| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Аннотация
|
Кровавая трагедия на приисках Ленского золотопромышленного товарищества («Лензото») 4 (17) апреля 1912 г. не раз привлекала к себе внимание историков и отражена в значительной мемуарной, научно-исследовательской и популярной литературе. Обостренное внимание к этому событию вполне понятно.
Даже в царской империи, приученной к самым крайним эксцессам классовой борьбы, расстрел мирного шествия рабочих, в результате которого, по официальным данным, оказалось 202 убитых и 170 раненых, был событием чрезвычайным. Современников поражало полное несоответствие мирного хода строго дисциплинированной забастовки с жестокостью мер, предпринятых для ее подавления.
Интерес к изучению истории Ленских событий особенно возрос после того, как выяснилось, что они явились переломным моментом в ходе революционного подъема 1910—1914 гг., который охватил всю страну. Библиография Ленского расстрела насчитывает десятки специальных работ, в том числе несколько документальных сборников с более или менее обстоятельными вводными статьями. Уже в первых из них и, в частности, в выступлениях некоторых депутатов в Государственной думе, дважды обсуждавшей вопрос о Ленском расстреле, появились указания на то, что это событие было в какой-то мере подготовлено департаментом полиции. Однако строго документально это мнение не доказывалось [1].
Необходимо отметить и то обстоятельство, что главными виновниками Ленской трагедии авторы все же считали не центральные органы царского правительства, а местные власти, находившиеся на откупе у «Лензото».
В 1913 г. группа юристов, производивших «от общественности» расследование Ленского расстрела, издала от имени участника стачки П.В. Баташева сборник документов «Правда о Ленских событиях». Здесь были помещены телеграммы из Петербурга губернатору Бантышу и другие документы, которые проливали некоторый свет на подлинную роль министерства внутренних дел и департамента полиции. Однако в предисловии к сборнику авторы прямо писали: «В событиях 4 апреля Трещенков сыграл главную роль — это был непосредственный виновник расстрела рабочих... Без его участия события 4 апреля не имели бы места. Но, — продолжали они, — он не единственный его виновник. Как бы низко ни стоял этот человек в нравственном отношении, но и у него не хватило бы решимости на расстрел мирной толпы, не найди он подстрекателей в лице одних (Тепан [I], Санжаленко [II]), пособников в лице других (Преображенский, Хитун)» [2].
Как видим, виновники, подстрекатели и пособники расстрела названы здесь совершенно определенно, но круг их ограничен исключительно представителями местной администрации.
Заключение сенатора С.С. Манухина, который официально вел «по высочайшему повелению» «расследование» Ленских событий, имея главной целью неофициальную задачу, лично поставленную ему Николаем II, — любыми мерами «успокоить» рабочих и во что бы то ни стало поставить их на работу, было приблизительно таким же: он предложил за бездействие и превышение власти отдать под суд непосредственного исполнителя расстрела жандармского ротмистра Трещенкова [3].
Причина того, что подлинные организаторы Ленской бойни оставались в тени, понятна: царское правительство тщательно хранило все документы о подлинных виновниках расстрела в тайниках своих архивов.
Документы, изданные при Советской власти, много добавили к уже известному, но главная цель, которая преследовалась этими публикациями, была в показе крайне тяжелого положения рабочих «Лензото», подлейшего произвола и самоуправства его правления. Между тем Чрезвычайная следственная комиссия (ЧСК) Временного правительства специально занималась расследованием участия царских министров в Ленской трагедии. Она выявила день за днем всю сохранившуюся к этому времени служебную переписку министров друг с другом, допросила министра внутренних дел А.А. Макарова, директора департамента полиции С. Белецкого, сенатора С.С. Манухина, губернатора Бантыша, крупных чиновников министерства торговли и промышленности и т.д. Допросы эти производились уже после свержения царизма, чем и объясняется откровенность некоторых показаний. Лишь незначительная часть работы ЧСК опубликована в семи томах «Падения царского режима», подавляющая же часть документов (более десятка объемистых дел только по Ленскому расстрелу) не подвергалась еще внимательному анализу. Подобный анализ в отношении Ленских событий дает возможность документально подтвердить высказывавшееся уже ранее предположение о причастности к Ленскому расстрелу департамента полиции, добавить некоторые новые факты об участии министров внутренних дел, торговли и промышленности в подготовке расстрела и о полной осведомленности председателя совета министров В.Н. Коковцова о ходе самой забастовки и о выработке мер, предпринятых для ее подавления.
Настоящее сообщение основано в значительной мере именно на этих документах. Цель его — показать роль и участие царского правительства в Ленском расстреле, который «явился точнейшим отражением всего режима 3-июньской монархии» [4].
Золотопромышленность пользовалась широкой поддержкой со стороны царского правительства и занимала в его экономических планах особое место, так как способствовала увеличению золотой наличности и сохранению золотого обращения. Стремясь увеличить добычу золота, правительство еще с XIX в. особо покровительствовало крупным золотопромышленным предприятиям, что привело к сравнительно раннему возникновению здесь таких монополий, как Ленское золотопромышленное товарищество, которое, по словам окружного инженера Витимского горного округа Тульчинского, еще в 1910 г. «превратилось в монопольную могущественнейшую торгово-промышленную организацию, причем почти вся золотопромышленность Витимско-Олекминского района, а также почти вся местная торговля, пароходство по р. Витиму и частично по р. Лене, местный железнодорожный путь и бесконтрольное хищническое лесопользование очутились ныне или в монопольном распоряжении Ленского товарищества, или в ближайшей от него экономической зависимости, и эта зависимость легла самым тяжелым бременем на все население Витимско-Олекминского района» [5].
Скупив все прииски в округе, монопольно используя богатейшие россыпи, Ленское товарищество превратилось в одного из крупнейших в мире производителей золота. Накануне забастовки 1912 г. около трети всего золота, добытого в России, намывалось рабочими Ленского общества. Это золото поставлялось в Государственный банк и служило реальной базой, на которой происходило все более тесное сращивание Ленского общества с государственным аппаратом России. Государственный банк открыл ему чрезвычайно широкий кредит и ввел в состав правления Общества своего директора. Министерство торговли и промышленности разрешало беспошлинный пропуск из-за границы необходимых материалов, оказало ряд других льгот и назначило с согласия общества управляющего приисками. Военное министерство дало отсрочку призывникам в годы русско-японской войны. Министерство внутренних дел поставляло для работы на приисках Общества каторжан, ревностно обеспечивало «порядок» на приисках при малейших признаках недовольства рабочих.
Согласно законам Российской империи золотопромышленные общества были обязаны отчислять от своей прибыли некоторую долю на содержание местной администрации. Это привело к тому, что «почти все государственные учреждения в этом районе, — признавал иркутский генерал-губернатор, — начиная с почты, телеграфа, золотосплавочной лаборатории и кончая тюрьмами, полицией, судьями и даже горным надзором, либо содержатся, либо субсидируются за счет общества». Генерал-губернатор охарактеризовал взаимоотношения местных властей с «Лензото» как «неприглядную зависимость правительственных органов от усмотрения и своевластия частных предпринимателей» [6].
Помимо чисто экономических причин, силу и влияние «Лензото» в округе и столице многократно увеличивал необычный состав его акционеров и руководителей. Чтобы обеспечить особые симпатии правительства, заправилы Ленского общества привлекали к участию в «деле» нужных людей, охотно предоставляя им большие пакеты акций. Акционерами общества в 1912 г. были императрица Мария Федоровна, один из влиятельнейших в прошлом царских государственных деятелей граф С.Ю. Витте, прежний и новый министры торговли и промышленности В.И. Тимирязев и С.И. Тимашев. В состав Петербургского комитета Общества (правление его находилось в Лондоне), кроме В.И. Тимирязева, входили руководитель Русско-Азиатского банка А.И. Путилов и одни из руководителей другого крупнейшего банка — Международного — А.И. Вышнеградский.
Все это привело к тому, что еще задолго до 1912 г. центральные власти безоговорочно поддерживали «Лензото» во всех его делах и прежде всего в борьбе с рабочими, в усилении крайней эксплуатации трудящихся масс. В этом отношении очень показателен следующий факт. В 1909 г. в Бодайбо прибыл новый окружной инженер — Тульчинский. Ознакомившись с положением дел в округе, он написал в Горный департамент о «безобразно тяжелом» положении рабочих «Лензото», о нарушении Обществом требований горного надзора и просил департамент оказать ему помощь в борьбе за выполнение «Лензото» элементарных законоположений.
В ответ инженер получил выговор из Петербурга. В одобренном министром торговли и промышленности письме Тульчинскому указывалось: «...деятельность Ваша по осуществлению горного надзора на промыслах Ленского товарищества ставит названное товарищество… в тяжелые условия»; «...г. министр (один из акционеров «Лензото». — К.Ш.), — писалось в письме далее, — придает особое значение созданию горным надзором для Ленского товарищества таких условий, при которых деятельность этого … предприятия не только не тормозилась, а, наоборот, нормально развивалась и преуспевала» [7]. «Вам надлежит, — инструктировали далее Тульчинского, — не игнорировать интересов предприятия» и обратить особое внимание «на необходимость усиления горного надзора по отношению к мелким, соседним с Ленским товариществом золотопромышленным предприятиям» [8]. Инженер настолько растерялся, что решил лично поехать в Петербург «для выяснения главнейшего вопроса: существует или должна ли существовать для Ленского товарищества законность» [9]. Незадолго до начала забастовки, в январе 1912 г., он добился приема у министра. При встрече С.И. Тимашев «начал рассерженным тоном говорить о том, что стоит только у нас организоваться промышленному предприятию, как всякий считает долгом к нему придираться и формальностями тормозить дело, вместо того, чтобы оказывать ему всемерное содействие», а когда Тульчинский стал оправдываться и приводить факты вопиющего нарушения всех и всяких законов и требований горного надзора, «министр, — замечает инженер, — прервал меня, рассерженный», и Тульчинский умолк [10].
Чувствуя такую солидную поддержку, «Лензото» совершенно перестало считаться с местными властями, с требованиями и без того куцего рабочего законодательства.
Положение рабочих на приисках Ленского общества достаточно полно описано в литературе. Мы ограничимся только одним, но весьма красочным и авторитетным свидетельством иркутского губернатора: «Край этот действительно был заброшен и отдан правительством в полное владение Ленскому товариществу... Когда-то золото добывалось трудом каторжников; в период забастовки условия труда и быта рабочих мало чем отличались от тех порядков, которые существовали во времена работ каторжников» [11].
Вечно тянуться такое положение не могло. Рано или поздно недовольство рабочих должно было проявить себя. 28 февраля 1912 г. забастовали рабочие Андреевского прииска. Вскоре к ним присоединились рабочие почти всех приисков Ленского товарищества.
Общий ход забастовки в литературе описан весьма подробно, и не описание его является нашей целью. Мы ограничимся только одним сюжетом: действием царского правительства (председателя Совета министров, министров торговли и промышленности, внутренних дел и директора департамента полиции) по подавлению стачки.
В ходе стачки явственно выделяются два этапа. На первом этапе между центральной властью в Петербурге и местной администрацией были весьма существенные расхождения в тактике борьбы с забастовкой. Губернские власти лучше знали подлинное положение дела, были хорошо осведомлены о порядках, установленных на приисках Ленского товарищества. Именно им предстояло непосредственно вести борьбу с забастовщиками, и они считали себя вправе выбирать ту меру, которая, по их мнению, должна была привести к скорейшей ликвидации стачки. На их решение в меньшей степени могло влиять Петербургское правление Общества, удаленное на тысячи километров от приисков, но весьма близкое к министерским кабинетам. Они были менее осведомлены о составе титулованных и сановных акционеров, которые не утруждали себя сношением с губернскими чиновниками и адресовались прямо к министрам, а зачастую и к главе правительства.
Поэтому на первом этапе стачки местные власти решительно признали ее мирный экономический характер [12], а главным виновником единодушно считали администрацию Ленского общества. «Я категорически утверждаю, — доносил в департамент полиции губернатор, — что в забастовке прежде всего и более всего виновато само “Лензото”, поэтому скорейшее прекращение забастовки зависит исключительно от их доброй воли» [13]. Через день он опять телеграфировал: «Прошу доложить министру, что вина создавшихся обстоятельств всецело должна быть отнесена на счет Ленского золотопромышленного товарищества, бесконтрольно эксплуатирующего Витимско-Олекминский золотопромышленный район, при полнейшем игнорировании насущных нужд рабочих и требований обязательных постановлений горнозаводских присутствий» [14].
16—18 марта вопрос о забастовке и мерах борьбы с нею рассматривался в Иркутске на заседаниях горнозаводского присутствия (местный орган министерства торговли и промышленности). В результате трехдневного обстоятельного обсуждения присутствие признало Ленское товарищество виновным в целом ряде нарушений контрактов с рабочими. Для ликвидации забастовки, по мнению присутствия, необходимо было немногое — выполнение правлением законов и подписанных им контрактов, а также удовлетворение справедливого требования рабочих об увеличении их нищенского жалования.
Но с первых же дней забастовки наметился и другой способ борьбы с нею. Он определялся правлением Ленского товарищества, диктовался им министерству торговли и промышленности, а последнее передавало выработанные сообща с правлением «Лензото» меры техническому исполнителю — департаменту полиции министерства внутренних дел.
Уже через несколько дней после начала забастовки управляющий приисками Ленского товарищества Тепан телеграфировал в правление о «крайней необходимости ознакомить петербургскую и иркутскую администрации положением дела. Уступки рабочим недопустимы. Безусловно необходимо усиление местной команды, срочная командировка [солдат из] Киренска на почтовых лошадях» [15].
Акционер «Лензото» С.И. Тимашев (министр торговли и промышленности) сразу же и безоговорочно встал на сторону правления, против местных чиновников министерства. На телеграмме от окружного инженера Александрова, сообщавшего 3 марта 1912 г. о начале забастовки, которая «протекает мирно, характера экономического» [16], министр наложил резолюцию: «Весьма срочно. Прошу сделать безотлагательно сношение по телеграфу с командующим войсками о высылке воинских частей, согласно телеграмме правления, которую я вчера передал в департамент» [17].
Не поддержал Тимашев своих чиновников и в другом — в желании заставить «Лензото» пойти хотя бы на минимальные уступки рабочим. На одном из документов с подобным предложением он наложил редкую по цинизму резолюцию: «Я не совсем одобряю эту меру, — она только усилит упорство и притязательность рабочих. По прежним моим отношениям к Лензото я знаю, что там рабочие не только не бедствуют, но необычайно избалованы. Наблюдается прямо роскошь, их деморализующая» (курсив мой. — К.Ш.) [18].
Правление «Лензото», вкупе с царскими министрами, в борьбе с забастовщиками стало на испытанный путь репрессий, используя для этого специфические условии таежной глухомани: от приисков до ближайшего населенного пункта — десятки и сотни километров. На приисках все — от жилья до продуктов в лавочке — принадлежало «Лензото»: не будут работать — выгоним на мороз, перестанем выдавать продукты; начнут возмущаться — на этот случай предусмотрительно присланы войска для предупреждения «беспорядков, могущих привести в расстройство крупнейшее золотопромышленное предприятие» [19].
В осуществлении выработанного плана полнейшее содействие решил оказать департамент полиции. Директор его доносил в министерство внутренних дел почти за месяц до расстрела, что им «предписано принять решительные меры к подавлению всякого рода беспорядков, не исключая и пользования воинскими командами и полицейской стражей» [20].
Но выполнить этот пахнущий кровью план без участия местных властей было нельзя. А они, местные власти, боясь ответственности, не хотели идти на столь открытую провокацию. Управляющий приисками Тепан телеграфировал в правление «Лензото», что «удалить зачинщиков из тайги невозможно ввиду возможности беспорядков» [21]. Необходимо, считал Тепан, прислать войска и только тогда уже начать выселение рабочих. На следующий день, получив сообщение о том, что по требованию правления на прииски спешным порядком высылаются войска, управляющий переменил свое решение и сообщил: «...по прибытии команды начну высылку бастующих» [22].
Однако на пути осуществления этого плана возникло неожиданное препятствие: губернатор стал решительно возражать против его исполнения. Он отказался утвердить решения мирового судьи о выселении из бараков забастовщиков, хорошо понимая, к чему приведет эта мера. «Исполнение требований Ленского товарищества, — телеграфировал он в Петербург, — благодаря исключительным местным условиям, не может не вызвать крупных беспорядков, размеров коих и последствий для жизни всего приленского края даже трудно предвидеть» [23]. Министр внутренних дел был вынужден согласиться с мнением губернатора.
Местные власти сорвали и другую попытку «Лензото» спровоцировать волнения. Правление Ленского товарищества решило прекратить выдачу продуктов из своих магазинов тем должникам, которые не выходили на работы. Поскольку забастовка тянулась уже не первую неделю, а накоплений у рабочих не было никаких, то в должниках могла оказаться добрая половина забастовщиков. Считая, что эта мера неизбежно вызовет голодные бунты, губернатор обязал правление «продолжать отпуск (продуктов. — К.Ш.) на прежних основаниях до разрешения вопроса о возмещении этих расходов казной» [24], ибо «вызывать бунт на почве голода между должниками Лензото я… не могу» [25].
Казалось бы, что правление Ленского товарищества вынуждено будет пойти на уступки, тем более, что Иркутское горное присутствие, в течение трех дней детально разбирая вопрос о причинах забастовки, признало именно правление ответственным за ее возникновение. Обвинив «Лензото» в нарушении обязательств, принятых по контрактам с рабочими, горное присутствие считало, что рабочие имеют законное право на получение заработной платы не только за дни забастовки (это было одним из требований рабочих), но даже вплоть до 10 сентября 1912 г. (когда истекал срок контрактов, нарушенных «Лензото») [26].
Однако правление Ленского товарищества ни в коем случае не желало идти на уступки: положение дел на приисках сложилось так, что правление было заинтересовано не в сглаживании конфликта, а, наоборот, в обострении борьбы с рабочими.
В течение многих лет правление руководствовалось одним стремлением — выдавать как можно больше дивиденда. Добыча золота велась откровенно хищническим способом — интенсивно разрабатывались богатейшие золотоносные жилы, а подготовительных работ никаких не велось. Окружной инженер еще в 1911 г. конфиденциально предупреждал министерство торговли и промышленности о «неизбежном упадке в делах предприятия» через два, максимум три сезона. От краха, писал он, «не спасут Ленское товарищество никакие послабления в отношении применения к нему существующих узаконений» [27].
Правление «Лензото» и само чувствовало приближение черных дней для Общества. Именно поэтому, выдавая в течение нескольких лет баснословные дивиденды в 50—60 %, оно в январе 1912 г. обратилось в Государственный банк с просьбой о ссуде в 2,5 млн. рублей [28]. Эта ссуда, по мысли «Лензото», могла бы еще в течение нескольких лет удержать дивиденды на прежнем уровне и принести немалый барыш от спекуляции на акциях. Однако Государственный банк на сей раз в выдаче ссуды отказал.
Тогда заправилы Ленского товарищества решили искусственно создать такие условия, которые, не подрывая доверия к акциям Общества, оправдывали бы уменьшение дивиденда какими-либо «естественными» причинами. По некоторым сведениям, правление заранее вынашивало планы: затопить выработки или спровоцировать длительную забастовку [29]. О том же сообщал сенатору Манухину и такой прекрасно информированный человек, как начальник Иркутского губернского жандармского управления. Он считал, что увеличения заработной платы рабочим всего на 10 % было бы достаточно, чтобы избежать забастовки. В губернии, писал он, широко были распространены слухи о том, что правлением «Лензото» забастовка «будто бы проведена умышленно... для того, чтобы уменьшение добычи золота в настоящем году объяснить продолжением забастовки, а не истощением приисков» [30]. Такого же мнения был и иркутский губернатор. «Из сопоставления сообщений о тех мерах, — доносил он генерал-губернатору 5 мая 1912 г., — которые предпринимались приисковым Управлением, невольно выясняется их строго последовательная планомерность, направленная в сторону раздражения рабочих “срывом” мирного ее (забастовки. — К.Ш.) течения, с определенной целью, последствия которой были бы учтены не в пользу интересов забастовавших» [31].
Противодействие местных властей планам правления и явно выраженное ими желание уладить конфликт мирным путем срывали расчеты «Лензото» и заставили его развить бурную деятельность в Петербурге, чтобы, воздействуя на самых высоких чиновников империи, принудить губернские власти безоговорочно встать на свою сторону. В результате неоднократных просьб правления о более решительных мерах по отношению к забастовщикам, 14 марта 1912 г. сам председатель Совета министров В.Н. Коковцов послал находившемуся в Петербурге иркутскому генерал-губернатору Князеву письмо, в котором просил «не отказать в необходимых с Вашей стороны распоряжениях к прекращению упомянутой забастовки, а также к охранению порядка на приисках Ленского золотопромышленного товарищества, и о последующем почтить меня уведомлением» [32]. Как видно из пометки генерал-губернатора на документе, он имел по поводу этого письма личный доклад у Коковцова.
Столь же внимательно к жалобам «Лензото» на местную администрацию отнесся министр торговли и промышленности. Вскоре после заседания Иркутского горного присутствия (которое, как уже выше говорилось, возложило всю ответственность за забастовку на правление Ленского товарищества) было созвано специальное собрание правления «Лензото» с некоторыми крупными акционерами [33]. На этом собрании было подтверждено прежнее решение: ни на какие уступки рабочим не идти.
В тот же день состоялось особое совещание в министерстве торговли и промышленности под личным председательством С.И. Тимашева. Кроме чиновников министерства торговля и промышленности, на нем присутствовали представители «Лензото». Это заседание состоялось 21 марта 1912 г. О принятых им решениях мы узнаем из письма министра торговли и промышленности в министерство внутренних дел [34]. Письмо это начинается с признания особого значения для государства Ленского товарищества, которое является самым крупным золотопромышленным предприятием страны. Именно поэтому, писал Тимашев, «продолжающаяся упорная забастовка рабочих... не может не обращать на себя внимание правительства» [35]. «Анализируя» требования рабочих, министр разделил их на две категории: экономические, обоснованность которых со стороны забастовщиков отнюдь не является доказанной, и «социалистические» — «удовлетворение таковых прямо недопустимо по общегосударственным соображениям, так как всякая уступка в этом отношении могла бы придать бодрость социалистической агитации и отразиться на ряде других промышленных предприятий империи» [36].
Виновность правления «Лензото» в возникновении стачки в письме не только ставится под сомнение, но явно отвергается. «Между тем иркутская губернская администрация стала решительно на сторону рабочих... одностороннее осуждение товарищества представляется по меньшей мере преждевременным, — продолжал С.И. Тимашев, — и с указанной точки зрения вызывает серьезные опасения». Министр явно одобряет решение «Лензото» не увеличивать заработной платы и сорвать забастовку угрозой выселения с приисков трехсот «зачинщиков». Между тем местные власти не только не оказывают правлению никакой поддержки в его борьбе со стачечниками, но даже затрудняют ее. Правление общества, жаловался Тимашев, «крайне озабочено постановлением губернатора, приостановившего выселение». Хотя и в деликатной форме, но весьма настойчиво Тимашев требовал «поручить губернатору сношением с местными начальниками ближе выяснить, в какой мере следует опасаться последствий в исполнении судебных решений» о выселении [37].
В министерстве внутренних дел полностью поддержали все основные положения совещания у Тимашева. Уже через день товарищ министра внутренних дел сообщал Тимашеву о первых результатах по осуществлению решения совещания 21 марта. Прежде всего он известил о том, что в Бодайбо послан жандармский ротмистр Трещенков [38], которому на время забастовки подчинена вся горная полиция. Губернатору дано строгое указание, что по отношению к агитаторам «он должен применять репрессивные меры... Я уведомил начальника губернии, — продолжал далее Золотарев, — что пропитание забастовщиков не может быть возложено на казну и отныне не входит в задачи администрации» [39].
Зная дальнейший ход событий и ту роль, которую сыграли перечисленные меры, выработанные министерством внутренних дел по просьбе министра торговли и промышленности, мы можем понять и значение совещания у Тимашева 21 марта 1912 г. Именно это совещание знаменовало собой конец первого этапа забастовки и переход ко второму, на котором центральные власти, сломив недолгие колебания местных властей, довели Ленскую стачку до трагической развязки. Борьба со стачкой на втором этапе перестала быть делом местных властей, делом только департамента полиции или даже одного какого-нибудь министра. Все правительство, до председателя Совета министров включительно, держало теперь курс на решительное подавление забастовки, каждый министр действовал с полного ведома и одобрения другого, и все вместе толкали своих местных представителей к принятию «решительных», «энергичных» мер, «вплоть до применения оружия». «В дополнение к личному докладу по телефону, — писал за министра внутренних дел Золотарев председателю Совета министров Коковцову, — долгом считаю сообщить Вашему высокопревосходительству, что... все поступившие в министерство внутренних дел сведения о ходе дел на Ленских золотопромышленных приисках, равно и исходившее от назначенного министерства распоряжения согласно Вашим указаниям (курсив мой. — К.Ш.) неукоснительно и немедленно сообщались лично мною и исполняющим должность директора департамента полиции министру торговли и промышленности по телефону и письменно...» [40]. В курсе событий был и министр внутренних дел А.А. Макаров, находившийся в то время в Ялте. Он по телеграфу получал от своего заместителя все сведения и лично принимал наиболее важные и ответственные решения.
Единодушные действия правительства объясняются просто: царизм был крайне заинтересован в «нормальной» деятельности крупнейшего золотопромышленного общества, ибо надо было платить проценты иностранным кредиторам, готовясь к борьбе за передел мира перевооружать армию и флот, содержать многочисленный государственный аппарат для подавления революционной борьбы своего народа. Все это требовало золота. «Государственные» соображения побуждали правительство немедленно прекратить забастовку, заставить одну из споривших сторон уступить. Выше мы показали, почему этой стороной не могло быть правление «Лензото». Как обычно в России, спор разрешался за счет рабочих. «Высшие» интересы требовали любой ценой вернуть их в шахты. То, что при этом, весьма вероятно, придется применить оружие и перебить десяток-другой «бунтовщиков», мало кого беспокоило: делалось это на Руси не в первый и не в последний раз!
В соответствии с согласованным планом оба министра (торговли и промышленности, и внутренних дел) и стали инструктировать иркутских чиновников. Первым разразилось упреками в адрес своих губернских чиновников министерство торговли и промышленности. Отчитывая начальника Горного округа за то, что он высказался за повышение заработной платы рабочим и возложил ответственность за забастовку на Ленское товарищество, директор Горного департамента писал, что требованиям рабочих «необходим решительный отпор, которого горное начальство до сих пор не дало. Повышение заработной платы есть дело соглашения товарищества с рабочими, и решение этого вопроса не входит в компетенцию Горного управления» [41].
Вскоре нагоняй получил и окружной инженер Тульчинский. «Министр находит, [что] данные Вам летом указания (см. о них выше. — К.Ш.) Вами совершенно не усвоены... Предложенная Вами выдача удостоверений о нарушении договора не входит в круг обязанностей горного надзора. Установление факта нарушений есть дело суда» [42].
В ответ на выговоры из Петербурга начальник Иркутского горного управления стал оправдывать свое отношение к забастовщикам малочисленностью войск, мирным ходом самой забастовки и, ставя все точки над «i», заявил, что, по его мнению, «вооруженное столкновение и нежелательно». Хотя «Лензото» и требует применения военной силы, обвиняя местные власти в бездействии, «обвинять, конечно, гораздо легче, чем применять крутые меры, могущие вызвать беспорядки, последствия которых и предсказать трудно» [43].
Окружной инженер Тульчинский, получив 29 марта нагоняй из Петербурга, на другой же день, 30 марта, переговоры с рабочими прекратил [44].
Град обвинений посыпался и в адрес губернатора Бантыша. 21 марта от него потребовали изменить отношение к забастовке и, в частности, одобрить выселение «зачинщиков» [45]. Через день, 22 марта, вновь подтвердили требование высылки «агитаторов» и советовали отменить решение, согласно которому «Лензото» должно было выдавать продукты задолжавшим рабочим [46]. 23 марта на основании сообщения правления «Лензото» о чинимых якобы со стороны рабочих насилиях министерство внутренних дел сообщило Бантышу о том, что не находит «возможным при наличии таких явлений признавать течение забастовки мирным» [47], опять потребовало выселить «зачинщиков» и выдвинуло новое требование «безотлагательно дать ротмистру Трещенкову (которому к этому времени была отдана в подчинение вся полиция. — К.Ш.) определенные директивы для локализации забастовки» [48].
На следующий день, 24 марта, заменявший министра внутренних дел Золотарев и директор департамента Белецкий опять напомнили губернатору: «Благоволите иметь в виду, что все проявления правительственной власти по поддержанию порядка... должны быть твердыми, определенными, не допускающими колебаний» [49].
Однако губернатор продолжал колебаться. Посылая 25 марта ответ в министерство внутренних дел, Бантыш писал, что «привык в критические моменты не стесняться в средствах», и ссылался на свою «доблестную» деятельность по подавлению революции в Донбассе в 1906—1907 гг. «Но в угоду Ленскому золотопромышленному товариществу я не могу попирать закон» и выселять ни в чем не провинившихся рабочих, тем более, продолжил он, что это «физически не исполнимо... Я не могу поставить вне закона, согласно требований Ленского товарищества, рабочих, участвующих в мирной забастовке» [50].
Петербургским властям стало совершенно ясно, что без одобрения губернатором Бантышем мер, выработанных для подавления ленской стачки, произвести расправу над забастовщиками будет чрезвычайно трудно. Пришлось посвятить Бантыша в некоторые тайны, которые не могли быть доверены даже жандармскому шифру. Инициатива в этом опять принадлежала министру торговли и промышленность. 24 марта он сообщил министру внутренних дел, что к губернатору в Иркутск послан член правления Ленского золотопромышленного товарищества Саладилов «для действительного освещения тех фактов, которые могут быть иркутскому губернатору еще неизвестны» (курсив мой. — К.Ш.) [51]. Тотчас же директор департамента полиции сообщил губернатору о командировке к нему Саладилова, добавив, что он командирован с ведома министра торговли «для более подробного освещения Вашему превосходительству обстоятельств по поводу ленской забастовки» [52].
Какие разговоры вел Саладилов с Бантышем, нам неизвестно, но действие оказали они на губернатора просто магическое. От былых его колебаний не осталось и следа. Он настолько перепугался, что немедленно решил пойти на самые крайние меры для подавления забастовки. И даже более того: попросил жену (которая в это время находилась в Петербурге) узнать в правлении «Лензото», что он может сделать для завоевания его расположения. «В конце марта 1912 г., — писал главноуправляющий «Лензото» Белозеров министру внутренних дел, — супруга Бантыша пригласила меня к себе и по поручению мужа просила узнать, что еще признается необходимым для ликвидации забастовки, и что муж ее с полной готовностью сделает все зависящее от него в интересах товарищества, за что я счел необходимым поблагодарить г-жу Бантыш...». И в тот же день он послал губернатору совместно с директором-распорядителем Гинцбургом телеграмму «с благодарностью за его доброе отношение к товариществу» [53].
29 марта Бантыш послал министру внутренних дел телеграмму, из которой видно, как резко изменил он все свои прежние убеждения. Из нее мы с удивлением узнаем, что администрация «Лензото» ему «оказывает во всем полное содействие», что она удовлетворила чуть ли не все требования рабочих, что вся беда в зловредных агитаторах и стачечном комитете, которых необходимо немедленно арестовать, «хотя бы для этого пришлось прибегнуть силою оружия». Бантыш сообщал, что он дал строгую инструкцию Трещенкову «не вмешиваться в договорные несогласия рабочих “Лензото”» и строго-настрого приказал: «в случае нарушения мирного хода забастовки подавляйте всеми мерами до воинской силы включительно» [54].
Теперь, казалось, департамент полиции может быть удовлетворен. Так и решил его директор, наложив на телеграмме резолюцию: «Надо надеяться, что Трещенков водворит порядок, несмотря на удивительную мягкость (!!) губернатора» [55].
Однако министру внутренних дел А.А. Макарову даже столь откровенное решение губернатора показалось уже недостаточным. 31 марта, получив в копии телеграмму Бантыша, он отчеркнул красным карандашом приведенные выше слова и на полях написал: «Инструкции губернатора — явные полумеры (?!), обнаруживающие лишь слабость администрации. Произведена ли ликвидация стачечного комитета и каковы ее результаты?» [56].
В тот же день он утвердил ходатайство своего заместителя Золотарева «поручить начальнику управления (жандармского. — К.Ш.) непосредственно дать ротмистру Трещенкову директивы ликвидации стачечного комитета» [57]. На телеграмме, извещавшей об этом начальника Иркутского управления, наложена резолюция, что, согласно указаниям Белецкого, «губернатору ничего сообщать по этому поводу не нужно» [58]. И министр внутренних дел, и директор департамента полиции очень боялись, что губернатор вильнет еще раз и испортит всю кропотливую работу по подготовке расстрела.
Теперь, чтобы разыграть финал кровавого фарса, оставалось совсем немного: соблюсти «законность», т.е. не просто убить рабочих, а расстрелять их в присутствии судьи и прокурора [59], для чего последним надо было успеть приехать из Иркутска в Бодайбо. Необходимо было также решить несколько чисто «технических» деталей. Для этого под председательством губернатора 1 апреля 1912 г. состоялось семичасовое заседание. На нем присутствовали: начальник жандармского управления, судья, прокурор, местные чиновники министерства торговли и промышленности и эмиссар «Лензото», упоминавшийся выше Саладилов. Последний о результатах совещания телеграфировал своему правлению с предельным лаконизмом: «Будут отдавать распоряжение арестовать, выселять, охранять, поддерживать порядок». Здесь, добавлял он далее, нет большой уверенности, что эти меры и мизерные уступки, предложенные им от имени «Лензото», «приведут к мирному разрешению вопроса» [60]. Одновременно вслед за этой он послал другую телеграмму, в которой окончательно разъяснил, о чем шла речь в предыдущей. «Она должна дать вам понять, что крупный риск для Вас возможен. Сегодня утром губернатор послал приказание арестовать стачечный комитет» [61].
Аналогичное приказание Трещенков получил непосредственно и от начальника жандармского управления. «Телеграмма эта, — сообщал он, — должна быть известна только Вам, на нее нигде не ссылайтесь в своих действиях» [62].
3 апреля 1912 г. в Бодайбо из Иркутска прибыли судья Хитун и прокурор Преображенский. Подготовка к трагедии была полностью закончена. Теперь ротмистр Трещенков мог командовать: «Пли!»
Наша тема — ленский расстрел и царское правительство — не исчерпывается датой 4 апреля. Последующие действия правительства и его петербургских органов являются также чрезвычайно показательными, ибо определяют их отношение к расстрелу и его «техническим» исполнителям.
Через день после расстрела Золотарев телеграфировал в Ялту министру внутренних дел, что иркутский генерал-губернатор (который находился в это время в Петербурге) имел по поводу Ленского расстрела переговоры с председателем Совета министров В.Н. Коковцовым и министром С.И. Тимашевым, и что действия Трещенкова «не вызвали упрека» [63].
Вскоре министерство внутренних дел послало к Трещенкову жандармского ротмистра, который передал своему коллеге, «что департамент полиции его действиями очень доволен, благодарит и просит ничем не смущаться» [64].
Царское правительство не прочь было еще раз повторить «кровопускание» и продолжало в этом духе инструктировать губернатора, вновь потерявшего после расстрела свою решительность. 10 апреля 1912 г. министр Макаров телеграммой предупреждал Бантыша: «все дальнейшие распоряжения Ваши по этому делу должны отличаться надлежащей твердостью и совершенной определенностью, не допускающей никаких колебаний» [65].
Подобные приказы не раз уже встречались до событий 4 апреля. Какой же смысл вкладывался в слова: «энергичные меры», «надлежащая твердость», «совершенная определенность» и т.д.? Для всякого, даже не искушенного в дипломатических тонкостях чиновника, за ними скрывался одни смысл — применение оружия, стрельба солдат по толпе. Именно этими терминами определялось то, что произошло на Ленских приисках 4 апреля 1912 г., во всей последующей служебной переписке.
«Обобщая» опыт расстрела и извлекая из него уроки на будущее, директор департамента полиции Белецкий доносил министру внутренних дел о том, что значение Ленских приисков и возникшей на них стачки явно «не соответствует нерешительности действий губернатора...». «Эта нерешительность, — продолжал он, — и откладывание энергичных действий до последнего момента (курсив мой. — К.Ш.) … дали возможность затянуть забастовку на продолжительное время» [66]. Написано это было 8 апреля 1912 г. Здесь «энергичные действия» и «расстрел» — синонимы.
Ленский расстрел стал поворотным пунктом в истории нового революционного подъема в России, «явился поводом к переходу революционного настроения масс в революционный подъем масс» [67]. Именно этот подъем масс заставил царизм предпринять несколько маскирующих маневров с целью скрыть неприглядную роль правительства в деле Ленского расстрела. По повелению Николая II, была назначена ревизия сенатора С.С. Манухина, которому, как уже говорилось выше, поставили двоякую цель: создать видимость «беспристрастного» арбитража, а главное (это задание Манухин получил с глазу на глаз от Николая) — во что бы то ни стало вернуть забастовщиков к работе [68].
Когда в Совете министров разбирался отчет сенаторской ревизии, то Манухин (в прошлом сам министр юстиции) был вынужден отметить целый ряд передержек и умышленных неточностей в журнале от 17, 24 и 31 января 1913 г., подытоживавшем ход рассмотрения этого дела. Хотя большинство министров считало стачку экономической, журнал был составлен так, что мнение министра внутренних дел (утверждавшего о политическом характере стачки) выдавалось за единодушное [69].
Прочтя 18 мая 1913 г. проект правительственного сообщения о Ленской стачке, Манухин признал его «тенденциозным ввиду одностороннего освещения в нем обстоятельств забастовки» [70]. Проект сообщения резко отличался от приглаженного журнала Совета министров. Несмотря на протест Манухина, 7 июня 1913 г. было опубликовано правительственное сообщение, представлявшее собой еще более ухудшенный вариант первоначального проекта. Оно возлагало всю ответственность за происшедшее только на рабочих и умышленно умалчивало о том, что возбужденное против участников стачки дело было уже прекращено. Манухин обратился с формальным протестом к председателю Совета министров В.Н. Коковцову и управляющему делами Н.В. Плеве с указанием на то, что «опубликованное сообщение представляет собой служебный подлог» [71] и грозил, что если оно не будет дополнено или опровергнуто, он пожалуется царю. Только после этого 4 июля в «Правительственном вестнике» было опубликовано сообщение о прекращении дела против стачечников, обвинявшихся в вооруженном нападении на войска.
В результате своей ревизии Манухин решил предать суду «стрелочника» — жандармского ротмистра Трещенкова, обвиненного им в бездействии и превышении власти. Следствие по делу Трещенкова тянулось около двух лет! Только 2 апреля 1914 г. прокурор Иркутской судебной палаты принял решение о предании Трещенкова суду [72].
Однако министерство внутренних дел никак не соглашалось дать в обиду своего верного палача. 23 сентября 1914 г. министр внутренних дел обратился в Сенат с протестом. 15 октября царь утвердил доклад министра юстиции, отложил рассмотрение дела о Трещенкове до конца войны и разрешил ему поступить в армию [73].
Но эта частичная реабилитации не удовлетворила министерство внутренних дел, и его министр в ноябре 1914 г. вновь обратился в Сенат, требуя окончательно прекратить дело «за отсутствием в деяниях Трещенкова признаков преступлений» [74]. Так отстаивало министерство действия жандарма, явившегося простым исполнителем выработанных в Петербурге планов.
Приведенные материалы позволяют, по нашему мнению, сделать один, но бесспорный вывод: Ленский расстрел не был делом рук местных властей, находившихся на откупе у «Лензото». Именно местные власти на первом этапе стачки были склонны оказать давление на Ленское товарищество, чтобы найти компромиссное решение. Лишь в результате длительного нажима из Петербурга губернские чиновники рискнули пойти на опасный, даже с их точки зрения, шаг — удовлетворить требования правительства и подавить силой упорную стачку, чтобы обеспечить «нормальную» работу крупнейшему золотопромышленному предприятию мира. Для этого решено было вступить «на путь массовых расстрелов без всяких политических поводов (курсив мой. — К.Ш.). Именно это общее бесправие русской жизни, — добавлял В.И. Ленин, — именно безнадежность и невозможность борьбы за отдельные права, именно эта неисправимость царской монархии и всего ее режима выступили из Ленских событий так ярко, что зажгли массы революционным огнем» [75].
Факты убедительно свидетельствуют, что подлинный виновник расстрела, вдохновитель и организатор этой грандиозной бойни — не местные власти, и не жандармский ротмистр, а царское правительство, которое, кроме всего прочего, пыталось использовать последствия этого расстрела и для борьбы с революционным движением.
 |
Корнелий Фёдорович Шацилло (1924—1998) — советский, затем российский историк, специалист по истории дореволюционного флота и истории либерализма в России, доктор исторических наук (1968), профессор.
Из семьи военнослужащего, потомок уральских казаков и сибирских ссыльнопоселенцев. В 1941 г. по окончании новосибирской школы пошел добровольцем на учебу в Тихоокеанское высшее военно-морское училище, получил офицерское звание. В составе экипажа подводной лодки принимал участие в боевых действиях на Дальнем Востоке, затем был командиром торпедного катера, звена катеров и танко-десантного судна на Черноморском флоте. В 1951 вышел в отставку в связи с тяжелой болезнью сердца.
В 1955 г. окончил исторический факультет МГУ, в 1958 г. — аспирантуру. Занимался исследовательской работой, популяризацией науки. В 1980—1990-х гг. — преподаватель в Историко-архивном институте. В 1990—1995 гг. — главный редактор журнала «История СССР» («Отечественная история»).
Автор более 200 работ. Основные труды: «Россия перед Первой мировой войной» (1974), «1905-й год» (1980), «Первая революция в России. 1905—1907 гг.» (1985), «Русский либерализм накануне революции 1905—1907 гг.» (1985), «Государство и монополии в военной промышленности России (конец XIX в. — 1914 г.)» (1992), «От Портсмутского мира к Первой мировой войне. Генералы и политика» (2000).
Его высокопревосходительству господину иркутскому генерал-губернатору и его превосходительству господину сенатору Манухину рабочих Андреевского, Утесистого, Васильевского и Иннокентьевского приисков
Заявление
Толчком к прекращению работ на Андреевском прииске Л. з. т-ва послужила выдача негодного мяса; мясо почти с начала операции выдавалось никуда негодное; управление объясняет это тем, что подрядчик привез такое, и им по необходимости пришлось взять, так как в таком большом количестве лучшего взять было негде, но это частные слухи, а выборный от рабочих и объявлением от 29 февраля (копия объявления прилагается на обороте) мясо признавалось первым сортом, а жалобы рабочих неосновательными. 26 февраля одному рабочему, Завалину, между прочим негодным мясом, дали лошадиный детородный член с яйцами; при виде этого мяса у многих появилась рвота. Это окончательно вывело рабочих из терпения, так как ко всему этому примешалось еще подозрение, что конское мясо могло попасть сюда только в виде падали; сами по себе здесь лошади очень дороги.
Молва благодаря скученности распространилась по номерам, и уже 28 февраля, вечером, рабочими всех номеров Андреевского прииска решено было на работу не идти, а с утра попросить г. исправника и г. окружного инженера. Часа в 2—3 29 февраля приехали г. исправник, исполняющий должность главноуправляющего промыслами т. Теппан, г. Савинов и заведующий прииском г. Цинберг. Прошение рабочих было уже составлено. Администрация с г. исправником пошли в новую продовольственную кухню и велели рабочим принести заявление.
Рабочие собрались идти, но в это время явилось несколько человек рабочих Утесистого прииска, которые до обеда работали 29 февраля, но с обеда, узнавши, что андреевцы не работают, тоже не вышли. Прибывшие рабочие просили андреевцев прошение пока не нести, а обождать, они тоже напишут, и потом совместно подать. Андреевцы согласились и поэтому прошение 29 февраля не передали.
На второй день приехали только г. исправник и г. Цинберг, которым прошение и вручили (копия прошения прилагается). Рабочие к исправнику пришли все сразу и говорили все, тогда г. исправник сказал: со всеми вами говорить невозможно, а выберите из своей среды несколько человек, они пусть и объясняют. Вот тогда-то были выбраны делегаты. Г. исправник, ознакомившись с прошением, предложил им идти на работу.
— А как же мясо и те нарушения, что проставлены в прошении? — спросили рабочие.
— Мясо, — говорит, — ведь, не все конское, а часть эта по недосмотру как-нибудь попала, а конский член, вероятно, ради шутки кто-нибудь подбросил, — а относительно остальных пунктов ничего не сказал.
Насчет недостаточного освещения в шахтах заведующий приисками г. Цинберг сказал, что свечей выдается в достаточном количестве, так что, говорит:
— Я часто вижу, как у рабочих, идущих с работы, свечи торчат из карманов, но я махнул рукой, бог с ними, пусть несут.
Когда г. исправнику опять начали указывать на злоупотребления, чинимые здесь, он рассердился и закричал:
— Я сюда приехал не сказки про белого бычка рассказывать!
Так рабочие и ушли, только заявили, что будут ожидать окружного инженера. Г. Тульчинского не было, заместителем оставался г. Александров, который находился на Верном прииске; приехал Александров на 4 день, то есть 3 марта. Рабочие ему такое же прошение вручили, только с указанием статей нарушений, и просили о рассмотрении. Г. Александров обещал, два дня он появлялся здесь в конторе Андреевского прииска, покричал на г. Цинберга, почему за сапоги в мокрых забоях не платили или хозяйских не давали; г. Цинберг сказал, что он не знал, что не платили. Рабочим о неправильных подсчетах сказал, что это единичные случаи, и, уехал на Надеждинский прииск, так как там тоже рабочие бросили работать, и больше на Андреевском мы его не видали.
На Надеждинском прииске г. Александров потребовал к себе выборных со всех станов. Для поездки выборным управление выдало бесплатные проездные билеты и давало лошадей. Переговоры продолжались до 7 марта, при чем выборные просили расследований нарушений. Г. Александров указывал на чрезмерность требований, хотя на Андреевском, Утесистом, Васильевском и Иннокентьевском приисках, как видно из прошения, ничего незаконного не требовали, и вообще требований не было. Наконец, 7 марта было вывешено объявление за подписью г. Александрова, в котором, перечисливши 10 пунктов, которые по закону должны были исполняться, но не исполнялись, и старательно обошедши все нарушения, за которые по суду рабочие могли бы требовать вознаграждения, назвавши их незаконными и чрезмерными, г. Александров заявил, что всякие переговоры считает оконченными. Затем 8 марта выпущено второе объявление, что все невышедшие на работу 8 марта считаются рассчитанными.
Рабочие не вышли после объявления 8 марта. Рабочие Андреевского, Утесистого, Васильевского и Иннокентьевского приисков примкнули к требованию остальных приисков. 23 марта из С.-Петербурга приехал г. Тульчинский и уже 24-го пригласил выборных от рабочих, которым сообщил все данные за и против забастовки (хотя забастовки в буквальном смысле нет и не было). Он сказал, что Л. з. т-во не может прибавить заработную плату, так как ему невыгодно, лучше совсем на неопределенное время приостановить работы, что почти все прииски работают в убыток и только Феодосиевский прииск их оправдывает, что управлению даже на 2 золотника не выгодно работать, так как большие суммы идут на водоотливы и т.п. Предлагал идти на работу по новой наемке, так как мы все рассчитаны. Вывесил несколько обязательных постановлений относительно квартир, одежды в мокрых забоях и даже обещал ходатайствовать о 8-часовом рабочем дне в мокрых забоях (хотя по закону он и так должен быть), ездил по всем приискам, уговаривая всех рабочих, и на словах признал почти все нарушения, советовал работать и судиться. Рабочие не согласились, заявив: на работе так прижмут, что и прошение назад возьмешь. Вновь наниматься соглашались, если управление прибавит заработную плату и уплатит за 2 месяца. Управление отказалось, и рабочие отказались, заявив: будем судиться, подавать иск за нарушение и расчет по срок найма. Г-н Тульчинский прекратил переговоры 30 марта, а 1 апреля мы перешли в ведение полиции, начальником которой назначен с 1 апреля жандармский ротмистр Трещенков.
До 3 апреля все обстояло благополучно, если не считать того, что мировой судья, он же и следователь, г. Хитун присудил 9 семейств к немедленному выдворению из квартир, даже не давши срока для обжалования. К счастью, г. исправник отказался это исполнить, как незаконное, да и выселять-то некуда, так как самое ближайшее жилое место г. Бодайбо, которое находится в 60 верстах (выселять хотели с Феодосиевского прииска).
Наконец, в ночь на 4 апреля начали арестовывать выборных и объявили их главарями и подстрекателями. 4 апреля, утром, рабочие Андреевского, Утесистого и Васильевского прииска пошли к г. Тульчинскому и просили его ходатайствовать об освобождении арестованных, заявив, что никаких главарей и подстрекателей у нас нет и не было. Г. Тульчинский обещал дать ответ в 3 часа дня. Рабочие, пришедши домой, каждый от себя написали заявления (а у нескольких были уже написаны раньше) и одно общее. Общее на имя г. Тульчинского, а от каждого — на имя товарища прокурора, и понесли их на Надеждинский прииск, где товарищ прокурора находится, так как послать с ними несколько человек, — их опять сочтут подстрекателями и арестуют. По дороге к ним примкнули рабочие Пророко-Ильинского и Александровского приисков, с подобного же рода заявлениями. Не доходя до дороги, поворачиваемой на Надеждинский прииски, раздался сборный сигнал, как объясняют рабочие, солдаты в подтверждение этого начали выбегать из караульного помещения народного дома и становиться в строй.
Лишь только рабочие достигли дороги на Надеждинский прииск, к ним подбежал г. Тульчинский со стражником со словами:
— Остановитесь. Куда идете?
Рабочие остановились; один из рабочих вынул из кармана общее заявление:
— Вот это вам, а идем мы к товарищу прокурора с заявлением, — которое тоже показал.
Г. Тульчинский сказал:
— Ну и прекрасно, но только уговорите толпу, чтобы она дальше не шла, а то могут стрелять; если хотите соединиться с феодосиевскими рабочими, то идите кругом по дамбе, а около караульного помещения не ходите, а мы туда приедем с тов. прокурора.
 |
— Не бегите, лежите смирно.
Солдаты, расстреляв первые обоймы и заложив вторые, продолжали стрелять, не обращая внимания на махавшего фуражкой и платком Тульчинского, становившегося на колени и называющего по и отчеству ротмистра и кричавшего «Что вы делаете? прекратите стрельбу!» во время перерыва вкладывания обойм. После расстрела вторых обойм, заложили третьи; г. Тульчинскому каким-то чудом удалось выбраться из трупов убитых вне сферы огня; только тогда солдаты превратили стрельбу. Некоторые рабочие начали поднимать убитых и раненых, некоторые пошли обратно к Александровскому прииску. Тогда на тех, что подбирали, раздался окрик:
— Уходите, сами подберем, а то и в вас будем стрелять.
 |
Во время стрельбы за цепью солдат стояли ротмистр Трещенков, мировой судья Хитун и тов. прокурора Преображенский. Никакого оружия и инструмента у рабочих с собой не было. Не доходя Надеждинского прииска, рабочие встретили г. Савинова, с которым все поздоровались. Во все время нерабочее рабочие вели себя тихо и мирно, ни одного оскорбления не только полиции или войск, но даже служащих, удаления которых в начале забастовки требовали, не было. За что свыше 400 человек убили и ранили — не знаем???
а) Показания Ф. И. Ланшина.
... В то время как толпа рабочих подходила к повороту дороги, из народного дома выбежали солдаты и построились в линию от полотна жел. дороги до народного дома. Во время разговора рабочих, подошедших первыми к Тульчинскому, я, шедший еще, услышал рожок — и вслед за ним раздался залп, после которого все рабочие легли на снег и поползли спасаться за штабели дров; никто не бросился вперед. После первого залпа уже по ползущим рабочим дали второй и третий залп. Я был ранен в середине стрельбы, когда я, так же как и другие, полз за штабель. Пуля попала мне в поясницу у позвоночного столба и вышла в левом боку…
 |
… 4 апреля утром на Пророко-Ильинский прииск пришла толпа рабочих с Андреевского, Васильевского и Утесистого приисков и условились с рабочими Пророко-Ильинского прииска пойти на Надеждинский прииск к товарищу прокурора с заявлениями, что между рабочими подстрекателей нет, а забастовали они все сами. Такие заявления рабочие хотели подать оттого, что служащие приискового управления говорили, что забастовка продолжается от подстрекательств выборных. Кроме того, семейные рабочие хотели просить Теппана, чтобы им выдавали больше припасов. Пошли рабочие всех перечисленных приисков на Надеждинский в четвертом часу дня. По дороге к ним присоединились рабочие с Александровского прииска и, таким образом, собралась толпа приблизительно в 2 500 человек.
Подходя к народному дому, часть толпы шла по дороге, другая же, меньшая, по полотну железной дороги. На повороте дороги, по которой шла толпа, к ней подбежал инженер Тульчинский и стал разговаривать с передними рабочими. Чтó он говорил, я не слышал, так как, я шел дальше, а потом сел на изгородь у дороги. В то время как часть рабочих разговаривала с Тульчинским, другая часть тут же расселась, кто на штабели дров, кто прямо на снег, а кто и на изгородь, и стали закуривать. В то же время я услышал сигнальный рожок, как я узнал впоследствии, означавший сбор, и тогда из народного дома выбежали солдаты и построились в линию поперек дороги, ведущей к народному дому, приблизительно в саженях в 150 от рабочих. Через насколько минут после этого, без всякого предупреждения, раздался залп, после которого рабочие полегли на землю и поползли спасаться, кто за штабели, кто в какое-нибудь закрытое место. Ни один не бросился вперед к солдатам. После первого залпа Тульчинский махал фуражкой и кричал, чтобы прекратили стрельбу, но тем не менее стрельба продолжалась, но уже не залпами, а пачками, отчего слышалась трескотня выстрелов… Я после первого залпа соскочил с изгороди и пополз под изгородь. В это время я и был ранен, при чем пуля попала мне в левую холку и вышла в левой части поясницы. Выходная рана очень длинная и широкая и до сих пор мне ее бинтуют…
в) Показание В. В. Сысоева.
… Так как выборные от рабочих стали арестовываться, и никто из рабочих не хотел делать от лица рабочих заявления, то все рабочие решили 4 апреля пойти на Надеждинский прииск и подать просьбы товарищу прокурора об увеличении выдаваемого содержания и об освобождении арестованных товарищей, выбранных нами с разрешения начальства. Всех рабочих пошло несколько тысяч, растянувшихся на большое расстояние. Я шел в средине толпы на расстоянии саженей 100 от первых рядов. Никто из рабочих ничем не был вооружен, шли все мирно, никаких намерений, кроме подачи просьб, у рабочих не было. Никто из рабочих и не предполагал, что возможно столкновение. Я нигде ни от кого не слышал, что солдаты будут стрелять. Ожидать последнего не было оснований, так как забастовка была без всяких насилий, протекала мирно. Толпа рабочих остановилась тогда, когда заиграл сигнальный рожок. Я в это время был на нижней дороге против штабелей. Я видел, как солдаты выбегали из народного дома после сигнала. Мне передавали, что впереди рабочих был инженер Тульчинский, но сам его из-за народа не видел. Вскоре после сигнального рожка последовал ружейный залп, после которого часть рабочих упала, а часть побежала обратно. Вперед бежать было некуда. Криков «ура» не слыхал. После залпа последовали частые выстрелы. Сколько времени они продолжались, определить не могу. Когда я стоял наискось дороги, лицом к первым рядам, и наклонился, чтобы лечь на землю, в это время я почувствовал боль в правом боку под рукой и упал. Оказалось, что я ранен пулей, прошедшей сквозь меня и вышедшей в верхней части левой половины спины. Направление пули, видимо, было снизу вверх. После этого до прекращения стрельбы я лежал. Из посторонних лиц я около места происшествия никого не видел. Пораненный я был доставлен до Александровской больницы…
г) Показание З. Е. Меренкова.
… 4 апреля мы собирались все идти на Надеждинский прииск подавать прошения товарищу прокурора, чтобы увеличили выдачу по кухне бастовавшим, — для семейных паек был мал, — и чтобы не забирали наших выборных, а то сказали нам избрать выборных, а потом стали их забирать. Подать прошения товарищу прокурора мы надумали сами, тогда же 4 утром их и написали, а кто и не успел написать, так пошли без прошений. К нам присоединились андреевские и пророко-ильинские. Шло много народа. Я шел по дороге, в середине, примерно, толпы, сигналов на рожке не слыхал и Тульчинского не видал. По дороге вдруг посыпались выстрелы. Кругом меня, которые полегли, которые поползли назад. Я тоже лег, а потом только приподнялся и хотел забежать за штабели, как меня ранило пулей в спину. Пуля попала под правую лопатку, а вышла у правой ключицы…
 |
… Я был ранен 4 апреля. Мы ходили подавать прошения товарищу прокурора. Такое прошение было и у меня, но я его потерял. Я не могу сказать, когда и кто научил нас подавать такие прошения и пойти на Надеждинский прииск. Я неграмотный. В прошениях наших мы просили увеличить паек семейным и заявляли, что никто нас не подговаривал прекращать работу, а забастовали мы только потому, что нас «сжали»: «Пикнуть не стало возможности, жалованья меньше стало, обращались с нами по-собачьи». Припоминаю я, что о подаче прошения товарищу прокурора у нас говорили еще за неделю до 4 апреля: по словам рабочих, товарищ прокурора приказал нам выяснить, почему мы бастуем, и кто нас подговаривает не работать. Писались прошения и накануне 4 апреля. Кто написал прошение для меня, не знаю, — кто-то из рабочих.
Утром 4 апреля мы собрались у себя у раскомандировочной и просили управляющего прииском Кобылянского выйти к нам, но его не оказалось. Вышел к нам становой нашего прииска Григорий Степанович Соловьев. Мы просили увеличить паек семейным и выдать нам заработанные деньги; он говорил по телефону с главной конторой и ответил нам, что сделать то, что мы просим, не может, так как есть старше его. В ночь на 4 апреля у нас арестов не было. Наших двенадцать человек забрали дня за два до этого. Забрали наших выборных, хотя мы выбрали их по приказанию начальства, которое отказывалось объясняться с толпой. После обеда к нам прииски пришли все рабочие Андреевского прииска; сколько их было, — не могу сказать. Мы присоединились к ним в числе около 600 человек и вместе пошли на Александровский прииск, который также пошел с нами. Шли мы, как видите теперь, с голыми руками. Я шел в середине толпы. Когда я подошел к Надеждинской станции железной дороги, народ остановился; никакого рожка или трубы я не слышал. Я вдруг услышал выстрелы; люди передо мною стали валиться, я лечь не успел и был ранен в грудь, пуля вышла из лопатки. Будучи ранен, я упал и пролежал, пока меня не отвезли в больницу на Нижний стан, где пролежал 20 дней. Теперь у меня болит грудь. Я кашляю. Работать не могу. Прошение было у меня в руках и мною потеряно.
е) Показание В.Н. Сенникова.
… Поступил я рабочим к Ленскому товариществу 26 января этого года на Пророко-Ильинский прииск. До начала забастовки рабочие выражали большое неудовольствие на плохую пищу, на неправильный подсчет работ, на расплату талонами и грубое обращение служащих. У нас на Пророко-Ильинском утром 3 марта рабочие вышли на работу, но в 9 часу утра мы узнали, что шахта № 7 бросила работу, после чего и сами вышли из шахты, а когда собрались вместе, то, обсудив наше угнетенное положение, решили более не выходить на работу до тех пор, пока наши нужды не удовлетворят. Никто нас к забастовке не подстрекал, а забастовали мы самостоятельно, каждый из нас не хотел выходить на работу. Часов в 12 того же 3 марта становой стал обходить номера и приглашал выбрать несколько человек для переговоров с администрацией, что мы и сделали, но где и что говорили наши четыре выборных, — я не знаю. Только администрация не хотела исполнить наши требования, а мы без этого отказывались стать на работу. Таким образом, все шло мирно и тихо, только не выходили на работу, на необходимые работы даже выходили, и водоотливы у нас все время действовали, наоборот, администрация нам грозила, что прекратит водоотливы и затопит шахты, а рабочие этого не желали. Утром 4 апреля мы узнали, что многих выборных арестовали в эту ночь, и мы боялись, что и наших выборных арестуют, к тому же многие рабочие волновались потому, что семейным выдавали припасов столько же, сколько и холостому, вследствие этого ощущался недостаток в пище. Эти два обстоятельства и побудили нас отправиться утром 4 апреля к Тульчинскому и товарищу прокурора, с просьбой прибавить отпуск припасов семейным и с заявлением, что никто нас не подстрекает к продолжению забастовки, и что никаких руководителей у нас нет, что и было написано в наших заявлениях на имя товарища прокурора. Решили же мы идти всем вместе, а не посылать выборных, потому, что знали, что выборных могут арестовать, а всех не арестуют. Около 3 часов дня к нам подошли андреевские и васильевские и когда узнали, что мы согласны все идти на Надеждинский прииск жаловаться и просить освобождения выборных, то соединились с нами и все пошли.
По дороге к нам присоединились александровские. Шли мы спокойно, ни у кого не было ни кольев, ни камней, ни даже палок. У большинства рабочих в руках были заявления. Когда подошли к повороту дороги на Надеждинский прииск, мы услышали сигнал и увидели выстраивающихся солдат. После сигнала передние остановились, а задние, не слышавшие сигнала, продолжали напирать. Никто нас не предупреждал, чтобы мы не ходили, и что войска будут стрелять. Когда после сигнала остановились, Тульчинский подбежал толпе и стал что-то говорить; я был саженях в 25 от передних рядов и не слышал, что говорил Тульчинский. Передние его окружили, и вслед за сим послышался залп, толпа упала, и некоторые побежали за штабели. Тот, кто упал, не поднимался до самого окончания стрельбы, и после первого залпа никто не бросался вперед. Были такие, которые бежали, но бежали они в бок, чтобы укрыться, или назад, спасаясь от выстрелов. После первого залпа я упал и пополз в штабеля, при чем сразу не заметил, что я ранен, а, отбежавши сажен 50, почувствовал на руке рану. В какой момент я ее получил, сказать не могу, так как от испуга первое время ничего не чувствовал. Рану я получил в правую руку, в кисть под суставом, в переднюю поверхность руки. В больницу отправился сам, где мне и сделали перевязку. Как подбирали раненых, я не видал.
 |
… В июне прошлого года я поступил к Ленскому товариществу на работы на Васильевский прииск горнорабочим. В месяц я зарабатывал 36—60 рублей. Забастовка возникла вследствие общего недовольства рабочих. Припасы съестные отпускались такого качества: мясо было синее, иногда испорченное, рыба — тухлая, хлеб из непросеянной муки. 4 апреля все рабочие пошли на Надеждинский прииск к товарищу прокурора с заявлениями о том, что забастовка возникла и протекает по общему согласию рабочих, а не вследствие подстрекательства отдельных лиц, как об этом ходили слухи. Об этом были написаны у каждого прошения. Выборные наши передали нам, что товарищ прокурора им сказал, что заявление каждый рабочий должен подавать сам за себя, вследствие этого мы и пошли. Никто не предполагал из рабочих, что будут стрелять. Я находился в толпе сажени на две позади от первых рядов рабочих. Я солдат заметил в то время, когда они выстраивались. Я видел, как инженер Тульчинский подходил к рабочим и как он стоял впереди. Во время разговора г. Тульчинского с рабочими начались выстрелы. Сигнальный рожок перед выстрелами я слышал. После первого залпа часть рабочих упала на землю, а часть побежали обратно. Никто из них вперед не бежал, «ура» не кричал. После первого залпа вскоре последовали вновь выстрелы. В это время я был ранен в лежачем положении на спине головой к солдатам. Пуля попала в правое бедро и засела где-то внутри. После этого я не помню, что происходило вокруг меня. Товарищи потом унесли меня на Александровский прииск… Показание прочитано, добавить к нему ничего не надо. Вследствие болезненного состояния Белоногов подписать протокола не мог.
Товарищ прокурора Колесников
 |
