «батюшки» переходили к новому пункту раскольничьих «лжеучений».
Не подлежало никакому сомнению, что оппонентов в толпе не имеется. Смиренномудрые «лики» батюшек озарились уже было сознанием победы, как вдруг Михайлов попросил некоторых разъяснений. Дело шло о пришествии Ильи или Еноха; Михайлов утверждал, что для него не ясен смысл относящегося сюда пророчества. «Батюшки» разъясняли его «сомнения», он немедленно высказывал новые. Диспут оживился. Не интересовавшись никогда ни Ильей, ни Енохом, я был совершенным профаном в этих вопросах и не понимал решительно ничего во всем споре. Я видел только, что Михайлов говорит очень самоуверенно, что его не смущают возражения «батюшек», и что на каждый из приводимых ими текстов, он приводит не менее веское свидетельство того или другого святого. Окружающие слушали его с большим вниманием, а «батюшки» чувствовали себя, как видно было, не совсем ловко. Они не ожидали такого отпора и несколько растерялись. Михайлов настойчиво допрашивал их, как понимают они пришествие Еноха — духовно или телесно; «батюшки» почему-то избегали прямого ответа.
Не знаю, чем кончилось бы это препирательство, если бы Михайлов не имел неосторожности упомянуть о бегунах. Как только он назвал эту секту, оппоненты его снова почувствовали себя на твердой почве.
— Ну да ведь бегуны и царя не признают! — воскликнул один из них.
— Бога бойся, царя почитай, — вторил другой громовым голосом.
Михайлов не имел ни малейшего желания толковать с ними о политике и, в свою очередь, стал отвечать уклончиво. Через несколько минут «собеседование» окончилось. Мы направились к выходу.
— А позвольте вас спросить, — обратился к Михайлову один из священников, — вы где живете?
Я вспомнил слова причетника и начал опасаться, что развязка диспута будет иметь место в полицейском участке.
— Да я не здешний, я из Камышина, — заявил, не смущаясь, Михайлов.
— Да остановились-то вы где? — допрашивал батюшка.
— У одного знакомого, я ведь всего на два дня сюда приехал.
— Вы не подумайте, что я для чего-нибудь, — успокаивал неотвязчивый диспутант, — мне только хотелось бы поговорить с вами, я вижу в вас сомнения...
Кое-как отделавшись от его допросов, мы вышли на улицу. Михайлов был доволен своим дебютом. Он убедился, что его усидчивые занятия не остались без результата, и что он приобрел уже некоторый навык в богословских спорах. «Победихом, победихом», — повторял он с веселым смехом и решился, не откладывая долее, ехать в какую-нибудь раскольничью деревню.
Его останавливала лишь необходимость отбывания воинской повинности. Солдатчина могла надолго отвлечь его от исполнения задуманного им предприятия. Но ему повезло неожиданное счастье. Отправившись в Москву и записавшись в одном из призывных участков, он вынул номер, по которому его зачислили в запас и отпустили на все четыре стороны. Он немедленно возвратился в Саратов и недели через две поселился где-то среди спасовцев в качестве «своего» (т. е. не назначенного от земства, а нанятого самими раскольниками) учителя.
Более я не встречался уже с ним в Саратове. Обстоятельства заставили меня вернуться в Петербург, где я прожил всю зиму 1877—1878 года. Михайлов изредка сообщал «основному кружку» о своих успехах среди раскольников, но письма его были довольно лаконичны и бедны подробностями. «Весною приеду, расскажу более», заключал он обыкновенно свои сообщения. Мы ждали его в средине мая.
Читатель помнит, конечно, какими бурными событиями ознаменовалась в Петербурге весна 1878 г. Стачки рабочих, процесс В.И. Засулич, давший повод к кровавому столкновению публики с полицией, демонстрация в честь убитого Сидорацкого[IV], в которой приняли участие люди весьма солидного общественного положения, — всё это давало повод думать, что русское общество начинает терять терпение и готово серьезно протестовать против произвола правительства. Живя в провинции, Михайлов только по газетам мог следить за положением дел в Петербурге. Его воображение дополняло газетные известия, и он был убежден, что в скором времени предстоят еще более крупные события. Он не вытерпел и в начале апреля уже мчался в Петербург, чтобы принять участие в тамошних волнениях. Надежды его, однако, не оправдались, одна ласточка «не сделала весны». Энергия петербургского общества истощилась в очень короткое время, газеты не дотянули начатой ими либеральной ноты, и скоро всё вошло в обычную уныло-казенную колею: социалистам оставалось только примириться с новым разочарованием и продолжать начатую в народе работу. Махнул рукой на петербургскую «революцию» и Михайлов. Он снова сосредоточил все свои помыслы на революционной деятельности среди раскольников. Но, заручившись знакомством и связями в этой среде, он, как организатор по преимуществу, не удовлетворялся уже своею прежнею ролью одинокого наблюдателя раскольничьей жизни. Он стремился сорганизовать целый кружок лиц, знающих историю раскола, начитанных «от Писания» и могущих не приспособляться только, но и приспособлять к своим идеалам окружающих лиц. Он требовал от нашего кружка основания особой типографии со славянским шрифтом, специальной целью которой было бы печатание различных революционных изданий для раскольников. Чтобы хоть несколько подготовиться к своей будущей роли реформатора раскола, он начал усердно посещать Публичную библиотеку, пользуясь каждой свободной минутой для изучения богословской литературы. К сожалению, времени у него было очень мало. Его организаторский талант делал необходимым участие его в различных революционных предприятиях, требовавших иногда весьма продолжительной беготни. К этому присоединился пересмотр программы общества «Земля и воля» и устава его организации. По смыслу выработанного в начале 1877 г. временного устава петербургского основного кружка, программа общества должна была подвергаться, если не ошибаюсь, ежегодному пересмотру с целью изменения или расширения ее, сообразно с указаниями опыта. Но так как весною 1878 г. у нас не было еще ни малейшего сомнения в практичности нашей программы, то оставалось только ввести в нее несколько дополнительных пунктов о деятельности в народе. Не так скоро покончили мы с уставом. Михайлов требовал радикального изменения устава в смысле большей централизации революционных сил и большей зависимости местных групп от центра. После многих споров почти все его предложения были приняты, и ему поручено было написать проект нового устава. При обсуждении приготовленного им проекта немалую оппозицию встретил параграф, по которому член основного кружка обязывался исполнить всякое распоряжение большинства своих товарищей, хотя бы оно не вполне соответствовало его личным воззрениям. Михайлов не мог даже понять точки зрения своих оппонентов. «Если вы приняли программу кружка, если вы сделались членом организации, то в основных пунктах у вас не может быть разногласий с большинством ее членов, — повторял он с досадой. — Вы можете разойтись с ними во взгляде на уместность и своевременность порученного вам предприятия, но в этом случае вы должны подчиниться большинству голосов. Что касается до меня, то я сделаю всё, что потребует от меня организация. Если бы меня заставили писать стихи, я не отказался бы и от этого, хотя и знал бы наперед, что стихи выйдут невозможные. Личность должна подчиняться организации». В конце концов, был принят и этот параграф, с тем, однако, добавлением, что организация должна, по возможности, принимать в соображение личные наклонности различных ее членов.
Покончивши с уставом, Михайлов снова углубился было в изучение раскольничьей литературы, но события всё более и более отклоняли его от избранного им пути. Большинство членов основного кружка предложило Михайлову отложить на неопределенное время деятельность его среди раскольников и принять участие в организации некоторых из задуманных тогда предприятий. Волей-неволей ему пришлось подчиниться этому решению и оставить на время мысль о возвращении в Саратов. Было бы неудобно рассказывать здесь о том, что именно делал в это время Михайлов[1]. Я замечу только, что теперь, как и всегда, он фигурировал, главным образом, в роли организатора. Так, например, осенью 1878 г. ему поручено было ехать в Ростов-на-Дону с тем, чтобы собрать сведения о происходивших тогда в Луганской станице волнениях и, если окажется возможным, принять участие в движении казаков, организовавши предварительно особую организационную группу из местных «радикалов». Михайлов отправился по назначению, но, едва прибывши в Ростов, был снова отозван в Петербург, где во время его отсутствия произошли многочисленные аресты[V]. По возвращении в Петербург, он нашел только немногие остатки незадолго перед тем сильного и прекрасно организованного «основного кружка». Положение дел было самое печальное. Оставшиеся на свободе члены организации не имели ни денег, ни паспортов, у них не было даже возможности снестись с провинциальными членами организации, так как они не знали их местопребывания. Такая дезорганизация грозила, разумеется, новыми провалами. Я помню, что, приехавши в Петербург спустя около недели после арестов, я не знал о них решительно ничего, и только благодаря случайной встрече с одним из уцелевших членов нашей организации я не пошел на квартиру Малиновской, где полицейские хватали всякого приходящего[VI]. Михайлов принялся восстановлять полуразрушенную организацию. С утра до вечера бегал он по Петербургу, доставая деньги, приготовляя паспорта, завода новые связи, словом, поправляя всё, что было поправимо в нашем тогдашнем положении. Скоро дела наши пришли в некоторый порядок, и общество «Земля и воля» не только не распалось, но приступило даже к изданию своей газеты. Неутомимая деятельность Михайлова за этот период времени составляет одну из самых главных заслуг его перед русским революционным движением. Он уже окончательно теперь отказался от мысли возвратиться в Саратов и весь отдался организационным заботам.
 |
В принципе Михайлов по-прежнему признавал деятельность в народе главною задачею общества «Земля и воля», но он думал, что, при наличных силах этого общества, нельзя было надеяться на сколько-нибудь серьезный успех в крестьянской среде. «В настоящую минуту нам, находящимся в городах, нечего и думать об отъезде в деревню, — говорил он, по возвращении из Ростова, — мы слишком слабы для работы в народе. Соберемся сначала с силами, создадим крепкую и обширную организацию и тогда перенесем центр тяжести наших усилий в деревню. Теперь же волей-неволей приходится нам сосредоточить свое внимание на городских рабочих и учащейся молодежи». В то время мы были, действительно, так слабы, что никому из нас и в голову не приходило не соглашаться с Михайловым. Порешивши остаться в Петербурге, мы подразделили деятельность «основного кружка» на несколько различных отраслей, так что каждому из нас предстоял особый род работы. На Михайлове лежали, главным образом, хозяйственные заботы. Он заведовал паспортной частью, типографией, распространением «Земли и воли», переписывался с провинциальными членами нашей организации, доставал и распределял средства между различными ветвями кружка и т. д.[2] Уже это одно требовало очень значительной затраты времени, но Михайлов этим не ограничился. Аккуратный и точный до педантизма, он всегда умел так распределить свои занятия, что у него оставалось по нескольку свободных часов ежедневно. Этими часами, которые, казалось бы, составляли законное время отдыха, он воспользовался для деятельности среди рабочих. Здесь, как и везде, он фигурировал, главным образом, в роли организатора. Не имея возможности лично посещать рабочие кварталы, он старался, по крайней мере, собирать сведения обо всем, что происходило в революционных рабочих группах, снабжал их книгами, деньгами, паспортами, а главное, давал множество разнообразных и всегда разумных советов. Кроме того, вращаясь среди петербургской революционной молодежи, он сближался с личностями, способными, по его мнению, взяться за революционную пропаганду между рабочими, вводил их в занимавшуюся этим делом группу и способствовал, таким образом, расширению последней. В особенности сблизился он с «рабочей группой» во время большой стачки в январе или в феврале 1879 г. Рабочие фабрики Шау и так называемой Новой Бумагопрядильни на Обводном канале забастовали почти одновременно, сговорившись через посредство своих делегатов «стоять дружно» и начинать работу не иначе, как с общего согласия стачечников обеих фабрик. Более 500 человек осталось, временно, без всякого заработка, а следовательно, и без всяких средств к существованию, если не считать кредита в мелочных лавочках. Кроме того, предвиделись вмешательство полиции и административные расправы с «бунтовщиками». Нужно было организовать немедленную материальную помощь всем стачечникам и обеспечить семейства арестованных или высланных, в особенности. Работа закипела. Сборы производились повсюду, где была какая-нибудь надежда на успех: между рабочими, студентами, литераторами и т. д. При своих огромных связях, Михайлов часто в один день собирал такую сумму, какой не собирали другие сборщики за всё время стачки. Каждый день, явившись на заседание «рабочей группы»[3], Михайлов предъявлял ей довольно значительную сумму денег и немедленно начинал самые обстоятельные расспросы. С довольным видом, пощипывая свою эспаньолку, выслушивал он рассказы людей, сошедшихся из разных концов Петербурга, занося в свою записную книжечку всевозможные поручения относительно паспортов, прокламаций, даже оружия и костюмов. Выработавши план действий на следующий день, собрание расходилось, и Михайлов спешил по какому-нибудь новому делу, на свидание с тем или другим «человечком», на собрание какой-нибудь другой группы нашего общества или самого «основного кружка».
Ал. Дм. никогда не мог увлечься каким-нибудь специальным делом до забвения, хотя бы и временного, других отраслей революционного дела. Каждое отдельное предприятие имело для него смысл лишь в том случае, когда он видел, понимал и, если можно так выразиться, осязал связь его со всеми остальными функциями общества «Земля и воля». Не будучи никогда литератором ни по случаю, ни по призванию, он не пропускал ни одного собрания редакции издававшейся тогда «Земли и воли»: он не мог быть спокоен, пока не знал состава приготовляемого номера и содержания каждой его статьи. Редакция до такой степени привыкла к присутствию Михайлова на ее собраниях, что часто отсрочивала их, если он был чем-нибудь занят. «Я очень люблю читать Михайлову свои статьи, — говорил мне один из членов редакции[4], — замечания его так удачны, так метки, что с ним почти всегда приходится согласиться, и часто я переменяю весь план статьи, прочитавши ему черновую рукопись». Критические приемы Михайлова не лишены были некоторой своеобразности. Кроме согласия с программой, доказательности и хорошего слога, он очень ценил в статьях краткость изложения. Как только на собраниях редакции приступали к чтению имевшихся в ее распоряжении рукописей, А. Д. вынимал часы (мимоходом замечу, имевшие удивительное свойство останавливаться на ночь: «тоже спать хотят», говорил он, заводя их утром) и замечал, во сколько времени может быть прочитана та или другая статья. «Не торопитесь, потише, — останавливал он читающего, — публика читает, обыкновенно, медленнее... 25 минут, несколько длинно... Вы бы как-нибудь покороче; а кроме того, я хотел вам заметить»... Следовали замечания по существу дела. Выход каждого номера «Земли и воли» ознаменовывался некоторым торжеством на квартире Михайлова. Тогда бывало «разрешение вина и елея». В маленькой комнатке, наш «Катон-цензор», как называли мы его тогда, приготовлял скромное угощение. Часов в девять вечера появлялись виновники торжества, — члены редакции «Земли и воли», — и начиналось «празднество». Михайлов откупоривал бутылку коньяку, наливал из нее каждому по рюмке и тотчас же запирал в шкап. Затем выступали на сцену какая-то «рыбка» и чай со сладким печеньем. Спустивши стору и установивши «знак» для кого-нибудь из запоздавших, Михайлов оживленно и весело беседовал с гостями, отдыхая от тревог и волнений истекшего месяца. Эти собрания были едва ли не единственным развлечением А. Д.; в театр он не мог пойти, если бы и захотел, так как это было бы «неосторожно»: там его могли узнать шпионы; у своих знакомых он оставался не долее, чем это требовало дело. Каждый вечер шифровал он в своей записной книжечке расписание предстоящих на завтра дел и свиданий, и, ложась спать, он долго еще ворочался в постели, стараясь припомнить каждую мелочь. Пробуждаясь на утро, он прежде всего бросал беглый взгляд на маленький клочок бумаги, висевший над его кроватью и составлявший единственное украшение комнаты. На этой бумажке красовалось написанное крупными буквами лаконическое напоминание: «Не забывай своих обязанностей». Как медный «змий» спасал евреев от телесных недугов, надпись эта спасала Михайлова от случайных искушений и слабостей: желания проспать долее положенного времени, почитать утром газету и т. д. Взглянувши на эту надпись, он немедленно вскакивал с постели, тщательно чистил платье и, одевшись «прилично», принимался за свою ежедневную беготню по Петербургу.
Личных друзей в обществе «Земля и Воля» у Михайлова было очень немного. По характеру своему, он более чем кто-нибудь другой склонен был согласиться с Прудоном в том, что «любовь есть нарушение общественной справедливости». Про него говорили, что он любит людей только со времени вступления их в «основной кружок» и только до тех пор, пока они состоят членами последнего. И нельзя не согласиться, по крайней мере, с положительной стороной этой характеристики. К каждому из своих товарищей он относился с самою нежною заботливостью, хотя и не упускал случая сердито поворчать за неисправность или неосторожность. Несомненно также, что революционная работа до такой степени проникала собой все помыслы и чувства Михайлова, что он не мог полюбить человека иначе, как на «деле» и за «дело». Для столкновения с людьми помимо этого дела у него просто не было времени.
Весною 1879 года совершился крутой перелом в воззрениях Михайлова. Он все более и более начал склоняться к так называемому террористическому способу действий. Перелом этот произошел, конечно, не вдруг. Некоторое время Михайлов не высказывался принципиально против старой программы, хотя не упускал случая заметить, что мы не имеем и десятой доли сил, необходимых для ее выполнения. Но, мало-помалу, новый способ действий выяснился для него окончательно, и когда весною 1879 г. Соловьев и Гольденберг приехали в Петербург, жребий был брошен, Михайлов сделался террористом[VII]. С этих пор начинается новый период его жизни, который мне известен менее, чем предыдущие.
Я не знаю, придется ли мне еще встретиться с Михайловым, послужит ли он еще революционному делу, или погибнет в каторжной тюрьме[5], несмотря на свой железный характер. Но я уверен, что у всех, знавших Михайлова, никогда не изгладится образ этого человека, который, подобно лермонтовскому Мцыри, «знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть»: этой думой было счастье родины, этой страстью была борьба за ее освобождение.
1882 г.
Примечания Г.В. Плеханова
[1] Прим. к изданию 1905 г. Теперь, когда Михайлова уже нет в живых, можно сказать, что он участвовал тогда в попытке освободить Войноральского.
[2] Прим. к изданию 1905 г. Прибавлю, что, главным образом, благодаря его усилиям взялся за свою оригинальную деятельность знаменитый Клеточников, которому многие из нас, — я в том числе, — обязаны были тем, что могли счастливо избегать полицейских ловушек.
[3] Из предыдущего изложения читатель понял уже, вероятно, что «рабочею группою» называлась группа, специальною целью которой была деятельность среди городских рабочих; в нее входили как рабочие, так и «интеллигенция».
[4] Прим. к изданию 1905 г. Это был Л. Тихомиров.
[5] Как известно, Михайлов осужден на пожизненную каторжную работу. Это наказание представляет собою смягчение первоначального приговора — жертвой казни «чрез повешение». Прим. к изданию 1905 г. В тюрьме Михайлов скоро умер[VIII].
Комментарии научного редактора
[I] Вышнеградский Иван Алексеевич (1831—1895) — русский учёный-механик и государственный деятель. С 1862 г. — профессор механики Петербургского технологического института, в 1875—1880 гг. — директор института. В 1887—1892 гг. — министр финансов. Входил в правление крупных акционерных компаний, нажил миллионное состояние. О правилах, введенных Вышнеградским, см.: Михайлов А.Д. Показания на следствии.
[II] Район Петербурга, где был расквартирован Измайловский гвардейский полк.
[III] Аресты участников «хождения в народ».
[IV] Сидорацкий Григорий Петрович (ок. 1859—1878) — участник революционного движения, дворянин. Вел пропаганду среди рабочих Тульской губернии, судился по «процессу 50-ти». После полутора лет под следствием отбыл шестинедельное заключение. Во время демонстрации 31 марта 1878 г. по поводу оправдания Веры Засулич стрелял из револьвера в жандармов, пытавшихся арестовать только что освобожденную судом Засулич, и был убит (по другой версии, застрелился сам). 4 апреля была организована демонстрация-панихида по нему.
[V] Не арест Малиновской и захват ее бумаг (см. комментарий VI) стали причиной большинства провалов, а примечательное трагикомическое происшествие. 12 октября, узнав о провале Малиновской, Адриан Михайлов поручил Леониду Буланову предупредить Алексея Оболешева и записал адрес и псевдоним последнего на бумаге, что уже было ошибкой. Более того, Михайлов и Буланов не разошлись в разные стороны после встречи, а, заговорившись о свежей статье Н.К. Михайловского «Дюринг и Ренан» и, забыв о конспиративных знаках на окнах, попали в лапы полиции на ранее провалившейся квартире Бердникова. По адресу в записке был взят Оболешев — хранитель документов общества, «небесной канцелярии». Сам Оболешев отказался называть свое настоящее имя (судился под псевдонимом Сабуров), давать показания и фотографироваться; скончался в тюрьме от туберкулеза 26 июля 1881 г. Никаких документов этого выдающегося конспиратора до нас не дошло.
[VI] Малиновская Александра Николаевна (ок. 1849—1891) — участница революционного движения, художница. Закончила Петербургскую Мариинскую женскую гимназию, участвовала в работе молодежных кружков в Новгороде. В 1874 г. привлекалась по «делу 193-х», освобождена из-за недостатка улик. В 1878 г. была близка к обществу «Земля и воля», помогала в рассылке почты, предоставляла конспиративную квартиру и т.п. Видимо, из-за болтливости ее сестры Веры сведения об обществе достигли III отделения. Малиновская и ее подруга М.А. Коленкина были схвачены первыми в ночь на 12 октября 1878 г., успели частично уничтожить документы и оказали сопротивление. Осуждена по «процессу 11-ти» вместе с Адрианом Михайловым, Ольгой Натансон и др., приговорена к ссылке в Тобольскую губернию. После приговора, летом 1880 г., находясь в Доме предварительного заключения, неоднократно покушалась на самоубийство. Признана психически больной, но отдана на поруки сестре только в 1886 г. До самой смерти находилась в психиатрической больнице.
[VII] Плеханов не прав относительно решения Михайлова. Как писал сам Михайлов в показаниях, во время подготовки покушения Соловьевым «у меня не созрел еще взгляд по этому важному вопросу» (см.: Михайлов А.Д. Показания на следствии). Видимо, определенное влияние на политизацию взглядов Михайлова оказал журнал «Набат», выпускавшийся в Женеве выдающимся революционным деятелем П.Н. Ткачевым и К.М. Турским. Гольденберг Григорий Давыдович (1855—1880) — народоволец, из рабочих. 9 февраля 1879 г. застрелил харьковского губернатора князя Д.Н. Кропоткина. В октябре-ноябре 1879 г. участвовал в неудачном покушении на Александра II под Александровском. Тогда же был арестован при перевозе динамита. Прокурор Добржинский воспользовался неопытностью Гольденберга и убедил его дать подробные показания против народовольцев. Осознав свою ошибку, Гольденберг не вынес угрызений совести и повесился в тюремной камере.
[VIII] Видя в Михайлове опаснейшего врага, тюремные власти полностью — чтобы невозможно было даже перестукивание — изолировали его от остальных заключенных, посадив в угловую камеру и оставив соседнюю пустой. О его судьбе товарищи могли узнавать лишь благодаря своеобразным конспиративным знакам: выходя на прогулку, они могли видеть окно Михайлова и поставленные перед ним лампу и лекарства. 18 марта 1884 г. подоконник оказался пустым. Михайлов умер после почти трех с половиной лет заключения (через два года после приговора). Причиной смерти, по сообщению тюремного начальства, стал сплошной отек обоих легких.
Опубликовано в книге: Плеханов Г.В. Сочинения. Т. 1. М.: Госиздат, 1925.
Комментарии научного редактора: Роман Водченко.
Георгий Валентинович Плеханов (1856—1918) — российский революционер, народник, затем марксист, деятель российского и международного социалистического движения, теоретик и пропагандист марксизма, философ.
[Февраль 1882 г.].
 |
Хотел бы, дорогие братья, чтобы следующие мои желания были приняты во внимание. Я слышал, что Ольга Натансон умерла[2*][I*]. Горько сожалею о ее судьбе. Необходимо, братья, увековечить память о ней, составить ее биографию.
У ней, как вам известно, муж, кажется, около Иркутска[II*]. У нее сестра в Орловской губ., недалеко от Орла[III*]. Ее знают Якоби[3*][IV*] и сестра ее. Также и братья Натансона. Они могут сообщить о ней сведения. Ольга Натансон была выдающимся деятелем и человеком. В обществе «Земли и Воли» (которое ранее, до конца 78 года, именовалось «Общ. Народников») ей принадлежала очень видная роль. Если буду иметь возможность (что сомнительно), сообщу о ней то, что знаю, но и теперь передаю несколько характерных сведений. Я и Сабуров[4*] были ее самыми близкими друзьями, потому мне известна она очень хорошо не только как товарищ по делу, но и как человек.
Это была самопожертвованная натура. Она постоянно забывала себя для других и отдала все для дела. У нее было двое прелестных детей, она их обожала, но они ее связывали, мешали ее политической деятельности, и она решилась расстаться с ними, отдать их отцу. Дети были 2—3 лет, т.е. в таком возрасте, когда они наиболее дороги материнскому сердцу. Немногим известно, чего стоило ей это решение. Она никогда не могла привыкнуть к разлуке с ними, а между тем свидания с ними были невозможны. Сначала количество дел, лежавших на ней, а потом нелегальность были постоянными препятствиями для свиданий с ними. В продолжение трех лет она могла увидеть их, кажется, только один раз. Но зато сколько пролила она о своих милых птенцах горьких тайных слез, как сильно это отразилось на ее здоровьи... Но судьба была к ней жестоко безжалостна. Столь же, как детей, она любила мужа, как близкого человека, и еще более, как замечательного политического деятеля и мыслителя. Она, еще будучи почти институткой в начале 70-х годов, в тот момент когда его высылали в северные губернии, явилась в жандармское управление и заявила желание за ним следовать. Ее молодость, ее общественное положение и, наконец, тот взгляд, который существовал тогда на ссылку, как на нечто ужасное, возводят ее поступок в подвиг.
 |
В организации народников она пользовалась всеобщею нежной любовью, ее, шутя, называли «наша генеральша» и старались доставлять ей всякие удобства и любезности; но странно, женщины вообще ее не любили; так, например, Софья Львовна постоянно относилась к ней с отрицательным предрасположением. Это, может быть, отчасти происходило невольно, вследствие положения Ольги как деятеля. А положение её было действительно несколько особенное. Народники в свой центральный кружок почти два года не впускали кроме Ольги ни одной женщины, а между тем, и очень многие желали сблизиться с этой компанией, как наиболее солидной и деятельной. Может быть, отчасти такая особенность может быть объяснена некоторыми личными свойствами женщин вообще и Ольги в частности. Ольга, правда, не была агнцем, но натура ее отличалась уживчивостью и умением ладить с людьми. Особенно скоро сходились с нею и поддавались её влиянию мужчины, даже выдающиеся по уму и образованию. Побеждала она отчасти своей симпатичной натурой, отчасти гибким и развитым умом, отчасти настойчивостью. Сергей Кравчинский, Чайковский и многие другие замечательные люди были её приятелями и относились к ней с большим уважением.
Много я мог бы сообщить о своем милом уснувшем друге, но нет времени и места... Отдайте же, братья, ей должную дань уважения и памяти — составьте получше и пополнее ее биографию и напечатайте в нашем органе или по крайней мере в заграничных русских изданиях. Пропустил о ней крупный факт: в начале 78 года Ольга лишилась обоих своих детей. Они умерли почти разом. Ее материнское сердце было окончательно растерзано этим ударом. Ее жестоко мучило сомнение, что, быть может, она сама виновата в их смерти, отдав старикам, которые не могли ухаживать за ними так, как то делала бы мать. Это горе сильно пошатнуло ее здоровье, а крепость окончательно убила ее. Ее несколько писем у нас в архиве. После суда ей сильно хотелось еще жить.
Необходимо составить биографию Владимира Сабурова (Алексея Оболешева). Он, кажется, умер[7*]. Пусть брат его узнает это наверно. Оболешев тоже был человек замечательный. Это человек строжайших принципов, ригорист и с удивительно развитой логикой мысли. Для того, чтобы быть мыслителем, ему не доставало только достаточно богатой эрудиции. Настойчивость, энергия и осторожность возводились им в догмат. Он первый развил революционную паспортную часть до удивительного совершенства; он первый завел революционные архивы; он один из немногих настойчиво вырабатывал более совершенные приемы городской организационной жизни и деятельности; он был редактором[8*] и главным агентом первой русской вольной типографии, называвшейся «Русская Вольная Типография» и издававшей брошюры и прокламации. Ее работа: отчеты по процессу 193-х, Оболешевым лично редактированные, речь Мышкина, прокламации по поводу выстрела Засулич и ее дела, «Отцам и матерям» по поводу погибших до процесса 193-х, Мезенцевская брошюра и многие другие. Оболешев редактировал также и половину первого № «Земли и Воли», с которым он был взят. Вышеупомянутая типография работала год, от лета 77 до лета 78 г. Оболешева хорошо знает Цветкова и Иванова (ныне Карпова) и сам Карпов[X*], а также товарищи однокурсники Эдуарда.
 |
Необходима биография Зунделевича. Не говоря о том, что он был очень видный деятель, он оказал неоцененные услуги русскому свободному слову, обращению в России заграничных изданий и постоянному свободному сообщению с Западной Европой. С 1875 г. и до конца своей деятельности, в течение почти пяти лет, он держал лучший контрабандный путь в своих единственных руках. Он был царем на границе. Он перевозил сотни пудов всяких книг: группы «Вперед», народные издания и т.п.; переводил, как через лужу, через границу десятки людей, — и ни одной неудачи, ни одного несчастного случая. Среди контрабандистов он пользовался удивительным уважением и доверием. Достаточно было одной записки его, и можно было свободно отправляться на границу к его знакомым; достаточно было сказать, что Зунделевич заплатит (они знали его под псевдонимом), и евреи, рискующие только из-за денег, перевозили бесплатно[XI*]. Зунделевич купил и перевез в Россию две русские первые типографии: «Русскую Вольную Типографию» и типографию «Начала», переименованную потом в типографию «Земли и Воли» или «С.-Петербургскую Вольную Типографию», погибшую уже при печатании третьего № «Народной Воли». Обе он устроил и обставил в Петербурге, помогал в первой типографии работать; энергия, пронырливость в еврейской среде, подвижность — достойны удивления. Но еще выше стоит он как человек. Насколько он практик в революционном деле, настолько же идеалист в личных отношениях к товарищам. Мягче и гуманнее его едва ли был кто-либо из нас. У него было чрезвычайно чувствительное сердце. Он редко в состоянии был проходить мимо протягивающего руку, чтобы не отдать того, чем он мог свободно располагать. Это редкая черта среди радикалов, которые обыкновенно благотворительность мелкую считают бесполезным паллиативом. На женщину его взгляд был до странности идеален. Он мог любить ее только духовно, чисто отвлеченно. Раз развивалась привязанность, она убивала у него всякую чувствительность. Вообще он по натуре был цельный, чистый и высоко симпатичный человек. Его жизнь до радикализма также очень интересна. Он был адвокатом (в Вильно) и покровителем несчастной задавленной еврейской голытьбы и пользовался громадной популярностью[XII*]. Его знают многие виленские радикалы, а также Володя[XIII*]. Он был очень дружен с одной сосланной женщиной, кажется, Шур или Шор[XIV*]. Вообще он оставил во мне светлое воспоминание. Он оригинален был также и по своим политическим взглядам. Он совершенно не русский человек в этом отношении; он скорее социал-демократ немецкий, и среди немецких демократов у него было много друзей и приятелей. Для него главной целью всякой политической деятельности всегда была свобода слова и вообще политическая свобода. Если он, с присущей ему страстью и энергией, пристал к русскому революционному движению, а потом и к террористическому направлению, то единственно во имя политической свободы. Он вообще западник, и все его симпатии были там. Он часто корреспондировал своим друзьям в заграничные газеты. Все мы его сильно любили. Наш милый Мойша, где ты теперь? Что с тобою?[XV*]
 |
Старайтесь увековечить, прославить наших незабвенных великих товарищей Андрея Ивановича Желябова, Софью Львовну Перовскую и других с ними погибших. Предлагаемое мною издание документов Исполнительного Комитета посвятите их имени; учредите во имя их ежегодное празднество, обязательное для всей организации или даже партии, посредством обращения к общественному мнению. Вы этим не только заплатите по достоинству этим великим могучим людям, но и морально окажете сильное влияние на партию, поднимите дух партии, вызовете многих на самопожертвование. Это могучее средство для того момента, который переживает ныне Россия. Примите это, дорогие братья, в соображение. Целую вас всех до единого крепко и горячо.
С марта месяца меня, Баранникова, Клеточникова, Колоткевича, Тригони, Суханова, а некоторое время Исаева и Фриденсона[XVI*] держали с жандармами и солдатами день и ночь. Через три часа они сменялись. Сначала это было вроде пытки. Но потом я привык и[9*] не обращал никакого внимания. А в конце это приносило мне большую отраду, так как у синих сфинксов[XVII*] развязывались языки. Я целый год жил с мыслью о смерти и, можно сказать, свыкся с нею. Со мной обращались в крепости вежливо, а я сидел смирно. Моя политика была — не тратить силы и здоровья до суда зря. В крепости необходимо неустанно заботиться о здоровье, там ужасная сырость, может быть ужасная вонь. Необходимо заботиться о стенах, настаивать десятки раз, чтобы топили, отворять почаще форточки, чисто держать судно (оно там состоит из ведра и закрытого кресла), наливать ежедневно побольше чистой воды, вообще в этом отношении надо быть настойчивым, даже назойливым, иначе пропадешь в год. Если камера очень сыра, надо десятки раз требовать перевода в другую, а если не переводят — даже бунтовать, писать коменданту, министру. Но правила тамошние нарушать бесполезно, их не переделаешь. Да и вообще к ним можно привыкнуть. В верхнем этаже гораздо светлее и лучше, а внизу убийственно скверно. Постоянный могильный мрак. Смотритель для меня был человеком сносным, но он — чиновник без всякой инициативы. Исаев рассказывал возмутительную историю обращения с ним в канцелярии градоначальника: его почти пытали. Об этом вы узнаете подробнее. Крепость разрушила его здоровье: он кашляет кровью и сильно поддался во всех отношениях. Если его и помилуют, ему жить не долго. На суде он вел себя решительно и открыто. Заявил, что он непримиримый враг правительства, при описании своей жизни......................
(Здесь письмо обрывается).
Примечания А.В. Прибылёвой-Корбы
[1*] Настоящее письмо печатается по подлиннику (кроме середины — о чем см. ниже), найденному мною случайно. Написанное на кусочках тонкой прозрачной бумаги, мелким почерком, письмо выпало из переплета старой книги, куда было заложено, вероятно, самим А. Дм. Михайловым.
[2*] Последняя фраза помещена в письме А. Д., очевидно, с конспиративными целями, дабы скрыть от лиц тюремной администрации время появления этого письма в том случае, если бы оно попало в их руки. На самом деле Ольга Ал. Натансон умерла летом 1880 года, вскоре после процесса, по которому судилась, умерла от скоротечной чахотки, полученной ею в Петропавловской крепости.
[3*] Якоби — значит «Якобинка», как звали М.Н. Оловянникову-Ошанину; ее сестра — Наталия Ник. Оловянникова, недавно умершая в Орловской губ.
[4*] Сабуров — псевдоним Оболешева.
[5*] Кличка Тихомирова.
[6*] Т.е. С. Кравчинский.
[7*] Алексей Оболешев умер в Петропавловской крепости в начале апреля 1882 года.
[8*] С этого слова письмо печатается по копии, хранящейся в Ленингр. Музее Революции.
[9*] Отсюда письмо печатается снова по подлиннику.
Комментарии научного редактора
[I*] Шлейснер (по мужу Натансон) Ольга Александровна (1850—1881) — русская революционерка-народница, из семьи дворян шведского происхождения. Окончила Мариинский женский институт в Петербурге, на Аларчинских женских курсах (первые высшие курсы для женщин в России) сблизилась с сестрами Корниловыми, Софьей Перовской и др. Участница кружка «чайковцев». После ссылки Марка Натансона в 1871 г. в Архангельскую губернию отправилась к нему и там вышла за него замуж. В конце того же года получила разрешение приехать в Петербург, где закончила акушерские курсы; находилась при этом под негласным надзором полиции. В 1876—1877 гг. вместе с мужем стала организатором общества «Земля и воля». Организовывала народнические поселения в Саратовской губернии, работая там фельдшером. Арестована во время погрома «Земли и воли» в октябре 1878 г. На «процессе 11-ти» в мае 1880 г. приговорена к шестилетней каторге, замененной поселением в Восточной Сибири. Оставлена в тюремной больнице, как смертельно больная туберкулезом. По ходатайству историка П.И. Савваитова была выдана ему на поруки за полмесяца до смерти, умерла на его квартире.
[II*] Натансон Марк Андреевич (1849—1919) — выдающийся российский революционер и организатор. Из еврейской купеческой семьи, студент Медико-хирургической академии. Один из основателей «Большого общества пропаганды» (кружок «чайковцев»). В 1871 г. арестован и выслан в Архангельскую губернию, затем в Воронежскую губернию и в Финляндию. Бежал из ссылки в 1875 г., перешел на нелегальное положение, восстанавливал в Петербурге кружок чайковцев. В 1876—1877 гг. организовал «Общество северных народников», получившее в 1878 г. название «Земля и воля». В 1877 г. арестован и выслан в Восточную Сибирь. Вернулся Россию в 1893 г., участвовал в создании партии «Народное право», в 1894 г. был арестован при разгроме этой организации. Длительное время содержался в Петропавловской крепости, затем был выслан на 5 лет в Восточную Сибирь. В 1902 г. вступил в возникшую партию эсеров, был членом ЦК. Во время I Мировой войны — в эмиграции, занимал интернационалистскую позицию, в 1917 г. был одним из вождей левых эсеров, представителем этой партии во ВЦИКе после Октябрьской революции. После мятежа левых эсеров в июле 1918 г. и распада этой партии Натансон вошел в отколовшуюся группу революционных коммунистов, вскоре примкнувших к РКП(б). Умер в Лозанне, куда выехал для лечения.
[III*] Шлейснер (по мужу Лаур) Мария Александровна (ок. 1860— ?) — участница революционного движения, из семьи дворян шведского происхождения. Окончила частную гимназию Оболенской в Петербурге. Близко примыкала к пропагандистской молодежи. В 1879 г. была арестована и привлечена к дознанию вследствие близкого знакомства ее с Василием Тулисовым — одним из организаторов «Земли и воли». За недостатком улик не была предана суду, но подчинена негласному надзору. Проживала в Орловской губернии, где ее муж работал нотариусом. Они оба привлекались в 1882 г. к дознанию по подозрению в подстрекательстве к беспорядкам крестьян с. Алексеевского. Из-за недостатка улик обвинение снова не было выдвинуто, но негласный надзор сохранялся еще в течение десяти лет. В 1904 г. — фельдшерица-акушерка на службе в Черниговском земстве.
[IV*] Оловенникова Мария Николаевна (Ошанина — по фамилии первого мужа, Баранникова — по настоящей фамилии второго мужа, Кошурникова — по конспиративной фамилии второго мужа, Марина Никаноровна Полонская — в эмиграции) (1852–1898) — русская революционерка, член Исполнительного Комитета «Народной воли». Из семьи состоятельного помещика. Участвовала в кружке П.Г. Заичневского (г. Орел). Окончила фельдшерские курсы в Петербурге. В 1878 г. примкнула к организации «Земля и воля», пыталась организовать поселение из революционеров среди крестьян Воронежской губернии для пропагандистской работы. Участвовала в Липецком съезде (1879), основавшем «Народную волю». В феврале 1880 г. переехала в Москву, где руководила местной народовольческой группой. Избежала ареста, и в апреле 1882 г., будучи тяжело больной, уехала из Москвы за границу для лечения и с мая 1882 г. жила в Париже. В 1883—1886 гг. — секретарь редакции журнала «Вестник “Народной воли”», в 1890-х гг. принимала участие в деятельности «Группы старых народовольцев». С 1896 г. на почве резкого ухудшения здоровья и тяжелых переживаний о судьбе заключенных товарищей у Оловенниковой развилось острое нервно-психическое расстройство. Была госпитализирована в лечебницу для душевнобольных, где заболела воспалением легких и скончалась. Похоронена в Париже.
[V*] Берви-Флеровский Василий Васильевич (настоящее имя: Вильгельм Вильгельмович Берви; псевдоним: Н. Флеровский) (1829—1918) — российский социолог, экономист, публицист, идеолог и участник народнического движения; сын профессора — обрусевшего англичанина. В 1849 г. окончил юридический факультет Казанского университета, где сблизился с петрашевцами — братьями Бекетовыми. В 1849—1861 гг. — чиновник министерства юстиции в Петербурге. Вел аскетический образ жизни, сблизился с Н.А. Некрасовым и Н.Г. Чернышевским. Арестован в 1862 г. по делу тверских мировых посредников, выступивших за изменение положений крестьянской реформы в интересах крестьян, поскольку обратился к царю с письмом-протестом против ареста 13 мировых посредников. Был отправлен в ссылку в Астрахань, затем — в Сибирь, находился под надзором полиции до 1887 г. В начале 70-х — близок с народническими кругами, его произведения использовались в революционной пропаганде в течение нескольких десятилетий. Сотрудничал с журналами «Дело», «Слово», «Отечественные записки». В первой половине 90-х — в эмиграции, сотрудничал с Фондом Вольной русской прессы Степняка-Кравчинского. Последние двадцать лет прожил в Юзовке у сына-врача. Наиболее известное произведение Флеровского — «Положение рабочего класса в России» (1869) — было создано на основе статистических исследований и личных впечатлений от путешествий по стране и описывало тяжелейшие условия жизни трудовых слоев населения. Книга была высоко оценена К. Марксом.
[VI*] Ходатайство о смягчении приговора.
[VII*] Ковалик Сергей Филиппович (1846—1926) — революционер-народник, из дворян. Учился в Петербургском и Киевском университетах, окончил последний в 1869 г. со званием кандидата математических наук. В начале 1870-х сблизился с Иваном Дебогорием-Мокриевичем, организовавшим кружок для устройства коммуны в Америке. В 1872 г. избран Мглинским земством (Черниговская губерния) мировым судьей, а затем — председателем съезда мировых судей и исполнял эту должность восемь месяцев; не был утвержден Сенатом. Пробовал организовать в Мглинском уезде несколько пунктов для пропаганды среди крестьян; был по этому поводу в сношениях с Александром Долгушиным. С осени 1873 г., проникшись учением Бакунина, организовал в Петербурге кружок для пропаганды. В конце 1873 г. выехал за границу, где познакомился с Бакуниным, Лавровым и Ткачевым. В 1874 г. вернулся в Россию, стал деятельнейшим организатором пропагандистских кружков в Харькове, Москве, Ярославле, Нижнем Новгороде и др. и «хождения в народ». Был арестован в 1874 г. в Самарской губернии за пропаганду среди крестьян. На «процессе 193-х» в январе 1878 г. приговорен к десяти годам каторги в крепостях. В феврале 1882 г. прибыл на Кару, через полтора года вышел на поселение. В 1890-х участвовал в газете «Восточное обозрение» и этнографической экспедиции по изучению Якутского края, организованной Российским географическим обществом, выпустил труд «Верхоянские якуты». В 1898 г. получил разрешение вернуться в Европейскую Россию с ограничением места жительства. Проживал в Минске, служил главным счетоводом при водочной монополии. Во время Первой мировой войны работал в Земском союзе. После Октябрьской революции принял деятельное участие в общественной работе в Минске (председатель городской думы, губернского земельного комитета и др.). Служил в комиссариате социального обеспечения; читал лекции по математике в Политехническом институте. Член Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Оставил воспоминания. Сажин Михаил Петрович (за границей: Арман Росс) (1845—1934) — русский революционер, народник, анархист, деятель международного революционного движения; из мещан. В середине 60-х — участник кружка артиллерийских офицеров и студенческого кружка самообразования, привлекался по делу литографирования сочинения Л. Бюхнера «Сила и материя», оправдан судом. Разыскивался полицией в 1865 г. по делу Каракозова в связи с знакомством с И. А. Худяковым. В 1867 г. участвовал в студенческих волнениях, за «вредное влияние» на студентов сослан в Вологду, откуда летом 1869 г. бежал в США. Через год — в Женеве работал с Нечаевым и Бакуниным. Стал ближайшим сотрудником Бакунина, пропагандистом его идей; организатор библиотеки и кружка русских студентов в Цюрихе и транспорта запрещённых книг в Россию. Участник организованного Бакуниным лионского восстания в октябре 1870 г., Парижской коммуны, I Интернационала, итальянского революционного движения и Герцеговинского восстания 1875 г. В 1876 г. отправился в Россию для организации восстания, спланированного им вместе с С. Кравчинским, Г. Лопатиным и Д. Клеменцом. Арестован при переходе границы. На «процессе 193-х» в январе 1878 г. приговорен к пяти годам каторги. Осенью 1881 г. прибыл в Сибирь, вскоре женился на Евгении Фигнер. В 1886—1900 гг. — служил в пароходстве и на золотых приисках. С 1900 г. — в Риге, затем — в Нижнем Новгороде, где в 1905 г. участвовал в революционном движении. В 1906—1916 гг. в Петербурге, работал заведующим хозяйственной частью народнического журнала «Русское богатство». В 1917—1920 гг. — в Грозном. С 1920 г. — в Москве. Член Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Оставил воспоминания.
[VIII*] Тихомиров Лев Александрович (1852—1923) — русский общественный деятель, сначала — народник, народоволец, затем — ренегат, монархист. В 1872—1873 гг. — член организации «чайковцев», вел пропаганду среди рабочих. В 1873 г. арестован, был подсудимым на «процессе 193-х». С 1878 г. — член центра «Земли и воли», с 1879 г. — агент Исполнительного Комитета «Народной воли», член Распорядительной комиссии и редакции «Народной воли». После казни Александра II уехал за границу, опасаясь ареста. Издавал в эмиграции (вместе с П.Л. Лавровым) «Вестник “Народной воли”». В 1888 г. публично отрекся от революционных взглядов, испросил помилования у царя и вернулся в Россию. Стал активным монархическо-охранительным публицистом, сотрудником «Московских ведомостей» и «Русского обозрения». В 1907 г. назначен на должность члена совета Главного управления по делам печати. Был советником П. Столыпина. Получил в 1909 г. от Столыпина в награду «Московские ведомости», редактором которых был до 1913 г. С 1913 г. и до конца жизни жил в Сергиевом Посаде, где сочинял произведения религиозно-мистического характера. После 1917 г. никаким репрессиям не подвергался.
[IX*] См.: Степняк-Кравчинский С.М. Смерть за смерть.
[X*] Цветкова Пелагея Афанасьевна (ок. 1853 г.— конец 1880-х) — участница революционного движения. Привлекалась по делу о пропаганде в Саратове («процесс 193-х»), где она имела связи с П.Е. Князевским, П.И. Паевским и др. В 1877 г., поступив в Петербурге на Калинкинские акушерские курсы, она была связана с землевольцами, в том числе с Натансоном, Оболешевым, а также с Верой Засулич. В октябре 1878 г. уехала в Пудож. Неоднократно высылалась. В Саратове работала акушеркой, примыкала к народовольческому кружку Поливанова. Иванова Мария Степановна (по мужу Карпова) (ок. 1851—1930) — участница революционного движения. Вела пропаганду вместе с П.А. Цветковой и С.Л. Перовской, работая сельской учительницей, привлекалась к дознанию по «процессу 193-х». Училась на Калинкинских акушерских курсах. В 1876 г. держала в Петербурге конспиративные квартиры, где проживали Кибальчич, Перовская, В. Засулич, Соловьев и др. Была арестована после покушения Соловьева и выслана. Карпов Евтихий Павлович (1857—1923), работал в кузнице Богдановича в Торопецком уезде вместе с Соловьевым и др., был близок к землевольцам. В 1880-х — в административной ссылке. Впоследствии известный драматург и режиссер, ставил спектакли для рабочих. Многие его пьесы посвящены крестьянскому и рабочему быту. Был председателем кассы взаимопомощи литераторов и ученых.
[XI*] Западная граница Российской империи входила в «черту оседлости». Поскольку евреям в империи запрещалось владеть землей и заниматься земледелием, они брались за любую работу. Поэтому контрабандистами были почти исключительно евреи.
[XII*] Ошибка Михайлова: Зунделевич не был адвокатом в Вильно, он был учеником раввинского училища, когда вошел в состав виленского социалистического кружка Либермана.
[XIII*] Иохельсон Владимир Ильич (1855—1937) — революционер-народник, этнограф, основоположник юкагироведения; из зажиточной еврейской семьи. Учился в виленском раввинском училище, участвовал в кружке, изучавшем и распространявшем социалистическую литературу. Под угрозой ареста в 1875 г. эмигрировал в Германию, где обучался на токаря, посещал лекции Дюринга, общался с Каутским и Бернштейном. С конца 1877 г. — член «Земли и воли», занимался переправкой и распространением нелегальной литературы, помогал готовить покушение на Мезенцова. В 1879 г. вступил в «Народную волю», сначала заведовал динамитной мастерской, затем изготавливал поддельные паспорта и другие документы, организовывал переход через границу нелегалов. В начале 1880-х — за границей, где готовил народовольческие издания, познакомился с Лавровым и Энгельсом. В 1884 г. при попытке перехода границы арестован российской полицией, пытался бежать, но неудачно. В 1886 г. осужден на 10 лет ссылки в Восточную Сибирь, вернулся в Петербург в 1898 г. В Сибири занялся изучением жизни коренных народов. За свои работы неоднократно получал научные награды, но по возвращении из ссылки не получил оклада и помощи при проведении экспедиции, поскольку Николай II лично это запретил. В 1922 эмигрировал в США.
[XIV*] Шур Шейна-Хася Мовшевна (в конце жизни известна как Долгополова Вера Фоминична) (ок. 1861 — после 1927) — участница революционного движения, переводчик; из семьи зажиточного еврейского купца. Входила в могилевский кружок саморазвития, организованный Л. Цукерманом и П. Аксельродом. Бежала из дома за границу с целью учиться, в Женеве и Берне слушала лекции по медицине. Жила в Берлине, где вошла в еврейский социалистический кружок, принимала участие в деятельности Германской социал-демократической рабочей партии; поддерживала связи с Либкнехтом, Бебелем, Бернштейном, Мостом. Поддерживала сношения с П. Кропоткиным, С. Кравчинским, Д. Клеменцом и др. Некоторое время состояла секретарем журнала «Громада», издававшегося М. Драгомановым. В 1878 г. жила в Париже на квартире Ткачева; перевела на немецкий язык брошюру С. Кравчинского «Смерть за смерть». Осенью 1878 г. отправилась в Россию с транспортом литературы, полученной от П. Лаврова, и с поручениями к русским революционерам. Арестована на границе, освобождена на поруки отца, выслана под гласный надзор полиции в Западную Сибирь. Вместе с ссыльным Н. Долгополовым — будущим мужем — занималась медицинской практикой. По окончании срока ссылки мужа жила с ним в городах Европейской России. В 1917 г. избрана в Исполнительный комитет Астраханского Совета рабочих и солдатских депутатов и почетным членом Исполнительного комитета Могилевского Совета крестьянских депутатов. В 1918—1922 гг. жила в Астрахани, читала лекции по истории революционного движения. В 1923 г. — в Москве, с 1927 г. на персональной пенсии, занимается литературным трудом. Оставила воспоминания.
[XV*] Зунделевич Аарон Исаакович (1857—1923) — народоволец. В 1876 г. организовал переправу через границу людей, революционной литературы, типографских принадлежностей. В июне 1876 г. принимал участие в освобождении П.А. Кропоткина. Являлся членом основного кружка «Земли и воли». В 1877 г. организовал вместе с А.Д. Михайловым «Вольную русскую типографию» в Петербурге. Вошел в Исполком «Народной воли». По «процессу 16-ти» приговорен к бессрочной каторге. Отбывал на Каре и в Акатуе до 1891 г. По манифесту 1894 г. бессрочная каторга была заменена ему 20-летней. Вышел на поселение в Забайкалье в 1898 г. Освобожден по амнистии 1905 г., в 1907 г. выехал за границу. К Октябрьской революции отнесся отрицательно, но активного участия в политической жизни уже не принимал. Умер в Лондоне.
[XVI*] Товарищи Михайлова по «процессу 20-ти» (подробнее см.: Якимова А.В. Процесс двадцати народовольцев).
[XVII*] У жандармов. Названы Михайловым так за цвет мундиров и потому что должны были хранить молчание.
Опубликовано в книге: Прибылёва-Корба А.В., Фигнер В.Н. Народоволец Александр Дмитриевич Михайлов. Л.—М.: Государственное издательство, 1925.
Комментарии научного редактора: Роман Водченко, Александр Тарасов.
Александр Дмитриевич Михайлов (партийный псевдоним «Дворник») (1855—1884) — русский революционер-народник, выдающийся организатор подполья. Родился в Путивле в небогатой дворянской семье. Учился в Немировской гимназии, где организовал кружок самообразования. В 1875 г. окончил гимназию и поступил в Петербургский технологический институт. В том же году был исключен из института за участие в студенческом движении и выслан на родину.
В 1876 г. посетил Киев, где установил контакты с народническими кружками. В том же году вернулся в Петербург и участвовал в создании «Северно-революционной народнической группы», через два года ставшей известной под названием «Земля и воля». Под этим лозунгом участвовал в первой политической демонстрации перед Казанским собором 6 декабря 1876 г., охраняя выступавшего с речью Г.В. Плеханова. Вместе с Ольгой Натансон и Алексеем Оболешевым был сторонником хорошо организованного, а не анархического подполья. При активнейшем участии Михайлова была создана мастерская фальшивых документов и организована контрразведка через полицейского писаря В.Д. Березневского.
В 1877 г. участвовал в «хождении в народ», ведя пропаганду среди старообрядцев Саратовской губернии. В начале 1878 г. внедрил агента Н.В. Клеточникова в канцелярию III отделения. Летом того же года в Харькове участвовал в неудачной попытке освободить П.И. Войнаральского и в подготовке убийства шефа жандармов Н.В. Мезенцева. После провала «Земли и воли» осенью того же года, когда самому Михайлову удалось уйти из рук полиции, он практически в одиночку восстановил и расширил организацию, разработва и приведя в систему правила конспирации. Тогда же была им поставлена нелегальная типография, налажено финансирование организации сочувствующими. Зимой 1878—1879 гг. вместе с другими землевольцами предпринял попытку организовать общегородскую стачку на основе стихийных протестов рабочих фабрик Шау и «Новой бумагопрядильни».
С весны 1879 г. стал одним из инициаторов террористического направления, «дезорганизаторских» действий. По его настоянию был казнен предатель Рейнштейн, при его участии было совершено покушение на шефа жандармов А.Р. Дрентельна и покушение А.К. Соловьева на Александра II. Тогда же под руководством Михайлова были созданы Исполнительный комитет Русской социально-революционной партии и глубоко законспирированная организация «Свобода или смерть», ориентированные на политическую борьбу методом террора. Летом того же года на съезде в Липецке заложил основы партии «Народная воля» и произнес обличительную речь против Александра II, после которой царю был вынесен смертный приговор.
Участвовал в подготовке подрыва народовольцами царского поезда в ноябре 1879 г. под Москвой, подрыва Зимнего дворца С.Н. Халтуриным в феврале 1880 г., в несостоявшемся подрыве Каменного моста и покушении 1 марта 1881 г. Управлял финансами и типографиями партии.
Арестован 28 ноября 1880 г., когда в нарушении своих же правил конспирации пришёл за снимками казненных народовольцев в не внушавшее доверие фотоателье. Во время следствия в обширной записке и «Тюремных тетрадях» дал прекрасный обзор революционного движения 1870-х гг.
В феврале 1882 г. осуждён на смерть на крупнейшем народовольческом «процессе 20-ти», выступил на нём с программными речами. Смертный приговор был заменен бессрочной каторгой. Отбывал ее в изолированной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Спустя два года, 18 марта 1884 г., скончался от сплошного отека обоих легких, явившегося исходом двусторонней пневмонии. В медицинской помощи Михайлову было отказано, то есть фактически он был убит. Тайно похоронен на Преображенском кладбище в Петербурге.
