Огни Алькатраза

— Куда? На Алькатраз? А на Луну вы случайно не хотите?

Кассир вылез буквально по пояс из своей будки и уставился на меня полувозмущенным‑полуиздевательским взглядом.

— Хорошо заплатите? За что? За страховку судна? За лечение экипажа? Быть может, вы и судебные издержки возьмете на себя? Послушайте, мистер, на кой черт вам сдался этот кусок скалы? Хотите, прокатим вас под «Золотыми воротами» и оклендским Бэй‑бриджем, хотите, заглянем на Остров сокровищ или Остров ангелов? Можно сгонять и на военную базу Президио. Но Алькатраз…

«Золотые ворота» и Остров сокровищ звучали заманчиво. Гипнотизировало Президио.

— Ну что ж, если «Бэй круиз» бессильна, придется обратиться за помощью к «Голд коуст круиз», — с наигранным равнодушием заметил я, пытаясь сыграть на знаменитых «волчьих законах конкуренции».

Но мой собеседник даже бровью не повел. Он втянул обратно свое туловище в раковину будки и, видимо, окончательно списав меня со счетов, процедил:

Зазывала «Голд коуст круиз», к которому я обратился, не стал иронизировать по поводу полета на Луну, хотя и воззрился на меня как на с Луны свалившегося. Он завел уже знакомую пластинку о «Золотых воротах» и Острове сокровищ, но разговаривать об Алькатразе наотрез отказался.

— Страховая компания «Хэртфорд» объявила, что аннулирует все полисы у тех, кто осмелится лазить на «Скалу»[1]. Понятно?

— Понятно, — отозвался я без особого энтузиазма. — Но как же мне быть?

— А вы полюбуйтесь на «Скалу» в телескоп. Все удовольствие — десять центов.

Исходи этот совет от кассира «Бэй круиз», я, несомненно, заподозрил бы его в издевке. Но зазывала «Голд коуст круиз» явно сочувствовал мне и пытался хоть чем‑то помочь.

Выкрашенные в серебристый цвет телескопы выстроились словно бутафорские пушки вдоль каменной балюстрады, отгораживающей от океана знаменитый «Фишермэнс воф» (Рыбачий причал) Сан‑Франциско. «Взгляните на Алькатраз — федеральную тюрьму сквозь мощный телескоп» — предлагали металлические дощечки, аккуратно прибитые к туловищам гигантских окуляров.

Много лет назад во время первого посещения «Багдада на заливе», как величают Сан‑Франциско туристские проспекты, я смотрел на Алькатраз сквозь точно такие же телескопы с Телеграфного холма, украшенного безобразной мемориальной вышкой «Койт‑тауэр» и еще более безобразным памятником Христофору Колумбу. Тогда на Алькатразе и впрямь была федеральная тюрьма — самая суровая для самых отпетых. За ее решетками перебывала почти вся мифологическая галерея гангстеров во главе с грозой Чикаго Аль‑Капоне и шефом «Корпорации убийств» Луи Лепке по прозвищу Бухгалтер. (Он и был бухгалтером смерти — его «корпорация» отправляла на тот свет людей по заказу и за соответствующую мзду.) Здесь коротали свой век Роберт Стаут, убийца, ставший за годы пребывания на Алькатразе выдающимся орнитологом, и Джордж Барнс, он же «пулемет‑Келли».

Статистика повествует, что за все время существования тюрьмы на Алькатразе с нее было предпринято лишь четырнадцать побегов, в которых участвовали тридцать девять узников. Двадцать шесть из них были схвачены стражей, семь убиты, а остальные шесть утонули, не справившись со стремительным течением, бьющим по Алькатразу из‑под «Золотых ворот». Тюрьма охранялась ничуть не хуже, чем Форт‑Нокс, где покоятся золотые запасы Америки. Тем не менее в 1963 году ее прикрыли. По финансовым соображениям. (Недаром золото в Форт‑Ноксе катастрофически убывает.) Федеральные власти в лице покойного Роберта Кеннеди, бывшего тогда министром юстиции, подсчитали, что содержание одного преступника на Алькатразе обходилось в год дороже, чем пятилетнее обучение студента в Гарварде — самом привилегированном университете Соединенных Штатов. Получалось, что гангстеры продолжали грабить страну, даже находясь за семью тюремными замками.

Закрыв островную каталажку и раскассировав ее обитателей по менее прожорливым тюрьмам, правительство решило пустить «Скалу» с молотка, чтобы возместить хотя бы часть понесенных им убытков. Алькатраз был предложен штату Калифорния. Но самый богатый штат Америки не пожелал приобщить к своим обширным владениям двенадцать акров развалин, не имевших притягательного стажа Колизея. На какое‑то время Алькатразом заинтересовались отцы города Сан‑Франциско. У них возникла идея создать на базе бывшей тюрьмы нечто вроде музея восковых фигур мадам Тюссо с профилирующим уклоном в уголовщину. Но от этой идеи почему‑то отказались. Возможно, кто‑то здравомысленно рассудил, что преступность в Америке еще далеко не история, а посему в специальных памятниках не нуждается. Их здесь и без того хоть отбавляй.

Тогда совет попечителей острова, созданный для упорядочения его будущего, передал Алькатраз «в порядке эксперимента» в аренду «самому богатому американцу» — техасскому миллиардеру Ханту. Мистер Хант вознамерился установить на острове статую Свободы. Восточное побережье Америки имеет ее. А чем западное побережье хуже восточного? — «обосновывал» свой каприз мистер Хант. По его замыслам, «западная статуя Свободы» должна была превзойти своими размерами восточную. Ведь как‑никак, а свободы за это время в Соединенных Штатах усилиями Ханта и К° значительно прибавилось. И чтобы ни у кого на сей счет не оставалось ни малейшего сомнения, Хант повелел открыть у подножия статуи игорный дом, разумеется, также самый большой в Америке, больше, чем любой из тех, которыми владел другой «самый богатый американец» — невадский миллиардер Хьюз. Но «свободолюбивый» мистер Хант явно перебрал. Его техасская бесцеремонность, его слепая вера в то, что деньги не пахнут (запах нефти не в счет), шокировали и возмутили калифорнийцев. Затем последовали неприятные запросы в конгресс. Запахло уже не нефтью, а скандалом и разоблачениями, и совет попечителей неприкаянного острова счел за благо поспешно отказаться от своего «эксперимента».

Спор о будущем Алькатраза затягивался. Остров пустовал, если не считать нескольких сторожей, оставленных при тюрьме как бы по инерции, наподобие солдат, которых забыли снять с караула.

Но была среди соискателей «Скалы» еще одна группа людей, о намерениях которых федеральные власти даже не подозревали. Люди эти не носили громких титулов «самых богатых американцев». Зато они были самыми древними, потомственными американцами — индейцами. Их аукционом был десант, и вступили они на Алькатраз, как вступают в законное наследство.

Однажды ночью — дело происходило в ноябре 1969 года — к островку пристали индейские пироги и китайские джонки, и отряд краснокожих, предводительствуемый Ричардом Оксом, двадцатипятилетним студентом «Стейт колледжа» в Сан‑Франциско, поднялся на берег.

Колонисты первым делом сорвали щит, на котором было написано: «Вход воспрещен. Собственность государства». На оборотной стороне щита они вывели новый текст: «Осторожно. Вход воспрещен. Индейская собственность».

— Вы не имеете права! Это федеральная земля! — пытался протестовать один из сторожей, Джон Харт.

— Имеем, старина, имеем, — наседал на него Ричард Окс. — Договор, заключенный в 1868 году между твоим правительством и моим народом, разрешает индейцам занимать пустующие федеральные земли.

Джон Харт, видимо, и слыхом не слыхал ни о каком договоре, но тем не менее решил не ввязываться в правовой диспут. Нежданные пришельцы были настроены воинственно. Под бой тамтамов они совершили ритуальную пляску победы и, как бы подводя итог пререканиям со стражей, укрепили над тюремными воротами плакат: «Эта земля — наша земля!»

Своей покорствуя судьбе, Харт знакомился с новыми хозяевами острова. Церемонией представления дирижировал Ричард Окс.

— Это Эмилиано — из племени апачей, — говорил он нараспев. — А это Большая Голова — навахо, Острая Стрела — махаук, Волчий Глаз — пуэбло, Длинный Нож — ирокез, Медвежья Челюсть — сиу, Змеиная Шкура — хопи, Мускусная Крыса — семинол, Порезанный Палец — альгонкин, Хитрый Волк — чернокожий, Светлая Вода — шошон, Воробьиная Лапка — юта, Острый Нос — шайен…

Было их всего восемьдесят человек. И представляли они двадцать пять различных индейских племен…

Следующий день был объявлен «Днем декларации». Текст декларации, намалеванный на огромной медвежьей шкуре, провозглашал Алькатраз собственностью «коренных жителей Америки по праву первооткрытия». Колонисты великодушно обещали правительству выплату компенсации частично натурой — красным тряпьем, стеклянными бусами, частично деньгами. Размер компенсации устанавливался в двадцать четыре доллара. (Именно за эту сумму в 1692 году Питер Минют «купил» у индейцев племени канарси остров Манхэттен, на котором сейчас высится центр Нью‑Йорка.) Колонисты обещали также сохранить в неприкосновенности жилища сторожей, учредив с этой целью специальный «департамент по резервациям». Сами сторожа приравнивались к аборигенам острова. Декларация провозглашала: «Мы предоставим коренному белому населению Алькатраза часть земли в его пользование, а опеку над ней будет осуществлять индейское правительство в лице Бюро по делам белых племен. И будет эта опека осуществляться до тех пор, пока восходит солнце, пока реки впадают в моря. Мы обеспечим аборигенам соответствующий образ жизни. Мы дадим им нашу религию, наше образование, наши обычаи, чтобы помочь им подняться до нашего уровня цивилизации, чтобы вырвать их и всех их белых братьев из состояния дикости и варварства». Декларация объявляла вне закона безработицу и провозглашала право на труд для всех сторожей, болтавшихся без дела на Алькатразе.

Трудно сказать, чего было больше в декларации, намалеванной на медвежьей шкуре, — горечи или юмора? Во всяком случае, одному из сторожей, Гленну Додсону, она пришлась по душе. Он выразил готовность служить новым хозяевам и даже «вспомнил», что в его жилах тоже течет индейская кровь. Зато калифорнийский сенатор Джордж Мэрфи, бывший киноактер и казнокрад, пришел в неописуемую ярость. «Это безобразие, которое может создать опасный прецедент, — возмущался он. — Сначала индейцы заявляют о своих правах на Алькатраз, а затем, того гляди, появится кто‑либо еще и предъявит претензии на всю Америку! Так дело не пойдет».

Сенатор Мэрфи явно передергивал. Претензий на Америку никто не предъявлял. Это некоторые господа в Соединенных Штатах предъявляют претензии на мировое господство…

Поначалу власти отнеслись к захвату Алькатраза как к шутке, не очень уместной, не очень вежливой, но все‑таки шутке. Они предложили индейцам покинуть остров и назначили соответствующую дату отбытия «первооткрывателей». И вдруг выяснилось, что индейцы не намерены шутить и тем более покидать остров.

Шли месяцы, а над «Скалой» по‑прежнему развевалось знамя мужественных хозяев земли, «открытой» Колумбом. Алькатраз стал символом борьбы индейского населения Америки за свободу, человеческое достоинство и равноправие. Все это время мною владела мечта побывать на легендарном острове, познакомиться с его удивительными обитателями, раскурить с ними трубку мира и, конечно, написать о них. И вот Алькатраз передо мной, всего лишь «по ту сторону улицы», как говорят местные рыбаки. Но он по‑прежнему недоступен, словно между нами весь Тихий океан, а не узкая голубая лента залива. Зазывала «Голд коуст круиза» даже не подозревал, насколько он был прав, сказав, что любоваться на «Скалу» в телескоп удовольствие на десять центов. Зато муки — на десять миллионов долларов. Хоть видит око, да зуб неймет. Впрочем, и око‑то видит не ахти как много.

— Алькатраз — не Луна. Быть может, есть иной путь, помимо телескопа, чтобы свидеться с ним? — спросил я зазывалу после того, как все мои «даймы»[2] исчезли в глотке оптического аттракциона.

— Вот что, на шоссе № 101 к северу от Саусалита расположена военно‑воздушная база Ричардсон‑бэй. Хотя и принято считать, что у Пентагона денег куры не клюют, тем не менее парни с Ричардсон‑бэй подрабатывают на туристах. Они сдают напрокат четырехместные вертолеты. Двадцать долларов за пятнадцать минут. Подходит?

— Цена вполне божеская, — удивился зазывала. — Парни с военно‑воздушной базы «Коммодор» берут куда дороже…

Ну как было объяснить зазывале «Голд коуст круиз», что я — советский журналист, что мне негоже являться к индейцам Алькатраза на вертолете военно‑морских сил США, если даже свершится чудо, и госдепартамент пустит меня на базу в Ричардсон‑бей, а парни с Ричардсон‑бэй предоставят в мое распоряжение одну из своих стрекоз?..

— Тогда потолкайтесь среди рыбаков. Авось кто‑нибудь из них рискнет и согласится взять вас на Алькатраз. — В голосе зазывалы исчезло прежнее участие. Подозреваю, что виною тому послужила скупость мистера, не пожелавшего истратить двадцатку на вертолет.

— На причале, напротив «Ди Маджио», — уже нехотя отозвался зазывала.

«Ди Маджио» оказался таверной на Джефферсон‑стрит, принадлежащей Джо Ди Маджио, бейсбольному идолу Америки, одному из мужей киноактрисы Мэрилин Монро. От таверны тянулись в несколько рядов параллельно друг другу деревянные причалы. Они напоминали зубья гигантских граблей, запущенных в морскую лазурь. По обе стороны причалов, словно вычесанные этими граблями соломинки, болтались рыбачьи шхуны. У тружеников моря был мертвый час. Они разбрелись по окрестным тавернам — кто в «Ди Маджио», кто в «Тарантино», кто в «Кастаньолу» — пили пиво, закусывали креветками с лимоном и перченым томатным соусом, лениво перебрасывались отдельными фразами, но в основном молчали. Болтливость присуща рыбакам‑любителям, а не профессионалам.

Я подошел к группе рыбаков, завтракавших, сидя на перилах причала. Они ели сосиски, упрятанные в гигантские караваи «настоящего французского хлеба», и отхлебывали виски из горлышек бутылок, обернутых бумажными пакетами. Поздоровавшись с рыбаками и пожелав им хорошего аппетита и улова, я сразу же приступил к делу. Они слушали меня не перебивая. Затем один рыбак, вытирая руки о брезентовую робу, сказал:

— Никто из нас не возьмется переправить вас на Алькатраз, мистер. Во‑первых, береговая охрана не пропустит. — Он выразительно кивнул в сторону высившейся в двух шагах от причала штаб‑квартиры приморской полиции, обрамленной ракушками бело‑голубых катеров. — Во‑вторых, индейцы не разрешат вам подняться на остров, а нам — пришвартоваться к нему. В‑третьих, подобное путешествие чревато лишением шкиперских прав и лицензии на рыбную ловлю. Так что для нас игра не стоит свеч. Кусок хлеба дороже куска скалы, мистер.

Рыбак кончил загибать пальцы‑аргументы и взглянул на меня. По‑видимому, на моем лице было написано такое отчаяние, что он сжалился и протянул мне виски:

Я сделал глоток и скорбно уставился на бутылку.

— Но ведь кто‑то же ездит на Алькатраз? Кто‑то же возит им еду и питье? — Это были уже не вопросы, скорее мысли вслух, высеченные ассоциативно видом рыбачьей трапезы.

— На остров ходит капитан Джим Маккормик. Индейцы зафрахтовали его шхуну…

— Где этот капитан? Где эта шхуна? — воскликнул я, перебивая говорившего.

— Шхуна болтается у причала неподалеку от таверны «Рыбачий грот», а Джимми, наверное, загорает в своем кубрике.

— Да вы не торопитесь, мистер. «Рыбачий грот» в пяти минутах ходьбы отсюда. И Маккормик от вас не уйдет…

Но я уже бежал в сторону «Грота», спотыкаясь о небрежно пригнанные доски деревянного настила пирса.

— Название шхуны «Прозрачная вода», мистер! Запомните, «Прозрачная вода»! — неслось мне вслед…

«Прозрачная вода» мерно покачивалась в гигантском пятне расплывшегося мазута. Я спустился вниз по железной лестнице и прыгнул на борт шхуны. Рыбаки не ошиблись — шкипер Джим загорал в своем кубрике. Он лежал на нарах под портретом, на котором была изображена циклопических размеров женская нога, увитая фантастическими цветами. По‑видимому, работа доморощенного Сальвадора Дали.

— Капитан Джим Маккормик? — осведомился я с преувеличенным подобострастием.

— Он самый. В чем дело? — недовольно отозвался шкипер.

Я начал было излагать свою просьбу цветасто, как нога на стене кубрика, но Маккормик тут же прервал меня.

— Без разрешения организации «Индейцы всех племен» я не имею права взять вас ни на борт шхуны, ни тем более на Алькатраз.

— Но, быть может, в порядке исключения, — промямлил я, многозначительно вытаскивая бумажник из заднего кармана брюк.

— Никаких исключений. Видите вот этих? — Шкипер указал кивком головы в сторону двух атлетически сложенных индейцев. Индейцы играли в карты, сидя на голубых пластиковых мешках, туго набитых бельем и одеждой. Они были в синих джинсах и такого же цвета куртках, украшенных со спины красной вышивкой — скрещенными томагавками.

Взглянув на широченные плечи индейцев, перечеркнутые крест‑накрест томагавками, я понял, что вести переговоры со шкипером бесполезно. Оставив его загорать под циклопической женской ногой, я подсел к парням и некоторое время делал вид, что наблюдаю за игрой. Затем, улучив минуту, когда один из них принялся тасовать колоду карт, поспешно представился и с места в карьер стал объяснять цель моего визита на борт «Прозрачной воды».

— О'кэй, о'кэй! Мы сотрудники службы безопасности острова, — сказал тот, кто тасовал карты. — Джимми прав. Попасть на Алькатраз можно только с разрешения «Индейцев всех племен». Выдадут разрешение — валяйте. Но только предупреждаем, не надейтесь получить его. Вход в Алькатраз посторонним строго воспрещен. — Было нетрудно догадаться, что под посторонними подразумевались «бледнолицые братья». — Мы уходим к «Скале» через два часа.

Штаб‑квартира «Индейцев всех племен» находилась в противоположном конце порта Сан‑Франциско у пирса № 40. Поймав такси, я бросился туда. И тут мне наконец повезло. Я понял это каким‑то шестым чувством, как только вошел в обширное складское помещение без окон и увидел за единственным столом, стоявшим в углу, молоденькую девушку изумительной красоты, словно сошедшую со страниц дореволюционных изданий Фенимора Купера. На девушке были такие же джинсы и куртка, как и на «сотрудниках службы безопасности», игравших в карты на борту «Прозрачной воды». Правда, она сидела лицом ко мне, и я не мог разглядеть, вышита ли ее спина скрещенными томагавками. Над головой девушки висели портреты знаменитых индейских вождей прошлого — Унглгхе Цута — Красной Рубахи, Хинматона Валаткита — Чифа Джо и Макхфия Лута — Красного Облака. Лица их были гордые, взгляд надменный. Казалось, они с некоторым удивлением и даже неодобрением взирали на девушку за столом. В их времена «скво» занимались домашним очагом, а не делами племени, тем более «всех племен».

На другой стене склада была укреплена огромная картина, выполненная масляными красками. Она изображала Алькатраз, на вершине которого стоял индейский воин. Фигуру воина неизвестный художник написал в аллегорической манере. Она умышленно напоминала статую Свободы и как бы полемизировала с ней. Вместо остроконечных клиньев нимба статуи голову индейца украшал убор из перьев. Вместо факела в поднятой руке его был зажат томагавк. (Вряд ли подобный вариант «западной статуи Свободы» пришелся бы по вкусу мистеру Ханту, с невольным злорадством подумал я, украдкой взглянув на картину.)

Девушка, листавшая в момент моего появления какие‑то бумаги, подняла голову и вопросительно посмотрела на меня. В который уже раз за это суматошное утро я принялся излагать свою просьбу.

— А вы действительно из Москвы? Неужели там тоже слышали про Алькатраз? — Девушка с удивлением рассматривала мои «верительные грамоты», которые я выложил перед ней на стол эдаким эффектным веером, — корреспондентские карточки, выданные редакцией, полицейским департаментом Нью‑Йорка, пресс‑службой ООН, Ассоциацией иностранной печати, а также вырезку моей корреспонденции об Алькатразе — «Добровольные узники», напечатанной в «Известиях» 8 декабря 1969 года.

— А мы с вами, между прочим, коллеги, — сказала девушка. — Я не только член совета «Индейцы всех племен», но и сотрудник журнала «Алькатраз ньюслеттер», который начал выходить вскоре после захвата острова. Зовут меня Венесса, а фамилия моя Мэнкиллер. — Девушка улыбнулась. Не мог сдержать улыбки и я. Грозная ее фамилия — Мэнкиллер (Человекоубийца) никак не вязалась ни с ее нежным обликом, ни с ее романтическим именем — Венесса.

— Тем более, Венесса, вы должны помочь мне. — Утопающий хватался за соломинку.

И Венесса, дай бог ей счастья, не подвела своего коллегу из Москвы. Она выписала мне пропуск на Алькатраз, который обычно выдается только индейцам. За двадцать с лишним газетных лет немало пропусков побывало в моих руках, пропусков, открывавших путь и на важнейшие международные конференции, и в такие недоступные места, как, например, золотохранилища Английского банка. Но быть обладателем подобного «Сезама» мне еще ни разу не доводилось. Пропуск представлял квадратный кусок белого картона. В верхних его углах были изображены голова индейского воина и индейская хижина, в нижних — орел и бизон. Кроме того, Венесса дала мне подписать заявление, гласившее: «В связи с тем, что мне разрешено посетить Алькатраз, я обязуюсь не предъявлять никаких претензий ни к правительству Соединенных Штатов, ни к кому‑либо еще в случае получения увечий во время поездки на остров и пребывания на нем». Я поспешно поставил свою подпись, сняв тем самым всякую обузу с совестливой души Вашингтона. (Представители госдепартамента в Сан‑Франциско отказались даже обсуждать вопрос о возможности моей поездки на Алькатраз, хотя он и лежит в открытой для советских журналистов зоне.)

Пока Венесса оформляла бумаги — пропуск для меня, индульгенцию для Вашингтона, — я знакомился со штаб‑квартирой «Индейцев всех племен». Внешне она напоминала ломбард или скупку в бедном городском квартале. Кругом — до самого потолка — были навалены всевозможные предметы: одежда, обувь, кухонная утварь, посуда, музыкальные инструменты, детские игрушки, медикаменты, матрацы, подушки, спортивный инвентарь, книги, ведра, лопаты, гамаки, консервированные продукты питания, сигареты, ящики кока‑колы, брикеты шоколада… В помещении негде было повернуться. Все было заставлено и забито вещами за исключением узенькой «тропинки», которая вела от двери к столу, где сидела Венесса.

— Алькатразу помогает вся страна. И не только индейцы. Мы получаем посылки отовсюду и ото всех — от белых, негров, мексиканцев, пуэрториканцев. Получаем даже больше, чем нужно. Поэтому часть вещей переправляется на остров, а остальное отсылается наиболее нуждающимся племенам, — Венесса вышла из‑за стола. Она говорила, прислонившись к арфе с облупленной позолотой. (Интересно, кто прислал эту арфу и почему?) А я слушал Венессу, думал о том, что «ломбард» на пирсе № 40 в Сан‑Франциско особого свойства — люди сдают в него не вещи, а долг сопричастности и получают взамен не деньги, а чувство общности. Даже за эту вот никому не нужную, трогательную облупленную арфу. А проценты? Что ж, и они начисляются. Высокие проценты, делающие барахолку с пирса № 40 в Сан‑Франциско дороже любого ювелирного магазина с Пятой авеню в Нью‑Йорке…

Поблагодарив от души Венессу и еле удержавшись, чтобы не расцеловать ее в обе щеки, я помчался обратно к причалу «Рыбачьего грота». «Прозрачная вода» по‑прежнему мерно покачивалась в гигантском пятне расплывшегося мазута, а ее шкипер Джим Маккормик тоже по‑прежнему загорал в своем кубрике под портретом циклопической женской ноги. Индейцы со скрещенными томагавками на куртках уже не резались в карты, а грузили на борт шхуны пятигаллонные бутылки с питьевой водой. Они обращались с гигантскими сосудами с такой нежностью, которой обычно удостаиваются только новорожденные младенцы и динамитные шашки. Для Алькатраза проблема воды — вопрос жизни и смерти. Но об этом несколько позже.

— Разрешение получено! — крикнул я индейцам, размахивая над головой заветным пропуском.

— О'кэй. Через пятнадцать минут отчаливаем! — отозвались они.

Кроме, меня, шхуны дожидалась женщина с детьми — двумя взрослыми девочками и мальчуганом в тенниске, на которой была оттиснута вся четверка знаменитых «Битлзов».

— Вы тоже на Алькатраз? — спросила меня женщина. Но по ее глазам я понял, что спрашивала она о другом. «Разве вы тоже индеец?» — говорили эти раскосые глаза.

— Да, на Алькатраз. Я журналист из Советского Союза.

— Советский Союз. Ведь это очень далеко? — спросила опять женщина.

— И мы издалека. Живем в Саутгэмптоне на Лонг‑Айленде, а сами из племени команчей. Это все мои дети. Никто из нас еще никогда не ступал на свободную индейскую землю. Вот я и везу их на остров. Старики говорят, что это принесет им счастье.

Малыш с «Битлзами» на груди внимательно слушал свою мать. Девочки застенчиво косились в сторону.

Перед самым отплытием шхуны на пирсе появилась Венесса. Перегнувшись через поручни, она крикнула индейцам, указывая на меня:

— С этим джентльменом все о'кэй! Его можно брать! Когда приедете на остров, скажите Пронзенному Стрелой, чтобы он отвел его к Чарли! — Затем, повернувшись ко мне, Венесса сказала: — Это на всякий случай. Пронзенный Стрелой — начальник службы безопасности Алькатраза — человек очень осторожный, и как бы чего не вышло. А Чарли — член совета управляющих. Он вам все расскажет и покажет. Чарли живет на острове с самого первого дня оккупации.

Я вновь стал благодарить Венессу, не поленившуюся пересечь ради меня полгорода. В это время к нам подошла какая‑то дама и, обращаясь ко мне, произнесла на чистом русском языке:

— Я бывшая сотрудница департамента переводчиков при ООН. Мне тоже хотелось бы поехать вместе с вами на Алькатраз.

— К сожалению, я не ведаю выдачей пропусков, сударыня.

— Ну а вы? — обратилась женщина к Венессе, переходя на английский.

— Такие вопросы решает совет «Индейцев всех племен», — уклончиво ответила она.

Не берусь утверждать на все сто процентов, но появление бывшей русской переводчицы из ООН на причале у «Рыбачьего грота» вряд ли было исключительно «игрой случая». Видимо, мои метания вдоль ошеломительно прекрасного залива Сан‑Франциско не прошли кое для кого незамеченными. Хотя, впрочем, кто знает. Согласно теории вероятности даже шимпанзе имеет шанс отстукать на пишущей машинке все тома «Британской энциклопедии», не допустив при этом ни единой ошибки. Правда, шанс микроминимальный, но все‑таки…

Пропустив вперед женщину с детьми, я перебрался на борт «Прозрачной воды». Индейцы убрали трос и оттолкнули шхуну от причала. Шкипер Джим уже стоял у руля, подняв кверху воротник своей авиационной кожанки. Мы стали осторожно лавировать между рыбачьими лодками, протискиваясь к выходу в открытое море. А с причала махали крыльями два моих ангела‑хранителя: Венесса из совета «Индейцев всех племен» и незнакомка из… впрочем, не будем уточнять откуда.

Наконец шхуна выбралась из портового лабиринта и, набрав скорость, ринулась навстречу океану. Нас стало обдавать брызгами соленой воды. Девочки спустились вниз, чтобы не замочить свои праздничные платья, а малыш с «Битлзами», вцепившись в подол матери, глядел расширенными от испуга и восторга главами на шалости Тихого, или Великого. Все дальше отодвигался Сан‑Франциско, белокаменный, вскарабкавшийся на тысячи холмов. Все ближе становился Алькатраз, красностенный, свивший себе гнездо на вершине одинокой скалы. Мрачные тюремные корпуса и щеголеватый маяк, еще за минуту до этого казавшиеся игрушечными, неожиданно выросли на дрожжах оптического обмана и стали назойливо лезть в глаза. Кричали чайки. Внезапно все исчезло, и мы уперлись в глухую каменную стену.

— Приехали, — крякнул шкипер, гася мотор. Индейцы начали подтягивать шхуну к железной лестничке, ввинченной вдоль скалистого обрыва. Я уже карабкался по ней, когда за моей спиной раздался голос:

— Здесь с нами белый из России. Венесса просила отвести его к Чарли!

Затем уже над моей головой кто‑то произнес:

— Добро пожаловать на Алькатраз — свободную и независимую индейскую территорию!

Я запрокинул голову и увидел полуобнаженного гиганта. Это был Пронзенный Стрелой.

Так вот ты какой, Алькатраз, Исла де лос Алькатрасес — Остров Пеликанов, как назвал тебя первооткрыватель — лейтенант испанской армии Хуан Мануэль де Айала.

«Осторожно. Индейская собственность» — предупреждал огромный плакат над пристанью.

— Чарли вы найдете в штабе, — сказал Пронзенный Стрелой, проверив мой пропуск. Мускулистой рукой, татуированной от кончиков пальцев по самое плечо, он указал в сторону небольшой деревянной сторожки, припаянной к скале и наполовину свисавшей над океаном.

Чарли сидел за столом и просматривал бумаги. Я представился, мы обменялись рукопожатием. Некоторое время молча изучали друг друга, как мне показалось, со взаимным любопытством, а затем, не сговариваясь, засмеялись.

— У нас на острове нет ни президентов, ни королей, ни вождей, — ответил Чарли. — Алькатразом управляет совет из семи человек, который переизбирается каждые девяносто дней.

— А потому, что все должны принимать участие в управлении, учиться ему. В этом смысле наш остров — школа.

— У меня на родине говорят — «кузница кадров», — улыбнулся я.

— Кузница — это правильно. Кузница — это подходит, — согласился Чарли. Поймав мой взгляд, скользнувший по двум тщательно выутюженным черным костюмам, подвешенным к столбу, который стоял посреди комнаты, Чарли сказал:

— На всякий случай. Если власти надумают возобновить переговоры. Но пока в них нет надобности. Пока мы обходимся вот этим. — Чарли погладил свою куртку со скрещенными томагавками.

— Чарли, ребята все выгрузили. Ждут тебя. Чарли оперся руками о стол и с огромным усилием приподнялся.

— Подай костыли, — сказал он Пронзенному Стрелой. У него были парализованы обе ноги. — Я скоро вернусь, а вы пока осмотрите остров. Я пришлю Алвина, чтобы он проводил вас.

Чарли и Пронзенный Стрелой ушли. В ожидании обещанного гида я стал прохаживаться по комнате. Штаб у защитников Алькатраза был замечательный. На стене висел черный телефон. Под ним красными буквами было написано: «Горячая линия с Вашингтоном». Ирония подписи заключалась в том, что власти, стремясь отрезать остров от внешнего мира, лишили его электричества и всех средств связи. Черный телефон красноречиво молчал.

Слева от телефона к стене был прикреплен лист ватмана с написанным от руки текстом Билля о правах свободной индейской территории Алькатраз. Его стиль намеренно перекликался с Декларацией независимости. Даже почерк имитировал готическую вязь «отцов‑основателей», хранимую под пуленепробиваемым стеклянным колпаком в холле вашингтонского Национального архива. Последний параграф билля гласил: «Алькатраз — идеальный символ. Он — тюрьма, подобно индейским резервациям. Алькатраз — идеальный символ. Он свободен как ветер. Отсюда мы сделаем первый шаг от крайнего отчаяния к надежде на лучшую жизнь».

Под ватманом стоял пюпитр из грубо сколоченных досок. На нем лежала раскрытая посередине огромная конторская книга. Чья‑то решительная рука перечеркнула в ней красными чернилами графы прихода и расхода и прочую бухгалтерскую канитель. Вместо них были вписаны четыре новых деления: имя, фамилия, адрес, племя. То была книга посетителей Алькатраза. Остров стал местом паломничества американских индейцев, их Меккой. Около двадцати тысяч человек побывало здесь в течение первых десяти месяцев. Я листаю шершавые страницы книги. От них веет ароматом куперовских романов. Звучные имена, экзотические названия племен — ирокезы, могикане, сиу, апачи, навахо, хопи, шошоны, шайены… Это индейский Антей прикасается к земле‑матери, чтобы набраться сил.

Увлекшись изучением книги, я не заметил, как в комнату вошел парнишка лет пятнадцати‑шестнадцати. Он остановился у порога и терпеливо ждал, пока я подниму голову.

— Да. Чарли сказал мне, чтобы я показал вам остров.

— Ну, тогда пошли. Впрочем, одну секунду. Вот только распишусь в книге…

Я вынул из кармана ручку, но вдруг заколебался.

— Думаю, что да, — ответил Алвин, испытующе глядя на меня. Он, видимо, понял причину моей нерешительности.

Я снова склонился над книгой. Имя, фамилия. Все в порядке. Адрес — Москва. Племя. Племя? Я задумался, водя ладонью по шершавой бумаге. Затем написал — коммунистическое…

К тюремным корпусам вела узкая полуобвалившаяся лестница. Ее ступени напоминали изъеденные цингой зубы сказочного чудовища. Мы осторожно карабкались по ним. Впереди Алвин, позади я. Мальчик был гибок как кошка и как кошка лениво‑грациозен. И глаза его были полузакрыты, как у кошки. А длинные черные волосы перехватывала красная лента, струившаяся по лбу, словно сабельное ранение. Алвин родился в Неваде, но считает себя коренным жителем острова, поскольку находится на нем с первого дня оккупации.

Мы миновали сторожевую вышку. На ней развевался флаг — государственный флаг Алькатраза, знамя «Индейцев всех племен». На лазурном фоне полотнища были вышиты красными нитками вигвам, а над ним сломанная пополам трубка мира. «Нет мира над индейскими хижинами» — слышалось в шелесте знамени.

— Это мы водрузили его, — сказал Алвин. В полузакрытых глазах мальчика вспыхнула гордость. Он отсалютовал флагу…

Тюремные ворота были распахнуты настежь. Над ними распростер крылья американский орел, вырезанный из дерева и выкрашенный в черный цвет. В когтях он держал герб США с девизом «Страна свободных». Орел скорее напоминал стервятника. Впрочем, и свобода в Америке напоминает нечто иное. Прибитый над входом в тюрьму бывшими хозяевами Алькатраза и умышленно оставленный в неприкосновенности нынешними герб США выглядел злой пародией на самого себя.

Мы переступили тюремный порог. По обе стороны коридора в три этажа громоздились железные клетки. Этажи соединялись между собой винтовыми лестницами, тоже железными и тонкими, как штопор. Наконец‑то я увидел воочию эту бесконечную панораму прутьев — тюремных тростников, знакомую по бесчисленным гангстерским кинофильмам. Но камеры были пусты. Гангстеры вслед за пеликанами покинули остров. Надзиратели не вышагивали по мостикам, бегущим вдоль железных клеток. Не громыхали засовы, не звенели цепи, не звучала команда. Кругом было тихо, как в космосе.

Я взглянул себе под ноги. На цементном полу, усеянном гравием, осколками стекла, обрывками бумаги, щепками и тряпьем, огромными красными буквами было написано: «Будь решительным. Не страшись никаких жертв. Преодолевай любое препятствие ради достижения победы». Несколько поодаль был нарисован двухметровый кулак. «Вся власть краснокожим!» — провозглашала подпись под ним.

— Это дело наших рук. Мы разукрасили тюремный пол во время первого пау‑вау[3], проходившего здесь сразу же после захвата острова, — сказал Алвин.

Я собрался было просить его показать мне камеры, где сидели Аль‑Капоне, «пулемет‑Келли» и другие знаменитые обитатели Алькатраза, но, увидев надписи на полу, прикусил язык. Стало неловко соваться со всей этой пошлой гангстерской экзотикой к мальчику, витавшему в совершенно иных эмпиреях.

Впрочем, над некоторыми железными клетками значились имена их жильцов, старательно выведенные белой масляной краской. Это были имена президента, министра внутренних дел, директора ФБР, мэра Сан‑Франциско, федерального судьи… Были тут и общие камеры для наблюдательных советов ряда корпораций, главным образом электрических компаний, хищнически захватывающих воду у индейских резерваций.

— Это не прошлые, а будущие обитатели «Острова дьяволов»[4], — решил на всякий случай просветить меня Альбин. Он говорил совершенно серьезно.

Я от души расхохотался. Даже слезы выступили на глазах.

— Здесь нет ничего смешного. Мы будем судить их за геноцид.

Я поперхнулся. В устах мальчика, почти еще ребенка, слово «геноцид» прозвучало как‑то особенно зловеще. Дети его возраста обычно не знают этого слова. Но Алвин уже знал его. И не только понаслышке. Глаза моего гида еще больше сузились. Красная лента, струившаяся по лбу мальчика словно сабельное ранение, еще больше заалела. По крайней мере, мне так показалось. Я потупил взор и уперся в надпись на цементном полу: «Будь решительным. Не страшись никаких жертв. Преодолевай любое препятствие ради достижения победы».

— Правда твоя, Алвин. Здесь нет ничего смешного, — сказал я после минутного неловкого молчания…

Варварское истребление индейцев — одна из самых жутких страниц в истории Америки. Более ста лет назад, в 1869 году, комиссия, учрежденная президентом Грантом, разразилась покаянным документом, в котором говорилось: «История отношений между нашим правительством и индейцами представляет позорный ряд нарушенных договоров и неисполненных обещаний… История отношений между индейцами и белым пограничным населением представляет собой, как правило, отвратительную цепь насилий, убийств, грабежей и неправды с нашей стороны и, как исключение, дикие взрывы отпора со стороны краснокожих».

Покаявшись и заглушив голос совести, белые цивилизаторы вновь принялись за старое. Так, по приказу губернатора Аризоны были перебиты все апачи, не пожелавшие покинуть свои родные очаги, объявленные «умиротворенной территорией». Генерал Крук, руководивший этой кровавой экзекуцией, говорил: «Хуже всего в этих операциях то, что приходится воевать против людей, на стороне которых право». Но на стороне палачей была сила. А право палачи никогда не уважали.

Еще в начале XIX века, в 1802 году, индейские племена получили заверение от президента Томаса Джефферсона в том, что их права будут уважаться. «Братья, ваш отец, президент, будет во веки веков вашим другом. Он будет защищать вас, своих краснокожих детей, от плохих людей», — говорилось в президентском послании, выдержанном в покровительственно‑пренебрежительных лицемерных тонах. Но на протяжении всего девятнадцатого столетия «плохие люди» только и делали, что драли кожу с «детей» Томаса Джефферсона. Американская кавалерия физически уничтожала индейскую нацию, американская администрация добивала ее морально и духовно. Путь первой был усеян трупами, путь второй — живыми трупами. Первая создавала кладбища, вторая — резервации. Палачи точили шашки, лицемеры — языки. Умиротворение «дикого Запада» стало символом дикости «западной цивилизации».

Любители мифотворчества утверждают, что судьба улыбнулась наконец индейцам, когда один из них, Уоллес (Чиф) Ньюмен, стал футбольным тренером Виттиер‑колледжа. Среди его питомцев был щуплый паренек, просиживавший большую часть времени на скамье для запасных игроков. Звали паренька Ричард Мильхауз Никсон. В 1946 году тренер вновь понадобился Никсону, который вел свою первую избирательную кампанию, пытаясь попасть в палату представителей конгресса США. Согласно легенде, ныне уже канонизированной, Чиф Ньюмен обещал помочь Никсону, но при условии, что последний «сделает хоть что‑нибудь для индейцев».

И вот сто лет спустя после самобичеваний президента Гранта из Белого дома раздались почти аналогичные слова другого президента Соединенных Штатов: «Первые американцы — индейцы — наиболее изолированное меньшинство в нашей стране. Начиная с их первых контактов с европейскими поселенцами, американские индейцы то и дело подвергались угнетению и насилию. Их лишали земли предков и права быть хозяевами своей судьбы. Их история — это часть агрессии белого человека, нарушенные договоры и постоянное отчаяние». Затем следовал пассаж, напоминавший джефферооновское обещание более полуторавековой давности, хотя и не такой цветастый, без отца‑президента и его краснокожих детей. «Особые отношения между индейцами и федеральным правительством зиждутся на священной обязанности правительства Соединенных Штатов и имеют чрезвычайную моральную и законную силу», — торжественно провозглашал Никсон. Он, разумеется, не упомянул о том, что первый договор между правительством и индейцами был заключен еще в 1778 году и тоже имел «чрезвычайную моральную и законную силу», настолько чрезвычайную, что индейцы до сих пор гнутся под ее бременем. Зато президент не мог удержаться, чтобы не рассказать индейским вождям, призванным в Белый дом на всеамериканское пропагандистское пау‑вау, о футбольном тренере Ньюмене и об условии, которое он поставил своему бывшему питомцу.

— Сегодня я рад сказать, что мне удалось сделать «хоть что‑нибудь для индейцев», — сказал Никсон.

Под «хоть что‑нибудь» президент подразумевал свое послание конгрессу о положении коренных жителей Америки. Оно и впрямь было составлено по принципу «хоть что‑нибудь». Так, например, индейцам племени таос‑пуэблос возвращались 48 тысяч акров земли в штате Нью‑Мексико, отнятые у них «без всякой компенсации» в 1906 году. А как насчет остальных земель? Не вдаваясь в глубь веков, укажем, что в 1897 году индейцы владели 146 миллионами акров земли. К 1970 году в их руках осталось всего 56 миллионов. Вернуть 48 тысяч акров из украденных 90 миллионов, это и есть по Никсону «хоть что‑нибудь»!

Впрочем, иметь землю еще не значит жить на земле. До 1970 года индейцев как самостоятельную этническую группу даже не считали нужным включать в бюллетени переписи населения. Поэтому никто не знает точно, каково их число на сегодняшний день. Согласно приблизительным данным 452 тысячи индейцев живут в резервациях и еще 200 тысяч в городах. В 1700 году индейское население Америки доходило до трех миллионов человек. Да, геноцид собрал свою страшную жатву — и в долине Огайо, где полегли племена шоуни, и на тракте Джорджия — Оклахома, усеянном трупами ирокезов, и на просторах Южной Дакоты, в скалах которой высечены гигантские гордые профили великих американских президентов, — короче, везде, куда проникли штык, Библия и доллар. Давным‑давно сгнил в земле генерал Кастер, прославившийся зверским истреблением индейцев, но в трагической судьбе краснокожих мало что изменилось. Средняя продолжительность жизни индейца 44 года. (Белого американца — 71 год.) Детская смертность у индейцев в два раза, а безработица — в десять раз выше, чем у белых, 40 процентов всех индейцев — безработные. В наиболее бедных резервациях их число доходит до 80 процентов! Средняя заработная плата индейского населения на 75 процентов ниже стандартного прожиточного минимума. 90 процентов их домов считаются непригодными для жилья. Кто‑то умудрился подсчитать, что средняя индейская семья проделывает в день одну милю пешком, таская воду для своих домашних нужд.

А просвещение? 42 процента индейских детей из поступающих в среднюю школу не заканчивают ее. Пятиклассное образование — вот их обычный предел. (Это ниже, чем даже у мексиканцев и негров.) Иногда их школы расположены в сотнях миль от резерваций, и индейским детям приходится тратить больше времени на переезды, чем на занятия. Но никакая статистика не может передать тех душевных мук, которые выпадают на долю маленьких индейцев, считающихся «счастливчиками», поскольку они посещают школу. Белые сверстники издеваются над ними, допекают вопросами вроде: «А ты совершил твой ритуальный танец? Как поживает твоя скво? Где привязал ты свою лошадь?» Преподаватели заставляют их писать сочинения на тему: «Почему мы счастливы с тех пор, как в Америке высадились пилигримы?» В самом деле, почему?

— Как можно требовать от индейца, чтобы он считал себя составной частью современной Америки, если в каждой телевизионной программе его изображают или в качестве злодея, или в качестве тупого животного? — спрашивает Рэй Фэдден, смотритель музея племени махауков в северном Нью‑Йорке.

Кино и телевидение по‑прежнему пекут фильмы о «хороших парнях» — ковбоях, первых поселенцах, солдатах и «плохих парнях» — индейцах. Первые по‑прежнему истребляют вторых, и потоки крови заливают экраны — от гигантских панорамных до миниатюрных транзисторных. Весной 1969 года я был в Лос‑Анджелесе на ежегодной церемонии присуждения «Оскаров». Роскошное здание «Музыкального центра», где проходило вручение знаменитых золотых статуэток, пикетировала группа индейцев. В руках пикетчиков были плакаты. «Прекратите изображать нас убийцами, дикарями и животными» — значилось на них. Жюри Американской академии киноискусства по‑своему прислушалось к этому призыву. Главный «Оскар» был присужден Джону Уэйну, отправившему к праотцам не одну сотню индейцев за свою долгую кинематографическую карьеру.

Тяга индейцев к образованию огромна. Очень важно иметь в виду, что на сегодня из каждых десяти индейцев шестерым меньше двадцати лет. (По рождаемости индейцы вышли сейчас на первое место в США. Она у них в два с половиной раза выше средней.) Наши представления о вождях и старейшинах, степенно раскуривающих трубку мира и вершащих судьбами племен на своих пау‑вау, безнадежно устарели. Когда я был на Алькатразе, в совет из семи человек, управлявший островом, входили наш знакомый Чарли Дана, 26‑летний индеец из племени чоктау, уроженец штата Оклахома и бывший секретарь центра американских индейцев в Сан‑Франциско; семинол Эл Миллер, студент Сан‑Францисского колледжа; сиу Джон Труделл, студент того же колледжа; калифорнийский индеец Вернон Конвей, 24 лет; баннок Ла Нада Минс, студентка университета Беркли, 22 лет; сиу Стелла Лич, молодая медицинская сестра, и шауни Джуди Скрейпер, студентка Вашингтонского университета.

— Подъем национально‑освободительного движения среди индейцев и переход от пассивного сопротивления к радикальным акциям во многом объясняется резким омоложением наших племен, — рассказывал мне Чарли. — Клоунаде стариков, способствовавших превращению индейцев в туристский аттракцион для белых, приходит конец. Для нас «Великий белый отец» стал «Великим хонки», то есть «Великим барменом из грязного салуна». А тех индейцев, кто не поддерживает нашу борьбу, мы называем «дядя Том‑Том»[5]. Нам до смерти надоело играть роль услужливого Тонто при Лоун Рейнджере[6]… Наши предки умели молчать с достоинством. Но сейчас этого уже мало. Старики побаиваются раскачивать пирогу. Как бы, чего доброго, не перевернулась! А ведь сейчас даже кричать с достоинством недостаточно. Нужны дела. А для них нужны образованные люди. «Великий хонки» не дурак. Он соображает что к чему. Мы страдаем от «промывания мозгов» куда больше, чем от отсутствия воды или алкоголизма.

Слушая Чарли, я невольно вспоминал тех учителей, что предлагают индейским школьникам писать сочинения на тему «Почему мы счастливы с тех пор, как в Америке высадились пилигримы?». Операция по «промыванию мозгов» носит тотальный характер. По сути дела, она столь же бесчеловечна, как и военные операции генерала Кастора по «вышибанию мозгов» из индейцев. Ведь она преследует ту же цель — держать в рабском повиновении племена краснокожих.

В одном из учебников по истории можно прочесть следующее: «Все племена американских индейцев в ходе своего кочевничества проживали в течение нескольких поколений на замерших просторах Аляски. Это умертвило их ум, убило в них всякое воображение и чувство инициативы». Подобные расистские бредни отравляют сознание индейцев, парализуют их волю. Они и впрямь пострашнее алкоголя и наркотиков. Когда посещаешь резервации, ужасаешься не столько нищете, царящей в них, сколько забитости проживающих там индейцев. Многие из них не осмеливаются поднять на тебя глаза, а тем более пожать протянутую руку. Ведь ты белый, то есть существо высшего разряда.

Этнограф Е. Ньюкамер, долгие годы изучавший жизнь племен хопи в штате Аризона, рассказывает, что «они до сих пор верят в превосходство богов белых над богами индейскими, поскольку белые носят одежду и имеют сверкающие автомобили, а у индейцев нет ни того, ни другого». Уолтер Мондейл, один из немногих, кого искренне заботят судьбы индейского населения (он даже избран почетным вождем племени чиппева), считает, что школы в резервациях «содержат элемент катастрофы», ибо там индейцам прививают мысль об их неполноценности. «Первое, чему их обучают в школах, это то, что они всегда были, есть и будут проигрывающей стороной», — говорит Мондейл. Сенатор Эдвард Кеннеди, возглавляющий подкомиссию по делам образования индейцев, признает, что «наша политика в области просвещения американских индейцев представляет для них национальную трагедию».

Индейцев, посещающих американские университеты, чрезвычайно мало. Их можно по пальцам пересчитать. Даже в Беркли, наиболее либеральном, учатся всего несколько десятков индейцев.

Незадолго до поездки на Алькатраз у меня была встреча с Джеком Эллардом, возглавляющим департамент информации университета Беркли. В живописных техасских сапогах и умопомрачительной рубашке, Эллард опрокидывал все, даже самые дерзкие, представления об ученом муже. Он скорее напоминал исполнителя стилизованных ковбойских песенок из какого‑нибудь ночного клуба Лас‑Вегаса. И кабинет Элларда в «Спроул‑холле» не имел ничего общего с традиционной «кельей ученого». Стены его были украшены старинными фотографиями покорителей «дикого Запада», плакатами. На самом большом из них было изображено пурпурное сердце, взрезанное посредине лезвием безопасной бритвы. Подпись под рисунком гласила: «Забота о всех людях — пытка для отдельной личности». По‑видимому, этой пытаемой отдельной личностью и был сам Джек Эллард.

Я попросил мистера Элларда показать мне данные о национальном составе студентов Беркли. Данные были доставлены в кабинет через две‑три минуты расторопной секретаршей. В них, между прочим, говорилось, что из 28 тысяч учащихся лишь 52 — индейцы. А вот из Гонконга было 354 студента, из Тайваня — 288. Я обратил внимание Элларда на эти «пропорции». В ответ он только пожал плечами, согбенными в заботах о всех людях.

Не следует думать, что такое положение со студентами‑индейцами объясняется исключительно материальными трудностями. В Беркли обучение бесплатное. Индейцы, поступающие в высшие учебные заведения, вынуждены расплачиваться куда более высокой ценой — своим достоинством и национальными особенностями. В Америке вы можете встретить, хотя и весьма редко, индейца — доктора наук или крупного технического специалиста. Но это люди, утратившие, как правило, связь со своим народом, скрывающие свою родословную, стыдящиеся ее. Они живут и вращаются в мире «белых». Они не индейская интеллигенция, а американская интеллигенция индейского происхождения. Это люди довоенного поколения, люди преклонных лет. Отчаявшись добиться возрождения своего народа, они ограничились борьбой за личное благополучие.

Радикальная индейская молодежь не желает следовать их примеру, Вот почему так резко возросло за последнее время количество «дропаутов»[7] среди студентов‑индейцев. После двух‑трех лет обучения они бегут из университетов, распознавая в них духовные резервации. Далеко не случайно, что в Билле о правах, принятом «Индейцами всех племен», значительное место занимает требование создания индейского национального университета и культурного центра. В прокламации «Почему мы захватили Алькатраз» на этот счет сказано следующее: «Нашим родителям запрещалось говорить на родном языке. Их загоняли в школы‑интернаты и подвергали насильственной ассимиляции. Наших родителей заставляли приобщаться к “цивилизации”, помахивая перед их носом в качестве приманки долларовыми бумажками… Одна из причин, толкнувших нас на захват Алькатраза, — это трагедия индейского студенчества в университетах и колледжах. Мы не желаем, как наши родители, проходить через интеллектуальную мясорубку “Великого хонки”. Мы не желаем, чтобы нас толкли в общеамериканской ступе и плавили в общеамериканском тигле. Нашим мозгам нужно знание, а не промывание…»

Несколько лет назад, путешествуя по Бирме, я столкнулся с племенем, женщины которого имели неестественно удлиненные шеи, украшенные железными обручами. Чем больше обручей, тем длиннее шеи. Их начинают носить с раннего детства и не снимают до самой смерти. Впрочем, снять обручи с шеи такой женщины — значит убить ее. Дело в том, что с годами шейные позвонки и мышцы атрофируются от бездействия, ибо тяжесть головы поддерживается исключительно обручами.

Воспоминания о женщинах этого бирманского племени как‑то непроизвольно, инстинктивно пробудились во мне во время знакомства с индейскими резервациями. Они словно обруч на шее краснокожих, жизнь с которым означает рабство, а расставание — смерть. Первая резервация была основана в Соединенных Штатах в 1853 году. Сейчас число резерваций доходит до трехсот, и в них проживает, как мы уже писали, 452 тысячи человек, то есть подавляющее большинство американских индейцев. Резервации находятся в ведении «Бюро по делам индейцев», которое, в свою очередь, является департаментом министерства внутренних дел США. Среди служащих бюро число индейцев не превышает пяти процентов. Это в основном или подсадные утки, или представительская этнография, сборище тех самых «дядей Том‑Томов», которых столь сильно и заслуженно презирает радикальная индейская молодежь.

Согласно федеральному законодательству бюро обязано помогать индейцам «в достижении лучшей жизни». Оно ведает делами просвещения, медицинского обслуживания, охраной «договорных земель и вод», короче, регламентирует любой и каждый шаг индейца от колыбели до могильной плиты, скрупулезно расписанный в 489 параграфах 363 законоположений, касающихся резерваций. Без разрешения бюро индеец не может, например, продать принадлежащий ему клочок земли. Зато бюро может отнять у него детей и передать их или в интернат, или на воспитание приемным родителям — белым. Либеральные критики величают подобную систему «чрезмерным патернализмом». Полная зависимость порождает полную беспомощность. Люди начинают цепляться за кандалы рабства, как за спасательный круг. А такие кандалы — самые страшные на свете. Их не то что начинают любить, а как‑то привыкают к ним, сживаются с ними. И, что еще хуже, не как с неизбежным злом, а как с неизменным порядком вещей, раз и навсегда заведенным. Кандалы рабства отягчают. Кандалы рабства, становящиеся спасательным кругом, развращают. Раб‑иждивенец — наихудшая разновидность раба. Он безнадежен.

Превращение индейцев в таких вот именно рабов и называется «достижением лучшей жизни» на языке «Великого хонки». Роберт Веннет, первый индеец из племени онеида, назначенный в 1966 году президентом Джонсоном на пост главы бюро, после почти что пятилетнего пребывания в шкуре «дяди Том‑Тома», вынужден был выйти в отставку, заявив: «Администрация полностью игнорирует нужды индейцев».

История о том, как республиканская администрация подыскивала преемника Беннету, заслуживает того, чтобы остановиться за ней несколько поподробнее. Облава продолжалась более полугода, но каждый раз «охотники за скальпами» возвращались с пустыми руками. В вигваме, именуемом министерством внутренних дел США, царила растерянность… «Неужели мои предки настолько постарались, что перебили их начисто еще до нашего прихода в Вашингтон?» — терялся и терзался в догадках министр Хиккел. Затем он снова рассылал во все края своих самых прославленных следопытов.

Иногда последние возвращались на Потомак с добычей. Но ликования по этому поводу бывали недолгими. Допросив пленников, их тут же отпускали на волю. Дичь по своей кондиции явно не устраивала министра, и охота продолжалась.

Кого же искали следопыты на пост главы бюро — марсианина? Нет, индейца. Так в чем же дело? Или охота в резервациях запрещена? Нет, индейцы не бизоны, поэтому охотились на них и в резервациях. Но безуспешно.

— Индеец, да не тот, — упавшим голосом говорили бледнолицые чиновники из министерства внутренних дел, когда им демонстрировался очередной Монтигомо — Ястребиный Коготь.

Им нужен был не просто индеец, а индеец‑республиканец, да еще такой, который согласился бы занять пост главного «Том‑Тома». А это все равно, что отыскать иголку в стоге сена при полном солнечном затмении. Конечно, можно было, не мудрствуя лукаво, назначить на этот пост белого. Но республиканская администрация не захотела отстать от предыдущей — демократической, при которой вышеназванное бюро возглавлял индеец. Пропагандистская ценность подобной затеи была вполне очевидна и для внутреннего потребления (своему человеку индейцы будут доверять охотнее) и для внешнего (смотрите, мол, как мы печемся о развитии самостийности индейцев). Однако, как назло, все кандидаты или оказывались демократами, или отказывались прислуживать.

Но вот наконец судьба улыбнулась охотникам. Им посчастливилось отыскать индейца‑республиканца, согласного занять декоративный пост в Вашингтоне. Нашли его в совершенно неожиданном месте — в Гринич‑Виллидже, районе нью‑йоркской богемы. В связи с этим в министерство внутренних дел посыпались звонки: откуда взялись индейские племена в Гринич‑Виллидже и не является ли, чего доброго, найденный там кандидат битником или хиппи?

Ответ гласил: нет, не является. Зовут последнего из могикан Луис Брюс. Ему 63 года. Живет он на Десятой стрит в Нью‑Йорке и имеет солидную молочную ферму в Ричфилд‑Спрингс. Кстати, назвал я его последним из могикан не ради красного словца и не под влиянием литературных ассоциаций, связанных с романами Фенимора Купера, которыми мы все зачитывались в детстве. Во‑первых, мистер Брюс и впрямь принадлежит к племени могикан, а во‑вторых, он действительно один из последних.

— Моя индейская кровь и принадлежность к республиканской партии представляют редчайшее сочетание, — сказал Брюс на пресс‑конференции. — Пожалуй, я один из немногих индейцев‑республиканцев в Америке. Недаром для того, чтобы найти меня, понадобилось более шести месяцев охоты.

Брюс родился в резервации Онондага. Отец его был вождем племени. Настоящее имя последнего из могикан — «Агвелиус», что по‑индейски означает «Быстрый». Надо сказать, что республиканизм Брюса‑Агвелиуса носит весьма своеобразный характер. Так, в 1952 году он поддерживал кандидатуру Эйзенхауэра на пост президента, но одновременно объезжал резервации и выступал против политики Эйзенхауэра по индейскому вопросу. «Индейцы не желают быть гражданами второго сорта. Они хотят сами решать свою судьбу», — говорил Брюс.

Несмотря на своеобразие республиканизма Агвелиуса‑Быстрого, министр решил не привередничать. Где гарантии, что ему удастся найти другого? И потом, какое значение имеют убеждения последнего из могикан! Ведь его роль в Вашингтоне исключительно декоративная, так сказать, этнографическая. Политикой по‑прежнему заправляют бледнолицые братья.

— Дела, творящиеся в резервациях, ужасны и печальны. Мы создали монстра, — говорит Луис Брюс.

Монстр этот, в свою очередь, создает в резервациях голод, безработицу, болезни. На Алькатразе я встретился с Деннисом Хэстингсом, индейцем из племени омаха. Деннис сбежал на остров из резервации, находящейся в штате Небраска, выстроил себе небольшой вигвам с видом на мост «Золотые ворота», как он грустно шутит, и стал членом «Индейцев всех племен».

— Недавно я вновь посетил свою резервацию. Хотел повидаться с матерью. Боже, что там творится! Только за последний месяц умерло тринадцать человек. И знаете от чего? От простуды и других болезней, от которых в наше время люди уже не умирают…

Президент Никсон и в этом отношении сдержал слово, данное Чифу Ньюмену, — «сделать хоть что‑нибудь для индейцев». В своем послании конгрессу Никсон предложил ассигновать на нужды здравоохранения в резервациях десять миллионов долларов. Служба Белого дома сообщала, что вожди индейских племен буквально обрывали президентский телефон благодарственными звонками. Когда я рассказал об этом Хэстингсу, он злобно рассмеялся.

— Жаль, что телефон на Алькатразе отключен — наша «горячая линия» с Белым домом не работает, а то бы я выложил им свою благодарность.

Мы сидели перед вигвамом Хэстингса. Стоявший рядом Чарли Дана, опираясь на один костыль, чертил другим по гравию какие‑то цифры.

— Говорят, что бюро кормит индейцев. Враки. Это индейцы кормят бюро. Вот смотрите. — Чарли указал резиновым наконечником костыля на вычерченные им цифры. — Пятнадцать тысяч дармоедов из бюро получают ежегодно около четырехсот миллионов долларов в качестве заработной платы. Было бы куда лучше разогнать их и поделить эти миллионы между индейцами. А никсоновских грошей нам не видать как скальпов марсиан. Его послание еще должно быть одобрено сенатом, где заседают джентльмены, мало чем отличающиеся от генерала Кастера. Ведь нельзя же дать каждому из них в жены Ла Донну[8]!

Чарли как в воду смотрел. Помните, «хоть что‑нибудь» — 48 тысяч акров земли, возвращенные племени таос‑пуэблос? Клинтон Андерсон, сенатор‑демократ от штата Нью‑Мексико, который в прошлом уже дважды блокировал аналогичные законопроекты, пообещал провалить и этот никсоновский билль.

К вигваму Хэстингса подкатил на велосипеде Пронзенный Стрелой.

— Угощайтесь, — сказал он, ставя перед нами два картонных ящика — один с кока‑колой, другой с шоколадными батонами.

Мы взяли по банке коки. К шоколаду никто не притронулся.

— За успех вашего дела, — сказал я, чокаясь своей банкой с банками индейцев.

— Спасибо. За успех, — отозвались Пронзенный Стрелой и Хэстингс.

— Простите за коку, но на Алькатразе употребление алкогольных напитков в общественных местах строжайше запрещено, — произнес Чарли. Он не извинялся. Просто объяснял.

Алкоголизм — бич резерваций. Когда‑то «Великий хонки» расплачивался спиртом за индейские земли. Теперь многие индейцы, не имея земли, пьют с горя, чтобы забыться. «Мы пытаемся утопить в вине наше рабство. Мы свободны только тогда, когда пьяны», — говорит Билл Пенсоньо, председатель Национального совета индейской молодежи. Алкоголизм способствует росту самоубийств. В резервациях число самоубийств в три раза выше, чем в среднем по Соединенным Штатам, а в некоторых даже в десять раз. Всю Америку потрясла история 16‑летнего мальчика из резервации Форт‑Хилл, штат Айдахо, повесившегося в тюрьме. За два дня до этого он рассказывал сенатору Роберту Кеннеди о своем безвыходном житье‑бытье в резервации. Сенатор не успел помочь ему. Впрочем, не успел помочь и самому себе.

Зато «Бюро по делам индейцев» не сидело сложа руки. Поскольку многие индейцы ездят пить в города и гибнут в автомобильных, катастрофах, возвращаясь домой в нетрезвом состоянии, необходимо открыть пивные бары и винные лавки в самих резервациях, решили «гуманисты» из бюро. И открыли. Число алкоголиков и самоубийц возросло еще больше. Так, на Среднем Западе, в одной резервации, где проживают около пяти тысяч человек, 44 процента мужчин и 21 процент женщин — алкоголики, подвергавшиеся арестам. А сколько их, не «подвергавшихся»? Алкоголизм и вызванная им волна самоубийств почти полностью положили конец существованию племени кламатов в штате Орегон. Да, «Великий хонки» — «Великий бармен из грязного салуна» денно и нощно помогает индейцам «в достижении лучшей жизни».

Резервация — это концлагерь. Разница состоит лишь в том, что она не обнесена колючей проволокой. Здесь нет ни сторожевых вышек, ни прожекторов, ни овчарок. Никто не держит тебя под замком. Ты волен идти на все четыре стороны, куда заблагорассудится. Более того, индейцу, покидающему резервацию, выдается денежное пособие в размере 600 долларов и бесплатный билет в один конец до места назначения. Затем бюро списывает его в расход и умывает руки.

Многие индейцы бегут из резерваций. Я уже говорил, что вне их пределов в Соединенных Штатах живут двести тысяч краснокожих. Они сосредоточены, как правило, в больших городах: в Лос‑Анджелесе 60 тысяч человек, в Сан‑Франциско 20 тысяч, в Фениксе 12 тысяч, в Чикаго 15 тысяч, в Миннеаполисе 12 тысяч и так далее. Но бежать из резервации значит быть убитым при попытке к бегству, хотя, конечно, никто тебе в спину не стреляет. Помните бирманских женщин с железными обручами на шее? За серьезную провинность с них снимали обручи. Они становились совершенно беспомощными, ибо не могли даже ходить. Женщины ложились на землю и умирали от голода и жажды. Отпуская индейца из резервации, власти как бы снимают с него невидимые обручи. Он вступает в новый, большой, неведомый и враждебный мир совершенно незащищенным. У него нет ни образования, ни профессии, ни средств к существованию. Большой город сначала давит на его психику, а затем раздавливает морально и физически. Беглец попадает из огня в полымя. Он вливается или в ряды безработных, или в мир преступников, алкоголиков, наркоманов, начинает попрошайничать. Женщины идут на панель. Обычно индейские кварталы в больших городах не столь компактны, как негритянские гетто. Но там, где они создаются, их называют резервациями. Это островки крайней нищеты, равной которой в Америке не сыскать.

Индеец — дитя природы. Его привязанность к земле носит почти мистический характер. Цивилизация капиталистических мегалополисов претит ему.

— В городе я чувствую себя глубоко несчастливой. Неестественно ускоренный ритм жизни, невыносимый шум, загрязненные вода и воздух. И одиночество, — жалуется Донна Флуд из Далласа.

— Боже, ведь это каменные джунгли! — восклицает Хинет Двуглавый, ирокез из Чикаго. — Каждый человек иностранец для другого. Кругом царит атмосфера недружелюбности, клановости. Люди как автоматы, и только у стойки бара в них пробуждается нечто человеческое.

— Земля как мать. Деревья как братья. Птицы в небе, рыбы в воде — друзья твои. Они дают тебе жизнь, кормят тебя, доставляют радость, — мечтательно говорит Том Кук, махаук из Нью‑Йорка.

Но земля и вода нечто большее для индейца. Они символы свободы. Сложилась эта символика, так сказать, от обратного. Что отнимали всю жизнь у индейцев? Землю и воду. Сначала первые поселенцы — колонизаторы, затем последние проходимцы — монополии. Недаром в опустевшей тюрьме Алькатраза им отведены общие камеры.

Не миновала эта символика от обратного и мрачную скалу в заливе Сан‑Франциско. Сразу же после захвата Алькатраза индейцами власти лишили остров воды. Под лицемерным предлогом ремонта они отбуксировали баржу с резервуарами, которые обычно время от времени пополнялись: одни — свежей питьевой водой, другие — технической. «Ремонт» затягивался. Запасы воды, имевшиеся на острове, подходили к концу. Тогда индейцы обратились к некоему Томасу Хеннону, генеральному менеджеру коммунальных служб Сан‑Франциско, с требованием ускорить ремонт. Хеннон, которому, видимо, надоело ломать комедию, прямо сказал им, что никакой воды они не получат, что у него имеется приказ свыше, запрещающий подачу воды на Алькатраз.

Весть об этом бесчеловечном акте властей моментально распространилась по всему западному побережью. Дэвид Рислинг, президент просветительской ассоциации индейцев Калифорнии, охарактеризовал его как «еще одну форму геноцида». Прогрессивная общественность Америки была возмущена. Группа инженеров и техников обратилась к правительству с предложением отремонтировать злополучную баржу на добровольных началах и за свой счет. Ответом им был грубый отказ. Катера прибрежной полиции установили «континентальную блокаду» острова, зорко следя за тем, чтобы никто не провозил воду на Алькатраз. Расчет властей был прост как веревка палача — взять защитников скалы измором. Но последние не дрогнули. «Мы скорее умрем, чем сдвинемся с места!» — заявили они. И тут в Вашингтоне призадумались. На горизонте замаячило нежелательное международное паблисити. Некоторые индейские вожди вдруг вспомнили о существовании Организации Объединенных Наций. Общая ситуация также складывалась неблагоприятно для «Великого хонки». В печать только‑только просочились сведения о кровавой резне в Сонгми. И вот на самом вашингтонском верху решили проявить «чувство меры» — имея на руках трагедию Сонгми, не приплюсовывать к ней заморенный жаждой Алькатраз. Впрочем, «чувство меры» было проявлено властями в весьма умеренных дозах. Они так и не возвратили баржу, не отремонтировали резервуары, не возобновили снабжение острова водой. Они лишь сняли с Алькатраза «континентальную блокаду», разрешив индейцам доставлять на остров на свой страх и риск необходимый минимум питьевой воды.

Шхуна, на которой я добрался до Алькатраза, тоже везла воду. Пятигаллонные бутыли украшали этикетки: «Альгамбра — свежая ключевая вода. Пей сколько влезет на доброе здоровье. Многие врачи рекомендуют по восемь стаканов в день».

— В бутылках никакая не «Альгамбра», а самая обыкновенная вода из‑под крана, — ответил он, — от «Альгамбры» в ней одни этикетки да тара. Что же касается дозировки, рекомендуемой врачами, то в наших условиях она звучит как издевательство.

Другой член совета острова, Джон Труделл, добавил:

— Алькатраз — классический микрокосм индейской действительности. Воду у нас похищают всюду. Попутешествуйте по резервациям Калифорнии, Монтаны, Нью‑Мексико и убедитесь сами. А что они сделали с племенем пейутов в Западной Неваде? Знаменитое Озеро пирамид, кормившее их испокон веков, почти совсем высохло. Электрические компании отводят из него воду для своих предприятий, не считаясь с пейутами, с их правами и нуждами. Экологический баланс озера непоправимо нарушен. Гибнет знаменитая форель, единственный источник существования пейутов.

К нам подошел парень в рубахе, чем‑то напоминавшей малороссийскую. Некоторое время он молча прислушивался к разговору, а затем сказал:

— Не могли бы ли вы, мистер, по возвращении в Нью‑Йорк подать от нашего имени жалобу в ООН на «Пибоди коул компани»? Эта компания забирает питьевую воду у резерваций племен хопи и навахо в Северной Аризоне. Воду канализуют в Неваду для снабжения электричеством Лос‑Анджелеса и Феникса. Хозяева компании обманным путем добились согласия у совета племен, который не ведал, что творит, и не представлял последствий сделки, на которую его толкнули люди из «Пибоди». Теперь у нас нет ни воды, ни электричества. Сам я член молодежной экологической группы, организованной индейцами Аризоны и Невады. Мы пишем петиции, обиваем пороги судов и правительственных учреждений, разъясняем своим соплеменникам нависшую над нами угрозу, пытаемся растормошить белую общественность. Но что мы можем поделать против всесильных компаний, против Лос‑Анджелеса, который растет как гриб, и засасывает воду как губка?

Пожалуй, ни один город не вызывает такой ненависти у индейцев, как Лос‑Анджелес. Этот самый динамичный из американских городов и впрямь растет не по дням, а по часам. Он уже обогнал Чикаго, вышел на второе место в Соединенных Штатах и начал наступать на пятки Нью‑Йорку. Лос‑Анджелес — средоточие наиболее современных видов промышленности с уклоном в электронику, аэродинамику, ракетостроение. Потребности города в электроэнергии гомерические, а естественных водных резервуаров у него нет. Поэтому Лос‑Анджелес хватает воду и электричество где только может, щелкая походя, как орехи, беззащитные индейские резервации.

— «Пибоди коул компани» не исключение, — поддержал Чарли парня в малороссийской рубахе. — Я могу назвать вам две сотни других корпораций во главе с «Дженерал дайнемикс», которые хозяйничают в резервациях. Дело ведь не только в воде. По закону земля, принадлежащая резервациям, не облагается налогами на недвижимость. Вот это и соблазняет бизнесменов. Да и рабочая сила в резервациях почти что даровая, бесплатная. Я знаю одну компанию, которая расплачивается с индейцами, нанятыми ею на тяжелые земляные работы, чем бы вы думали? Зубной пастой!

Да, ничего не скажешь, далеко шагнула со времен первых пилигримов американская цивилизация — от стеклянных бус до зубной пасты!..

Многие думают, что захват индейских земель или скупка их по дешевке — дело далекого прошлого. Как бы не так. Этот процесс, вернее грабеж, продолжается по сей день. Например, сравнительно недавно инженерный корпус вооруженных сил США отобрал у племени сенек значительный кусок земли, чтобы возвести на ней плотину. Власти штата Нью‑Йорк приобрели за бесценок землю у племени тускарор для построения искусственного водоема. Громкий скандал разразился вокруг Аляски. Ее жители, индейцы, эскимосы и алеуты, ведут упорную борьбу против захвата их земель властями, начавшегося после того, как в 1959 году Аляска была провозглашена американским штатом. Коренные жители пытаются отстоять свой край, ссылаясь на то, что Соединенные Штаты не покупали Аляску у России в 1867 году, а лишь приобрели права на взимание налогов и на управление территорией. Дело жителей Аляски представляют многие виднейшие юристы страны, в том числе бывший член Верховного суда США Артур Голдберг и бывший генеральный прокурор Рамсей Кларк. Индейцы, эскимосы и алеуты соглашаются продать правительству 90 процентов земли за 500 миллионов долларов при условии, что им гарантируют неприкосновенность оставшихся десяти процентов — около 40 миллионов акров. Но правительство методически сгоняет их с насиженных мест, не помышляя ни о какой компенсации.

Борьба индейцев в защиту своих земель и водоемов пользуется все более растущей симпатией у американской общественности, в особенности среди студенческой молодежи. Конечно, она ведется давно. Но раньше ее как‑то «не замечали». Однако сейчас, когда загрязнение окружающей среды приняло в Соединенных Штатах грандиозные масштабы и стало одной из главных проблем, причем не только экономических, но и политических, белые американцы начали заново «открывать» американцев‑краснокожих, начали учиться у них любви к природе, умению жить в гармонии с ней. В Билле о правах свободной территории Алькатраз можно прочесть следующие строки: «Каждый день, выходя в море на лодках, мы видим воду, замутненную мусором и отбросами. И наши сердца наполняются печалью. Воздух, окружающий нас, загрязнен. За ним не видно солнца. А ведь солнце дарует нам жизнь. Без солнца земле грозит смерть. Разрушение природы означает разрушение человека».

— Когда мы впервые высадились на Алькатраз, остров напоминал гигантский мусорный ящик, — говорит Джон Труделл. — Кругом все было загажено. Растительность вытоптана. Ни один из тридцати пяти туалетов не действовал. Мы драили «Скалу», как корабль. Но возникла проблема: куда девать мусор, железный лом, отходы? Тюремные власти поступали просто — сбрасывали все в океан. Но мы не можем так делать. Запросили береговую службу, чтобы присылала регулярно баржу‑мусоропровод. В ответ получили издевательский отказ. Захотели провезти на остров мусороуборочный «пикап», не разрешили. Ведь мы для них не люди, а человеческие отбросы.

И тем не менее новые хозяева Алькатраза кое‑как управлялись. Женщины привели в божеский вид тюремную кухню и столовую, отделенные друг от друга железной решеткой. Снова заработали огромные медные чаны, в которых когда‑то варили баланду для гангстеров. На покрытом цементом дворе, где прогуливали заключенных, устроили детскую площадку — загончик с песком, качели. Правда, для этого пришлось убрать колючую проволоку, что стоило неимоверных трудов. Тюремный госпиталь, как наиболее приспособленный для жилья, отписали пожилым. Им же достался блок для особо опасных преступников — в нем сохранились нары, железные, с дырочками, выкрашенные в веселый зеленый цвет.

— Мы отвели этот блок старикам еще и потому, что они безграмотные и надписи на стенах не будут оскорблять их, — сказал мне Алвин, когда мы путешествовали вместе с ним по Алькатразу.

Алвин был прав. Образцы тюремного фольклора, запечатленные на века для будущих поколений на стенах блока, выглядели настолько смачно, несмотря на выцветшие краску и чернила, что спать под их сенью человеку грамотному было бы и впрямь невтерпеж.

Молодоженам достались карцеры, или «холлы», как они именовались на жаргоне их бывших обитателей. В этой разнарядке тоже был свой резон. Молодоженам свойственно уединяться, они еще не готовы делить свое счастье с другими. А в Алькатразе все камеры, хотя и на замке, но нараспашку. Они не имеют четвертой стены. Их заменяет решетка. Исключение составляют карцеры. Кроме того, молодожены, еще не обремененные семьей и семейным скарбом, вполне могли обходиться «однокомнатными квартирами» с минимумом удобств — умывальник, параша, вделанные в стены стол, стулья, нары.

Наконец, новые обитатели Алькатраза объединили в лучших традициях Сесиля де Милля часовню и кинозал и устроили на их месте нечто вроде парламента, Я, правда, не знаю, по какому принципу они рассаживались. Но можно предположить, что «правые» занимали церковные скамьи, а «левые» — кинематографические.

И лишь обшитый дубом роскошный офис начальника тюрьмы остался неиспользованным. Члены совета — руководящая семерка — категорически отказались занять его. Во‑первых, давила символика, чувство, которое столь сильно развито у индейцев. А во‑вторых, советники хотели жить как все, без привилегий и помпы.

Обо всем этом мне поведал мой островной Вергилий — Алвин, с которым я плутал по семи кругам тюремного ада. Я уже не застал преображенный Алькатраз. Меня встретила мрачная, пустая, ветшающая суперкаталажка. Не дымились медные чаны на кухне. Не копались в загончике с песком дети. Вместо качелей висели обрывки веревки. Не судачили старики в блоке для особо опасных преступников. Не ворковали по карцерам молодожены. Не заседал парламент под сенью креста и экрана. Длинная рука «Великого хонки» и здесь достала индейцев. Лишив остров воды, власти спустя некоторое время прекратили подачу электроэнергии. Тьма и холод завладели Алькатразом.

Защитники острова не сдавались. Они медленно отступали, ведя тяжелые арьергардные бои. С материка были привезены работающие на бутановом газе «печи Колемана» — для отопления и керосиновые лампы — для освещения. Несколько позже на пожертвования индейских племен, живущих в районе Сан‑Франциско, были куплены два небольших генератора. Однако сражаться с холодом и мраком гигантской тюрьмы эти генераторы, печи и лампы, конечно, не могли. Тем более что на Алькатразе почти все время дуют пронизывающие ветры.

И вот обитатели острова, покинув тюрьму, переселились в двухэтажное черное и неказистое здание, где раньше помещалась тюремная стража. Его назвали «Аира Хэйес‑хаузом», то есть «Домом Аиры Хэйеса», в честь индейца, морского пехотинца, легендарного героя второй мировой войны, водрузившего американский флаг над Иво‑Джимой.

— Сейчас наше положение значительно осложнилось, — говорит Чарли. — Дело не в отсутствии электричества как такового. Его нет и в большинстве резерваций. Так что мы к этому уже давно привыкли. Но без электричества нет рефрижераторов, а без рефрижераторов — свежей пищи. Остров сидит на одних консервах. Здесь негде охотиться, и рыба ловится плохо. Стариков мы уже отправили на берег. Осталась одна молодежь. Но у многих дети. Сейчас на Алькатразе около тридцати ребятишек. Месяц назад у одного из наших советников родилась двойня — мальчики. Мы отметили это событие как большой праздник. Ведь они не только первые индейцы, родившиеся на Алькатразе, но и первые за многие века индейцы, родившиеся свободными на свободной земле. Однако детям нужен не только воздух свободы. Нужны вода, витамины, молоко, свежие фрукты, овощи.

— Главное, вода. Без электричества мы еще как‑нибудь обойдемся. Но отсутствие воды в определенных условиях равносильно смерти, — добавляет Джон Труделл.

Эти «определенные условия» однажды чуть было не погубили остров. В начале июня под покровом ночи на Алькатраз высадилась группа неизвестных. Пронзенный Стрелой до сих пор не может простить себе эту оплошность. Неизвестные подожгли маяк, дом начальника тюрьмы и тюремный флигель, в котором индейцы оборудовали свой госпиталь. Остров стоял посреди океана, а тушить пожар было нечем. Ценою огромных усилий колонисты изолировали очаги огня, но сами здания спасти не удалось. Я видел их пепелища. Они служат грозным напоминанием о том, что «Великий хонки» не расстается с надеждой выкурить индейцев с Алькатраза.

— Тень террора непрестанно витает над нами, в особенности над членами совета, — рассказывает Чарли, — наши семьи, живущие на материке, стали мишенью постоянных угроз и даже прямого насилия. А что они сделали с Ричардом Оксом?!

Ричард Окс, герой штурма Алькатраза, автор его Декларации независимости и Билля о правах, несколько месяцев провалялся в одной из больниц Сан‑Франциско. Он был зверски избит опять‑таки «группой неизвестных». Окса доставили в госпиталь в безнадежном состоянии. На нем не было ни одного живого места. Лицо — кровавое месиво, отбитые внутренности, переломанные конечности. Как он выжил, одному богу известно. А его медленное исцеление — тоже чудо.

Но беда не ходит в одиночку. Расисты привели в исполнение одну из своих самых мерзких угроз — убили дочь Окса, маленькую Ивонну. Память о ней, об этой невинной жертве «Великого хонки», бережно хранится жителями Алькатраза. И невозможно без слез наблюдать за детьми острова, когда они, взявшись за руки, водят хороводы и поют песню об Ивонне, написанную индейским поэтом:

Мы скорбим о гибели девочки
И бьем в барабаны из радуги,
И наши голоса доходят до солнца,
Доходят и ночью и днем.
Наши руки замкнуты неразрывной цепью,
И наш танец будет длиться вечно,
И вечно мы будем оплакивать тебя —
Девочка, ребенок, сестра, песня.
Мы плачем по тебе,
И по тебе скорбят
Земля, птицы, цветы и люди…

Под постоянным страхом смерти живут и родные Чарли — мать и шестеро сестер, родные и близкие других членов совета острова.

— С ними обращаются как с заложниками, — говорит Чарли. — Мы не напрашиваемся на индейское Сонгми, но и отступать тоже не собираемся. Рано или поздно они придут на остров. Мои предчувствия никогда меня не обманывали. Нас уже объявили преступниками и заговорщиками. Мы вне закона.

— Сопротивление будет. Какие оно примет формы, предсказывать не берусь. Но в одно верю свято — они могут убить нас, но не наш дух.

На Алькатразе нет оружия. Пронзенный Стрелой и его дружина располагают лишь томагавками, вышитыми на их куртках. Остров «демилитаризован» индейцами сознательно, чтобы не дать федеральным властям повод для вторжения. Официальные лица и реакционная печать упорно распространяют слухи о том, что якобы индейцы создали на Алькатразе подземный арсенал, что каждую ночь на острове устраиваются пьяные оргии, что в колонии процветают проституция и вандализм, что в суда, проходящие мимо острова, швыряют бомбы, и так далее.

— Все это гнусная ложь, — говорит Чарли. — Общественность симпатизирует нам. Поэтому власти добиваются дискредитации обитателей Алькатраза, их правого дела. Там, наверху, понимают, что, если клеветническая кампания против нас увенчается успехом, им легче будет расправиться с нами. Никто не вступится, не посочувствует. Однажды, дело было в конце лета, какая‑то яхта с туристами подплыла к острову, и ее пассажиры стали насмехаться над индейскими ребятишками, игравшими у пирса. Один из них, разозлившись, схватил свой самодельный лук и выпустил из него стрелу в обидчиков. Стрела упала в воду, не долетев до яхты. Власти немедленно уцепились за этот инцидент и раздули его до размеров грандиозной морской баталии. Разбирательством «дела о стреле» занялось непосредственно министерство юстиции.

И вот тогда индейцы действительно пустили в ход оружие — оружие смеха. Они устроили церемонию «всеобщего и полного разоружения» Алькатраза. Церемония открылась выступлением члена совета острова Ла Нады Минс.

— Насилие не наш образ жизни, — сказала она. — Вот лук, из которого была выпущена злополучная стрела. Других стрел на острове нам обнаружить не удалось. Правда, мы конфисковали два игрушечных пистолета. Поскольку они вызывают приступ паранойи у правительства Соединенных Штатов, наш совет решил провести всеобщее и полное разоружение острова и выбросить в океан все имеющиеся на Алькатразе военные игрушки.

Затем Ла Нада Минс передала лук и револьверы Чарли, и он с торжественным выражением на лице швырнул их в воды залива Сан‑Франциско. Кругом все засмеялись. Только владельцы оружия плакали и молили вернуть его им. Однако мольбы малолетних сторонников «гонки вооружений» оказались тщетными.

История с затоплением игрушек стала известна на западном побережье, а вскоре через газеты о ней узнала и вся страна. Юмор индейцев был оценен по достоинству. Их стрела попала в цель, а министерство юстиции — в дурацкое положение. «Дело о стреле» пришлось прекратить…

Ла Нада Минс и сейчас не может удержаться от смеха, вспоминая историю затопления игрушек.

— Как жаль, что вы не присутствовали на этой церемонии, — говорит она, а затем уже серьезно добавляет: — Впрочем, я бы никому не советовала заблуждаться по поводу нашей решимости защищать Алькатраз. Мы люди мирные, но доведенные до отчаяния.

После таинственного ночного пожара и «дела о стреле» совет острова усилил меры безопасности. На бывшем тюремном дворе, у причала и в других местах, где возможна посадка вертолета, были расставлены в шахматном порядке пустые бензобаки и ржавые остовы когда‑то синеньких автофургонов‑«воронков», на дверях которых до сих пор можно прочесть полустертые и полуизъеденные надписи: «Министерство юстиции» и «Бюро тюрем». Во время соревнований в футбол, баскетбол или волейбол бензобаки и фургоны сдвигаются в сторону. После окончания игр их немедленно водворяют на прежние места. За этим зорко следит Пронзенный Стрелой. Так что, если бы я даже и внял совету зазывалы «Голд коуст круиза» нанять за двадцать долларов вертолет с военно‑воздушной базы Ричардсон‑бэй или с базы «Коммодор», а последние согласились бы предоставить в мое распоряжение одну из своих стрекоз, все равно из этой затеи ничего не получилось бы.

Однако есть вещи, против которых одними бензобаками и железным ломом не защититься. Власти применяют против обитателей Алькатраза политику кнута и пряника. «Континентальная блокада» сопровождается хитроумным дипломатическим маневрированием. Смысл его на первый взгляд может показаться несколько странным и неожиданным — Вашингтон хочет узаконить владение Алькатразом индейцами! Министерство внутренних дел, Бюро по делам индейцев, власти штата Калифорния только об этом и мечтают!

Еще в марте 1970 года правительство предложило индейцам следующий план: Алькатраз передается им в аренду на пять лет за символическую мзду в один доллар. По истечении этого срока аренда будет автоматически возобновляться. Более того, индейцам начнут платить сто тысяч долларов ежегодно «за содержание и обслуживание маяка». Что же касается самой территории острова, то на ней будет разбит «Индейский национальный парк‑музей».

Обитатели Алькатраза решительно отвергли этот план.

— А потому, что он начисто перечеркивает смысл и идею захвата острова. Мы пришли на Алькатраз как его законные владельцы. План Вашингтона превращает нас из владельцев в арендаторов. Мы пришли на Алькатраз, чтобы зажечь факел национально‑освободительной борьбы, а нам предлагают присматривать за маяком. Мы пришли на Алькатраз в знак протеста против системы резерваций, а нам предлагают создать еще одну — образцово‑показательную.

— Парк‑музей, — возмущается Ла Нада Минс, — «Идиллический» уголок, почти что рай, по которому предупредительные индейские гиды будут водить любопытных туристов и показывать им этнографию и экзотику краснокожих — статуи и маски, томагавки и трубки мира, и, конечно же, головные уборы вождей. Как все это противно! Ведь мы не музейные экспонаты, а живые люди. Да и нашим предкам памятники не нужны. Память о них — в наших сердцах. А если кого‑либо интересуют головные уборы индейских вождей, то мой им совет: пусть пошляются по кабакам и барам. Сейчас стало модным украшать их портретами «чифов», индейскими религиозными символами, туалетами, утварью. Еще совсем недавно на дверях этих заведений можно было прочесть: «Собакам и индейцам вход воспрещен!» Лично мне подобные надписи кажутся менее оскорбительными, чем пивные бочки, украшенные статуями индейских богов.

— «Великий хонки» привык все решать за нас, — перебивает Чарли экспансивную Ла Наду. — Так было в прошлом. Так продолжает оставаться и по сей день. Разве мистер Хиккел удосужился приехать к нам и спросить, чего мы хотим, чего добиваемся? Он, видите ли, опасается, как бы переговоры с «Индейцами всех племен» не привели к международному признанию Алькатраза? Бред, скажете вы? Нет, это не бред, а образ мышления колонизатора. Он сам придумывает законы и сам вершит по ним суд. До 1924 года индейцы даже формально не были полноправными гражданами Соединенных Штатов. Гражданство нам даровали, впрочем, как и само название — индейцы. Кто‑то заблудился к океане в поисках Индии, а расплачиваться за это приходится нам. Ну ладно, черт с ним, с названием. Теперь вот обещают даровать свободу. На своих условиях, разумеется. Но ведь свобода, которую даруют, да еще к тому же обставляют всевозможными условиями, уже не свобода! Она напоминает мне решетки на тех окнах тюрьмы Алькатраза, которые имеют форточки. Вы их, наверное, видели: стальные прутья, вогнутые внутрь, чтобы форточка могла открываться. Так вот, мы хотим разбить решетки, а дядя Сэм — сатане он дядя, а не мне, — милостиво соглашается лишь слегка погнуть их. Парк‑музей — это форточка. Кстати, знаете ли вы, как называется разработанный министерством внутренних дел план реоккупации Алькатраза? Операция «Парк». Десантные баржи давно стоят наготове у Острова сокровищ. Ждут только приказа… Операция «Парк»! Неплохо придумано, а?

[5] По аналогии с «Дядей Томом» — презрительной кличкой, которой негры награждают своих соплеменников, смирившихся с рабской участью.

[6] Персонажи из кино‑ и телевизионных серий о белых поселенцах и индейцах.

[7] «Дропаут» — студент, покинувший колледж до окончания полного курса обучения.

[8] Ла Донна из племени команчей — жена сенатора Харриса, активный борец за права индейцев.

Опубликовано в книге: Стуруа М.Г. С Потомака на Миссисипи: несентиментальное путешествие по Америке. М.: Молодая гвардия, 1981.

Мэлор Георгиевич Стуруа (р. 1928) — советский, затем российский журналист-международник, писатель.

Стуруа Мэлор

Огни Алькатраза