| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Аннотация
Идея написания этой статьи возникла в ходе работы над переводом и комментариями к «Открытому письму писателя военной хунте», завершенному аргентинским журналистом и революционером Родольфо Уолшем в день первой годовщины военного переворота — 24 марта 1977 г. Хотя «Письмо» и невелико по объему, оно содержит указания на множество имен и событий, связанных с первым периодом «Процесса национальной реорганизации» — так называло свое правление военно-фашистская хунта. К большому сожалению, в очередной раз приходится констатировать, что история и современность Латинской Америки не только почти полностью игнорируются российскими СМИ и коллективами различных сайтов общественно-политической тематики, но даже не преподаются на гуманитарных факультетах многих вузов. Для того, чтобы читатель, мало знакомый с историей Аргентины, лучше понимал содержание «Письма», а также смог оценить невероятную смелость Уолша, не поступившегося своими принципами даже в разгул государственного террора, необходимо ввести его в исторический контекст и сказать несколько слов о природе аргентинского капитализма, закономерным проявлением которого стала диктатура 1976—1983 гг.
Развитие Аргентины в конце XIX века определялось двумя основными тенденциями — поиском компромисса между разными политическими группировками [1], а также интенсивным формированием зависимого положения страны. Безусловно, Аргентина и ранее испытывала на себе большое давление со стороны европейских стран, но окончательно механизмы неоколониальной зависимости, сохранившиеся до наших дней, сформировались именно в последние десятилетия XIX века.
В 1870—1880-х гг. в Аргентине начался настоящий экономический бум, связанный с созданием «фригорификос» (мясохладобоен), а также специальных кораблей, способных перевозить замороженное мясо в Европу. Это нововведение буквально озолотило латифундистов, и именно на это успешное для экономики время приходится появление первых крупных иностранных инвестиций. В 1914 г. Аргентина была страной с наибольшим притоком зарубежного капитала на континенте — 42 % от общего числа иностранных вложений в Южной Америке. Большинство этих инвестиций принадлежало британскому капиталу — 81,4 % [2], который проникал в наиболее доходные сферы, связанные в то время с мясохладобойнями, железными дорогами, морскими и речными портами. При этом приход иностранного капитала часто носил фиктивный характер, т.е. заменялся различного рода финансовыми махинациями, в результате которых Аргентина вообще не получала никаких новых денежных вливаний [3].
Усиление зависимого положения Аргентины было связано, в том числе, и с пиком Второй промышленной революции в Европе и США, которая усилила эксплуатацию стран периферии [4]. В Британии в ходе этой «революции» почти все продукты сельского хозяйства стали привозными. При этом местные землевладельцы не несли больших убытков, т.к. основную часть своих доходов они получали от финансовых вкладов и городского имущества [5]. Британское влияние в стране было так велико, что Аргентину в шутку называли ее новым доминионом.
В условиях бурного экономического роста уровень аргентинского сельскохозяйственного производства и животноводства оставался крайне низким. Виной тому были крупные латифундисты, в руках которых находились огромные территории плодородных степей и земли Патагонии, пригодные для пастбищ. Нужно понимать, что земельная олигархия обладала (и продолжает обладать по сей день) огромным влиянием на политическую и экономическую жизнь страны и, ради сохранения высоких цен на сельскохозяйственную продукцию, отказывалась как от активной технической модернизации, так и от введения в оборот дополнительных земель. Это объясняет тот удивительный факт, что из всех крупных сельскохозяйственных держав к концу 1880-х гг. только в Аргентине и Уругвае наблюдалось сокращение сельских рабочих [6]. К 1895 г. из всех пригодных для земледелия территорий обрабатывалось только 5 %. [7]
Пожираемая как снаружи (британским империализмом), так и изнутри (латифундистами), к началу Первой мировой войны Аргентина представляла собой классическое периферийное государство, которое, несмотря на огромные инвестиции, было лишено развитого промышленного производства [8]. Британия целенаправленно мешала индустриализации страны, т.к. не хотела подрывать крайне выгодную для нее схему: импорт дешевой сельскохозяйственной продукции и экспорт дорогой — промышленной. Все появившиеся благодаря иностранным вливаниям предприятия и объекты инфраструктуры были проявлением т.н. модернизации отсталости, то есть процессом приспособления экономики периферии под нужды центра. При этом в экономику и в социальную структуру Аргентины были интегрированы многие элементы феодальной системы, т.к. включение страны в систему мирового капитализма вовсе не означало изменений доминирующего способа производства. Еще одним результатом зависимого положения Аргентины стало неравномерное развитие территории страны. Всего две провинции — Буэнос-Айрес и Санта-Фе — имели больше промышленных предприятий, чем все остальные вместе взятые [9]. Такое расслоение внутри страны сохраняется и в наши дни.
В годы Первой мировой войны ситуация несколько изменилась. Во-первых, концентрация передовых держав на военных действиях и послевоенном кризисе ослабила хватку империализма на горле Латинской Америке. Несмотря на то, что в самом начале войны в новых условиях Аргентина испытывала некоторые трудности, впоследствии стране удалось сделать свою экономику более независимой. Этому способствовало принятие закона о всеобщем избирательном праве (1912 г.), который стабилизировал политическую жизнь страны. В результате первых выборов, проведенных в согласии с новым законом, президентом Аргентины в 1916 г. стал представитель либеральной партии Гражданский радикальный союз И. Иригойен. Он и его преемник на посту президента М. Торкуато де Альвеар стремились ограничить влияние олигархии и способствовать индустриализации страны. В 1919—1921 гг. в Аргентине произошла активизация рабочего движения, на которую власти предсказуемо ответили репрессиями. Однако расправами реакция правительства не ограничилась. Подавив наиболее крупные народные выступления, оно все же пошло на уступки протестующим и провело целый ряд прогрессивных социальных реформ. В это же время на уступки шли и иностранные фирмы, напуганные Октябрьской революцией 1917 г. Одним из главных их стремлений было подкупить представителей рабочего класса, превратить их в мелких буржуа, для чего, в том числе, создавались комфортные жизненные условия — именно в это время в разных частях Буэнос-Айреса появляются элитные рабочие районы, в которых каждая семья имела не просто квартиру, но целый дом. Разумеется, такие изменения касались лишь незначительной части трудящихся, но, тем не менее, они способствовали временному снятию социального напряжения [10]. Во время второго президентского срока (1928—1930) Иригойену пришлось столкнуться с началом мирового экономического кризиса. Для его преодоления был принят ряд мер, бьющих по интересам крупных промышленников и западных предприятий, в частности активно готовилась национализация нефтяной промышленности, было ограничено влияние иностранного капитала и т.д. Без сомнений, такой радикализм для экономической элиты был неприемлем, и в 1930 г. руками военных был организован государственный переворот и во главе страны встал генерал Хусто.
Именно в спокойные двадцатые годы (в 1927 г.) в семье ирландских эмигрантов появился на свет Родольфо Уолш. Его отец был управляющим поместьем в Нуэва-Колония-де-Чоеле-Чоел в провинции Рио-Негро. Когда Родольфо было 5 лет, его мать настояла на переезде семьи поближе к столице, чтобы у детей, а в семье их было семеро, была возможность получить достойное образование. В 1932 г. они переезжают в небольшое поселение в провинции Буэнос-Айрес, где арендуют дом и земельный участок. На новом месте дела не заладились, и семья очень быстро обнищала. Как писал Уолш, к 1936 г. из всего имущества у них остались только автомобиль и пианино. В 1937 г. он пошел в школу для бедных и беспризорных детей при ирландской общине, где проучился 4 года, пока не переехал в Буэнос-Айрес.
Эти годы вошли в историю Аргентины как «позорное десятилетие»: в стране формально сохранялись демократические выборы, однако они проходили с большим количеством нарушений, и факт их существования мало ограничивал установившееся влияние военных. Практически сразу военная хунта заключила целый ряд невыгодных для национальной экономики международных договоров, которые закрепляли господство английского капитала. Такая политика вызвала бурное негодование в обществе, и под его давлением, а также учитывая тяжелые последствия финансового кризиса, хунта, помимо своей воли, была вынуждена осуществлять «импортозамещающую индустриализацию» и принимать протекционистские меры [11].
В это время между зависимыми странами и метрополиями установились более взаимовыгодные отношения, чем ранее: периферия получала ресурсы для развития промышленности, центр расширял свой рынок сбыта. Поэтому не удивительно, что именно в 1920—1940-е гг. было создано большинство крупных аргентинских предприятий [12]. Однако промышленная буржуазия, сформировавшаяся в это время, почти полностью происходила из олигархических кругов, и поэтому была крайне несамостоятельна [13]; из-за своего подчиненного положения промышленники не могли позволить себе активно выступать за аграрную реформу, хотя были в ней заинтересованы [14]. Такое положение сильно тормозило эту «спонтанную» (т.е. неплановую) индустриализацию, что не позволяло стране выйти из аграрного состояния. Ограниченность индустриализации этого периода проявлялась также и в том, что передовые орудия труда завозились из-за рубежа, и, таким образом, в техническом отношении зависимость Аргентины только выросла [15].
Несмотря на некоторые успехи в построении независимой экономики, связь с иностранным капиталом оставалась достаточно сильной. Господство английского капитала закрепляло т.н. соглашение Рока — Ренсимена (1933 г.), которое создавало трудности для экспорта аргентинских товаров и, наоборот, облегчало доступ на местный рынок товарам из Британского Содружества наций. Столь активная защита интересов иностранных компаний со стороны государства способствовала развитию коррупции во власти:
«При явном попустительстве чиновников крупные иностранные компании занимались различными финансовыми и валютными махинациями, фальсифицировали бухгалтерские документы, с тем, чтобы скрыть свои прибыли и уменьшить сумму уплаты налогов. Владелец крупнейшего мясохладобойного предприятия американец Свифт, ухитрившийся получить за 5 лет 91 млн песо прибыли на 45 млн песо вложенного капитала, покупал по завышенным ценам мясо у министра сельского хозяйства — крупного помещика Дюау. Со своей стороны Дюау покровительствовал Свифту в незаконных финансовых операциях. Мясохладобойными компаниями был подкуплен и другой член правительства — министр финансов “социалист” Федерико Пинедо. Летом 1935 г. [сенатор — И.П.] Лисандро де ла Торре выступил в сенате со смелым разоблачением злоупотреблений мясохладобойных предприятий, а также их связей с правительством. Однако виновники злоупотреблений сорвали широкое обсуждение этого вопроса в стенах парламента, организовав на одном из заседаний скандал и убийство сенатора Бордабеера, поддержавшего де ла Торре» [16].
В 1943 г. борьба различных экономических и военных группировок привела страну к очередному военному перевороту. Несмотря на то, что с этого времени армия управляла страной напрямую, изначально новая хунта по своему характеру мало отличалась от предыдущего режима. Однако внутри хунты существовала довольно крепкая группа экономических «националистов», лидером которой был полковник Хуан Доминго Перон, занимавший должность секретаря (министра) труда и социального обеспечения. Благодаря проводимым социальным реформам и умелой закулисной борьбе, Перону в самые короткие сроки удалось укрепить свои политические позиции и добиться невероятной популярности среди аргентинцев. Наиболее ярким примером проявления народной любви считаются события октября 1945 г., когда после отстранения Перона со всех постов выступления аргентинцев фактически парализовали жизнь страны. На волне такой популярности в 1946 г. Перон был избран президентом.
Период правления Перона, безусловно, заслуживает подробного анализа и уже стал темой многих исследований, малодоступных российскому читателю. Кратко характеризуя его правление, нужно сказать, что Перон опирался на две противостоящие друг другу силы — часть промышленников, заинтересованных в развитии национально ориентированной экономики, и городской пролетариат, который за два десятилетия окреп числом и превратился в реальную общественную силу, активно боровшуюся за свои права. Для того, чтобы угодить и тем и другим, Перон придумал собственную идеологию — хустисиализм, которая должна была сочетать элементы капитализма и социализма и, якобы, способствовать классовому миру [17]. Что касается реальных реформ, то в стране был утвержден план индустриализации [18], приняты законы, сильно ограничивающие иностранные инвестиции, укреплено положение профсоюзов, реализованы социальные реформы и т.д. Однако подобный режим имел и ряд политических «издержек»: в стране были запрещены все партии, кроме хустисиалистской, осуществлялись репрессии против оппозиции, устанавливался культ личности Перона, которому немало способствовала его жена Эвита.
При объявленном курсе на экономическую независимость, деньги на индустриализацию в стране можно было выжать только из сельского хозяйства. Поэтому при Пероне были установлены фиксированные низкие тарифы на сельхозпродукцию, которая в дальнейшем по более высоким ценам продавалась за рубеж [19]. Естественно, такое поведение было в штыки воспринято земельной олигархией, начавшей заниматься саботажем — отказываться засеивать земли, не продлевать экономические договоры и т.д. В начале 1950-х гг. латифундисты воспользовались начавшимся в Аргентине экономическим кризисом, и в 1955 г. выступили одними из главных организаторов «Освободительной революции» — военного переворота, в ходе которого Перон, переизбранный тремя годами ранее, был свергнут со своего поста и изгнан из страны. Значительную роль в поражении перонистов сыграл и внешнеполитический фактор, связанный с усилением роли США в регионе: «В Латинской Америке США преследовали цель разрушить аргентинскую торговлю с соседними странами, не позволить создать “Южный блок” как оппозицию Панамериканскому союзу. США ввели лицензии на экспорт в Аргентину средств производства, необходимых для выполнения первого пятилетнего плана, который, таким образом, был обречен на неудачу» [20].
Противоречивость политики Перона, опора на идеи латиноамериканского национализма, привели к тому, что среди его последователей даже на раннем этапе можно найти как левых (партизаны «Утурункос»), так и правых (партизаны «Такуара»). Именно к правым перонистам относил себя в молодости Родольфо Уолш, состоявший в профашистском Освободительном националистическом альянсе (ALN). В это время он активно публиковался в различных периодических изданиях и имел небольшой успех на литературном поприще — его сборник рассказов получил муниципальную премию. Переломным моментом в творчестве и во взглядах Уолша стал переворот 1955 г. и последовавшие репрессии. Первой знаковой работой, обозначившей его «полевение», стал роман-расследование «Операция Бойня» (1957 г.), рассказывавший о расстреле 12 перонистов в пригороде Буэнос-Айреса в 1956 г. Эта книга до сих пор является одним из самых известных произведений Уолша.
В 1960-е гг. он, как и многие аргентинские революционеры, приехал на Кубу, где вместе с журналистом и революционером Хорхе Масетти и писателем Габриэлем Гарсиа Маркесом основал информационное агентство «Пренса Латина». Считается, что именно Уолш помог дешифровке перехваченного кубинцами сообщения о готовящейся атаке США на Плайя-Хирон.
Но вернемся на берега Ла-Платы. 18 лет, прошедшие между свержением Перона и его возвращением, характеризовались чередованием власти гражданских правительств и военных диктатур, однако все они отличались лишь уровнем репрессий, применяемых по отношению к оппозиции, и редко сворачивали с курса на построение «открытой» экономики.
Сразу же после переворота 1955 г. Аргентина вступила в МВФ и сняла ограничения на присутствие в стране иностранного капитала, который стал играть огромную роль в жизни государства [21]. В 60-е гг. в Аргентину поступило порядка 600 млн долларов иностранных инвестиций, а вывезено 1,3 млрд [22]. Тогда же был применен инновационный по тем временам подход — предоставление экономических гарантий для кредитов США [23]. Большое распространение в Аргентине получили смешанные предприятия, которыми совместно владели североамериканские и аргентинские компании. Подобная форма владения являлась не более чем ширмой, т.к. ТНК обладали таким мощным влиянием, что для контроля над компанией им не обязательно было владеть большинством акций [24]. Вскоре определение смешанной фирмы было изменено законодательно: теперь фирма подобного типа могла иметь до 80 % (!) иностранного капитала, таким образом, понятие «смешанный» использовалось исключительно для отвода глаз [25]. При этом, согласно аргентинским законам, компании со смешанным капиталом были уравнены в правах с местными фирмами, т.е. они также могли рассчитывать на государственную поддержку.
Возвращение иностранного капитала на ведущие роли в регионе было связано не только с послевоенной перестройкой экономик стран центра, но и с тем, что индустриализация наиболее развитых стран Южной Америки в 1930—1940-е гг. создала возможность для новых финансовых вложений, на этот раз приходившихся на более технологичные, т.е. более выгодные отрасли производства — химическую и электротехническую промышленность, машиностроение и т.д.
Новый этап финансовых вливаний также был связан с различными махинациями и серыми схемами. Например, иностранный капитал использовался не для строительства или развития каких-то новых объектов, а для скупки/подчинения уже существующих предприятий и фирм (в 1960-х гг. во время девальвации песо их было куплено около сотни [26]), при этом продаваемая техника часто была использованной или устаревшей и требовала постоянного ремонта или обновления, т.е. еще больших затрат [27]. Примером «нечестной игры» может послужить и тот факт, что некоторые инвестиции осуществлялись не посредством прямых иностранных вложений, а через кредиты местных банков, аффилированных с метрополией, т.е. реального вливания денег в экономику порой не происходило [28].
Как отмечает одна из разработчиков теории зависимости Ваня Бамбирра, присутствие зарубежных компаний было бы простительно, если бы они действительно помогали перейти экономике периферии на качественно новый уровень, чего никогда не происходило, потому как крупные иностранные фирмы не просто продают свою продукцию, но и ограничивают пределы ее распространения/продажи в регионе [29]. Таким образом, пример Аргентины позволяет еще раз убедиться в том, что вопреки либеральным и неолиберальным бредням, иностранные инвестиции используются не для модернизации, а для формирования механизмов экономического (и как следствие — политического) контроля над периферией, который также выражается в ее технологической зависимости от стран центра. Вместе с этим необходимо понимать, что зарубежные компании мало задумываются о перспективах и стараются максимизировать прибыль любыми способами, что способствует созданию дефицита бюджета, который гасится иностранными же кредитами. Такие условия делают выход страны из подчиненного положения практически невозможным.
Единственным правителем Аргентины второй половины 1950 — начала 1970-х гг., попытавшимся несколько отойти от неолиберальной экономической политики, был гражданский президент Артуро Илиа, который отменил контракты с иностранными нефтяными фирмами и отказался признавать закон о гарантиях вкладов США в Аргентине. Результат предсказуем: в 1966 г. Илиа был смещен и его место занял генерал Онганиа.
В то же время в стране свое господствующее положение сохранила землевладельческая олигархия. Не став с начала века менее консервативной, она и в 1967 г. проводила кампанию, доказывавшую крестьянам преимущества лошадей перед тракторами. И даже главы военной хунты, являвшиеся, по сути, ставленниками латифундистов, признавали губительными такие подходы к ведению хозяйства [30]. В 1968 г. Онганиа попытался повысить налог на необрабатываемые земли, однако не смог преодолеть давление олигархов [31].
Тогда же опыт первой герильи рубежа 1950—1960-х гг. был продолжен левыми перонистами из «Монтонерос» и коммунистами из Народной революционной армии (ERP) [32]. Для успешной борьбы с партизанами аргентинская армия не только отправляла своих представителей в печально известную «Школу Америк» [33], но и пользовалась консультациями французского военного командования, которое к тому времени уже снискало «славу» на полях сражения во Вьетнаме и в Алжире [34]. Воистину, кто не умет делать, тот учит…
В 1971 г. очередной глава военной хунты Алехандро Лануссе, поддавшись общественному давлению, объявил т.н. Великое согласие, вернув стране через два года «демократические свободы». Эти изменения позволили прорваться к власти перонистам, а самому Перону победить на президентских выборах в сентябре 1973 г. Однако политика Перона после возвращения мало напоминала его стремления к классовому миру 1940—1950-х гг. Теперь, наряду с ограниченными социальными реформами (т.н. Pacto social), он проводил жесткую репрессивную политику, направленную, прежде всего, против городской герильи и рабочих активистов. В годы его правления были созданы «эскадроны смерти» — Антикоммунистический альянс Аргентины (ААА), выведший государственный терроризм на новый, более кровавый уровень. Вместе со смертью Перона в июле 1974 г. социальные программы в стране были свернуты, а репрессии стали основой правительственной политики. Закрепление этой политики на законодательном уровне произошло вместе с принятием в сентябре 1974 г. «антиповстанческого» закона, который не содержал четкой квалификации преступлений, что позволяло осуществлять преследования на основании не доказательств, а только лишь подозрений в революционной деятельности.
|
Именно на долю карательных отрядов ААА и его фашистских и правоперонистских клонов, а не революционеров, приходилась большая часть политических убийств в 1973—1976 гг. [35] При этом атакам Антикоммунистического альянса подвергались не только члены вооруженного сопротивления (что было объявлено его основной задачей), но и мирные либеральные оппозиционеры, а также родственники партизан. Только с мая 1973 по май 1975 гг. членами властных структур и «эскадронов смерти» было совершено почти 5 тысяч террористических атак [36]; в результате их трехгодичной деятельности погибло несколько тысяч человек. Замечу, что в современной Аргентине люди, репрессированные за эти 3 года, не причисляются к жертвам государственного террора, в отличие от пострадавших во времена последней диктатуры 1976—1983 гг. Дело в том, что перонизм (пусть и измененном виде) до сих пор является основой идеологии крайне влиятельной Хустисиалистской партии, из которой вышло подавляющее большинство президентов страны после падения диктатуры, поэтому разговор об оборотной, репрессивной стороне перонизма политически крайне невыгоден.
В 1975 г. для расправы над партизанами Народной революционной армии и «Монтонерос» впервые были привлечены правительственные войска. Военные, в отличие от полицейских, были более оснащенной и обученной силой, но самое главное, они предлагали совершенно иную, куда более аморальную и отвратительную тактику. В качестве основной цели в борьбе с революционерами генералы определяли не самих партизан, а потенциальную базу их поддержки — поэтому в этот период стали нормой присутствие военных в школах, университетах, ввод солдат на заводы и т.д. В этом, необходимо подчеркнуть, и состояло принципиальное отличие контрреволюционного насилия от революционного. Революционеры казнили конкретных лиц (полицейских, солдат или предпринимателей), так или иначе виновных в преступлениях против народа, и не стремились организовать массовый, т.е. без всякого разбора, террор.
Второй характерной чертой тактики военных стало выведение борьбы с герильей за нормы гражданской и военной юрисдикции. Генералы были недовольны тем, что подозреваемые в революционной деятельностичасто отпускались по решению суда за отсутствием доказательств, и поэтому предложили игнорировать конституционные нормы в деле борьбы с революцией. Таким образом, армия очень быстро была поставлена над законом. Вот что писал генерал Акдель Вилас — глава «Операции “Независимость”», призванной уничтожить сельский фронт герильи Народной революционной армии:
К сожалению, необходимо было на миг — миг, продлившийся 10 месяцев — забыть все, чему учили в военных школах, все законы войны, согласно которым честь и этика являются важными составляющими военной жизни. Все делалось для того, чтобы приспособиться к такому типу борьбы. Другого пути достигнуть положительного результата в борьбе [с партизанами — И.П.] не было. Если из-за обычных законов мы не сможем применять нетрадиционные методы, задача получения информации — главная в этой войне — не сможет быть выполнена. […] Во-вторых, необходимо избавиться от одного из главных мифов о нашем враге, касающегося его возможности сопротивляться пыткам и выдерживать моральные и физические наказания. Рано или поздно его стойкость улетучится и он сломается [37].
«Нетрадиционные методы» предполагали организацию подпольных центров заключения, аресты и пытки не только оппозиционеров, но и тех, кого могли подозревать в причастности к их деятельности.
Так что «грязная война», как в Аргентине называют правление военных в 1976—1983 гг., началась еще при «демократическом» перонистском правительстве. Умолчание об этой преемственности, пожалуй, единственное важное упущение в письме Уолша. Вероятно, причиной этому являются политические взгляды писателя, который, будучи членом «Монтонерос» (тяготевшей к социализму, в отличие от правых перонистов), считал возможным разворот в сторону социальных реформ политики Хуана Перона и пришедшей ему на смену вдовы Исабель Перон.
Одним из главных организаторов репрессий был Лопес Рега — создатель ААА, занимавший также пост начальника федеральной полиции и министра социального обеспечения. После смерти Хуана Перона он воспользовался политической слабостью его вдовы и стал одним из наиболее влиятельных людей в Аргентине, имевшим большие претензии остаться единоличным главой государства. Рега, в отличие от военных, мало скрывал свои фашистские взгляды: под его покровительством издавался журнал «Каудильо», публиковавший откровенно антисемитские и нацистские тексты. Рега был сторонником итальянского эзотерика и неофашиста Юлиуса Эволы и за приверженность оккультизму получил прозвища «Колдун» и «Распутин».
 |
Политические амбиции Лопеса Реги, а также его склонность к мистицизму и спиритизму сталкивали его с представителями армии, опиравшимися, среди прочих, на католическую церковь. В результате внутренних разборок генералам удалось отодвинуть Регу от важных постов и «сослать» на должность посла в Испанию. После переворота 1976 г. и включения большей части ААА в ряды «эскадронов смерти» нового режима, военные окончательно отодвинули Регу от политической жизни и приказали его арестовать, из-за чего тот отказался возвращаться в страну.
Хаос, вызванный репрессиями, усугублялся катастрофическим положением в экономике. Пик экономического кризиса в ходе второго пришествия перонистов был связан с «Родригасо» — деятельностью министра экономики Селестино Родриго в 1975 г. В результате его политики к концу года девальвация песо составила 160 %, рост цен и тарифов — от 50 до 180 %. Такая ситуация неизбежно провоцировала массовые протесты населения и их последующее подавление армейскими частями.
Разумеется, в подобных условиях чрезвычайно выросло влияние генералов, тем более, что сама Исабель никак этому не противилась, а в 1975 г., сославшись на болезнь, и вовсе на месяц отошла от управления страной. За эти дни временный президент Итало Лудер сумел принять целый ряд законов, укрепивших положение военных (в частности был создан Совет внутренней безопасности, централизовавший все карательные силы). Существует также мнение, что Исабель готовилась реализовать в стране уругвайский сценарий, при котором гражданский президент оставался у власти, но находился под контролем совета генералов. Однако аргентинская военщина оказалась достаточно сильна, чтобы не прятаться за ширму демократии.
Тем временем в Аргентину начали прибывать военные советники — участники чилийского переворота, а территория страны была поделена на военные округа. Тогда же, в 1975 г., главнокомандующий армией Видела подписал соглашение о сотрудничестве со всеми странами-соседями, где установилась военно-фашистская диктатура — с Бразилией, Боливией, Парагваем, Уругваем и Чили. Именно с этого момента принято отсчитывать начало «Операции Кондор» — чудовищной репрессивной кампании, проводимой армиями и разведками стран Латинской Америки при поддержке США [38]. На этой «учредительной» встрече будущий президент страны генерал Видела сказал: «Если будет нужно, в Аргентине умрет столько людей, сколько необходимо для установления мира». Вот такой стратегии придерживался этот «правый Коминтерн».
В декабре 1975 г. произошла «репетиция» государственного переворота — восстали несколько частей военно-воздушных сил. Несмотря на то, что восставшие выдвигали требования сместить Исабель, выступление было направлено, прежде всего, против главнокомандующего военной авиацией Эктора Фаутарио, который оставался верен действующей власти. «Повстанцам» удалось добиться своей цели, и место Фаутарио занял сторонник военного переворота Орландо Агости. Таким образом, уже к концу 1975 г. в руках военных находились все нити управления страной, и их приход к власти оставался вопросом времени. Уверенность в грядущем перевороте была настолько сильна, что уже в начале 1976 г. почти восемь десятков членов правительства покинули страну [39].
В январе 1976 г. армия предложила президентше добровольно покинуть свой пост, однако она ответила отказом. Спустя два месяца ее мнение уже никого не интересовало.
24 марта 1976 г. около часа ночи Исабель Перон была арестована и впоследствии выслана из страны. В 3 часа ночи по радио и телевидению было сообщено, что власть переходит хунте, которую возглавляли главнокомандующий армией генерал Хорхе Видела, ставший президентом, главнокомандующий флотом адмирал Эмилио Массера и главнокомандующий военно-воздушными силами генерал Орландо Агости. Переворот не был исключительно инициативой военных, их действия были согласованы с военными правительствами стран-соседей, местной олигархией и одобрены главами крупных иностранных предприятий и дипломатами США.
С этого момента хунта стала главным органом власти в стране, имеющим также право осуществлять надзор над всеми государственными институтами. Вместо упраздненного парламента был создан Законодательный совет, в который входили представители генералитета и министерств. Конституция формально сохранялась, однако действие некоторых статей могло быть приостановлено в случае их противоречия новым законам. Аргентинская военщина стремилась избегать превращения своего режима в личную диктатуру, и поэтому все посты в правительстве были равномерно распределены между представителями трех видов войск, а все решения хунты были анонимны (т.е. издавались от имени всей хунты, а не одного из ее членов) [40].
При установившейся модели управления провинциальные власти в созданных ранее военных округах обладали большой степенью автономии в проведении репрессий и мало контролировались высшим командованием. Борьба с партизанами передавалась на местах в ведение отдельных военных подразделений, ответственных только за свой район или область. Т.е. никакой контролируемой системы репрессий попросту не существовало. В стране была развязана война на тотальное уничтожение любого сопротивления режиму, а средства борьбы и уровень применяемого насилия определял каждый конкретный военачальник, никому, по существу, не подотчетный.
  |
  |
Сегодня от некоторых не особенно погруженных в исторические реалии аргентинцев можно услышать, что именно левые виноваты в приходе к власти военной хунты, так как они, якобы, своей протестной деятельностью и вооруженной борьбой спровоцировали военных на переворот. Это заблуждение! Во-первых, по другую сторону Анд, в Чили, переворот произошел против законно избранного социалиста Альенде, при котором партизанская организация Левое революционное движение (MIR), и без того не имевшая большого влияния, объявила о временном прекращении вооруженной борьбы. Во-вторых, нужно понимать, что в 1960—1980-е гг. герилья, сельская или городская, начиналась в большинстве стран Южной Америки, т.е. ее появление носило объективный характер и являлось реакцией на усиление эксплуатации этого периферийного региона мировым империализмом, а не авантюрой группы фанатиков, как часто представляют дело наши идеологические противники.
Действия партизанских организаций после переворота «Сен-Жюст» уже освещал в ряде своих публикаций [41], сейчас интереснее взглянуть на поведение «системных левых», а именно на позицию Коммунистической партии Аргентины, которая, как и многие ее аналоги в других странах, в глобальных вопросах была проводником линии Советского Союза. «Коммунисты» Аргентины не только приветствовали переворот (!), утверждая, что он вернет государству стабильность, но и продолжали поддерживать хунту месяцы спустя, когда всем стало очевидно, что генералы пришли вовсе не за этим. Так оценивал ситуацию внутри страны в 1977 г. глава аргентинской Компартии Херонимо Арнедо Альварес: «Во время одной из недавних поездок президент страны генерал Видела утверждал, что в Аргентине нет почвы для фашизма. Это действительно так, однако нельзя не признать и той горькой истины, что у нас бесконтрольно или почти бесконтрольно действуют банды, использующие чисто фашистские методы» [42]. Т.е. установившийся режим, оказывается, не был фашистским, Видела был не диктатором, а президентом, а терроризм был не государственным, а как будто случайным.
Не лишним будет заметить, что Компартия Аргентины была одной из самых консервативных даже среди своих «собратьев» по континенту. Результаты XX съезда КПСС почти не затронули КПА, где в 1950—1960-е гг. не произошло никакого серьезного кадрового обновления, поэтому партия продолжала сталинистскую линию «realpolitik», стараясь максимизировать извлечение выгоды из меняющейся политической конъюнктуры. В таких условиях партизаны, представлявшие хоть и ограниченное, но реальное сопротивление диктатуре, воспринимались КПА как конкуренты в борьбе за сторонников, поэтому уничтожение герильерос не являлось для нее большой трагедией.
Не менее лицемерной была позиция советских политологов и экономистов по отношению к установившейся диктатуре. Например, в коллективной монографии «Аргентина: тенденции экономического и социально-политического развития» можно прочитать такое:
«Окружавшие Онганию идеологи, главным образом апологеты ультраправого католицизма, который продолжает пользоваться определенным влиянием в некоторых кругах вооруженных сил, выступают сейчас за установление в Аргентине режима по пиночетовскому образцу и отвергают идеи об обновленной демократии, о военно-гражданском согласии, республиканском и плюралистическом политическом устройстве, провозглашаемые с марта 1976 г. президентом Х.Р. Виделой при поддержке значительной части военных» [43].
«Главное отличие состояло в том, что военные на этот раз не прибегли к реваншистским призывам и антикоммунистической пропаганде, к широким репрессиям против левых сил, а также против приверженцев свергнутого правительства» [44].
Дальнейший рассказ о характере диктатуры покажет, что только откровенный мерзавец мог написать такое.
Подобное поведение и советских ученых, и членов КПА объясняется тесными торговыми отношениями между СССР и Аргентиной (преимущественно в области энергетики), ради сохранения которых советская номенклатура решила закрыть глаза на творимые в стране-партнере ужасы. Тем более, что в данном случае ситуация для Советского Союза сложилась удачным образом, т.к., в отличие от Чили, свергнутый в Аргентине президент не был левым, и СССР не был вынужден выражать какой-либо протест. Но, даже проявив такую благосклонность, КПА все равно попала под действия законов, приостанавливавших деятельность политических партий. Таким образом, Аргентина стала примером того, как контрреволюционная политика Советского Союза способствовала установлению реакционного фашистского режима, от рук которого страдали десятки тысяч людей, лишенных реальной международной поддержки. В благодарность за «плодотворное сотрудничество» в 1979 г. аргентинская хунта поддержала ввод советских войск в Афганистан, несмотря на то, что находилась под огромным влиянием США [45].
 |
А влияние Соединенных Штатов было действительно существенным. Давно перестала быть секретом дружеская встреча министра иностранных дел хунты Сесара Гуссети и госсекретаря США Генри Киссинджера в октябре 1976 г., суть которой была отражена в дипломатичной фразе последнего: «Если нужно сделать какие-то вещи, вы должны сделать их быстро» [46]. В 2016 г., в честь 40-летней годовщины переворота, Обама широким жестом повелел рассекретить документы дипломатических ведомств этого времени, которые позволили понять, что США не просто были в курсе репрессий как таковых, но и получали подробные отчеты о количестве убитых, местах расправы и т.д.
Благоприятная для хунты международная обстановка заключалась не только в поддержке нового режима со стороны США и СССР. К началу 1976 г. Аргентина оставалась едва ли ни единственной страной Южной Америки, имевшей гражданское правительство. С самого начала 1970-х гг. правоавторитарный поворот на континенте только усиливался: в 1971 г. было свергнуто левое военное правительство [47] в Боливии, в июне 1973 г. совершен военный переворот в Уругвае, в сентябре 1973 г. — в Чили, в 1975 г. были свергнуты левые военные в Перу, в январе 1976 г. — установлена военная диктатура в Эквадоре (в Парагвае фашистская диктатура была установлена еще в 1954 г., в Бразилии в 1964 г.) [48]. Тотальная фашизация южноамериканских правительств объясняется общей сменой экономической парадигмы: если в первой половине XX века кризис в странах метрополии ослаблял давление на зависимые страны, то после 1945 г. экономические проблемы центра наоборот, приводили к усилению эксплуатации периферии, что и произошло в 1970-х гг. [49]. К.Л. Майданик отмечает, что в качестве новой формы зависимого капиталистического развития была избрана «бразильская модель», предполагающая решающую роль государства в обеспечении привилегированного положения иностранного капитала, а также в проведении репрессий против любой либеральной или коммунистической оппозиции. Разумеется, каждый правоавторитарный режим имел свои характерные особенности, однако главные признаки «бразильской модели» при этом сохранялись [50].
Тот факт, что аргентинский военно-фашистский режим был установлен последним, позволил хунте перенять опыт соседей и учесть сделанные ими ошибки. Наибольший урок аргентинская военщина извлекла из поведения чилийской хунты. Сторонники Пиночета проводили открытые расправы над своими политическими противниками — вводили войска в города, бомбили президентскую резиденцию, организовывали концентрационные лагеря и т.д. — что вызывало крайне бурную и негативную международную реакцию. Во избежание подобных «проколов» аргентинская хунта осуществляла репрессии более скрытно — через сеть из почти 350 подпольных центров заключения, раскиданных по всей стране. Наиболее известными и крупными из них являлись Школа механиков военно-морских сил в Буэнос-Айресе и военная база Кампо-де-Майо, находящаяся в его окрестностях. О чудовищных условиях содержания в таких местах хорошо свидетельствуют рассказы выживших узников. Вот, например, отрывки из воспоминаний заключенных центра «Клуб Атлетико», получивший свое название из-за близости футбольного стадиона:
«В этом концлагере старались деперсонифицировать заключенного, сделать так, чтобы он исчез как личность. Это проявлялось в разных ситуациях. Примером может послужить то, что нас никогда не звали по имени, каждый имел свою букву и цифры (я была К-04), которые нас заставляли учить насильно. Когда меня пытали, я хотела умереть. В такие моменты это единственное, что может тебя спасти от страданий, так как никто не знал, где мы находимся, а каратели говорили, что впереди у нас еще куча времени. Уйти от истязаний можно было, только умерев, потому что они [каратели] не собирались ни отпускать нас на свободу, ни давать нам погибнуть, поскольку это бы означало конец пыток».
«Во время пыток есть только одно желание — умереть, так как это единственный способ избавиться от страданий. Сначала ты чувствуешь какие-то предметы в своем теле. Затем приходит момент, когда ты начинаешь думать, что все закончилось, но не потому что ушла боль, она по-прежнему нестерпима, ее невозможно передать. Этот момент наступает, когда ты чувствуешь запах жженого мяса, и тебя беспокоит только одно, есть ли предел всему этому? Но его определяет только каратель» [51].
Вот свидетельство бывшего заключенного одного из подпольных центров Кордобы:
«Первый голос, который я услышал, уже будучи связанным, принадлежал врачу, сообщившему мне о серьезном кровотечении [из ран — И.П.] в моих ногах и что поэтому я больше не должен сопротивляться. Затем послышался второй голос. Говорил полковник. Он заявил, что [военные — И.П.] знают об отсутствии у меня связей с терроризмом и герильей, но они продолжат меня пытать как оппозиционера. […] В перерывах между пытками мои руки подвешивали к крюкам на стене камеры, в которую я был брошен. Несколько раз меня кидали на стол для пыток и начинали растягивать за руки и за ноги устройством, которое я даже не могу описать, поскольку его не видел, но возникало ощущение, что мне собираются оторвать какую-то часть тела. Однажды, когда я лежал на столе лицом вниз и с зафиксированной головой, с моих глаз сняли повязку и показали какую-то тряпку, смоченную кровью. Меня спросили, не узнаю ли я, что это, и, не дожидаясь ответа, который я и не мог дать, потому что это было что-то бесформенное и неузнаваемое, мне сказали, что это — трусы моей девушки» [52].
Обычных методов пыток, в виде побоев и ударов электричеством, военным часто было недостаточно. Особыми аргентинским изобретением являются т.н. полеты смерти, когда заключенных обкалывали различными веществами до невменяемого состояния и сбрасывали с вертолетов и самолетов в Ла-Плату. При этом изначальная цель пытки — добыча необходимой информации — постепенно отходила на второй план, т.к. издевательства продолжались даже после того, как человек раскалывался. Пытки стали проводиться для устрашения новых заключенных или ради садистского удовольствия карателей; издевательства над жертвами начали рассматриваться, как процесс экзорцизма, как «очищение», которое должны были пройти подозреваемые в революционной деятельности [53].
 |
В ходе пыток важно было сломить не только сопротивление партизан, но и волю некоторых солдат, которые сомневались в оправданности садизма или из-за личных качеств не могли заниматься подобным. На них оказывалось огромное давление: образ революционеров в их глазах специально демонизировался, акты пыток представлялись как проявление патриотизма и месть за убитых товарищей, а сомнения — как нарушение армейской субординации. Многие командующие руководствовались принципом — чем чаще ты причиняешь боль человеку, тем легче это становится делать. Попадая в подобную обстановку, многие солдаты впадали в иступленное, истеричное состояние. Исследователь аргентинской диктатуры Пол Льюис отмечает, что «сомнения и подавленные угрызения совести часто выражались в агрессии против новых заключенных. Пытки становились актом самоутверждения. Ярость часто проявлялась и по отношению к семьям заключенных: избиение их детей и жен было обычным делом» [54].
Для обозначения жертв диктатуры использовался специальный термин «desaparecido» — т.е. «пропавший без вести» или «исчезнувший», — который должен был снимать с военных подозрения в убийстве. Другим «фирменным знаком» аргентинской хунты стало похищение детей (всего порядка 500), рожденных политическими заключенными в тюрьмах. Эти младенцы просто дарились семьям офицеров, которые не могли или не хотели завести собственных. Поиском похищенных детей до сих пор занимается организация «Бабушки Пласа-де-Майо» (ранее — «Матери Пласа-де-Майо»).
Даже после переворота и успешных действий против партизанских организаций военщина продолжала наносить удары по потенциальной базе сопротивления. Во-первых, продолжились репрессии против рабочих активистов, координируемые хунтой с руководством крупных промышленных предприятий. Большую вовлеченность в процесс показали также иностранные фирмы вроде «Фиата», «Мерседеса» и др., напрямую сотрудничавшие с карательными органами [55]. Во-вторых, под удар попала и молодежь. Одна из наиболее циничных акций, предпринятых в этом направлении — «Ночь карандашей» — массовое похищение и убийство школьников, осуществленное в сентябре 1976 г. в городе Ла-Плате; продолжением политики в сфере «культуры и образования» стала борьба с книгами — всего за годы диктатуры было сожжено или конфисковано более миллиона экземпляров [56].
  |
Большую поддержку репрессиям оказала католическая церковь. Она была напугана тем влиянием, которое имел Рега, придерживавшийся антикатолических взглядов, и поэтому приветствовала традиционных консерваторов в лице военных. Самый вопиющий случай участия церковных служащих в расправах над заключенными связан со священником Кристианом фон Верничем, который в 2007 г. был осужден за причастность к 7 убийствам, 31 случаю пыток и 34 похищениям. Примечательно, что фон Вернич был духовником генерала Рамона Кампса, открытого сторонника Гитлера и антисемита, являвшегося одним из самых ярых исполнителей репрессивной политики хунты, на чьей совести организация сотен пыток и покушений.
 |
Другие представители духовенства оказывали идейную поддержку режиму, призывая разобраться с безбожниками-партизанами. Одними из наиболее видных церковных пропагандистов были архиепископ Ла-Платы Антонио Хосе Пласа, викарий военного ординариата Аргентины [57] Адольфо Тортоло, епископ Викторио Бонамин. Последний отличался особым красноречием: 9 января 1976 г. он выступил с лекцией, в которой призывал «оценивать критерии», когда речь будет заходить о пытках, ведь, отмечал он в своих записях, «Фома Аквинский признавал смертную казнь, а пытка — это меньше, чем казнь» [58].
Основная волна репрессий закончилась только в середине 1978 г. перед началом чемпионата мира по футболу, который должен был всем продемонстрировать благополучие, обретенное страной под руководством Виделы.
Принято считать, что за годы диктатуры были убиты и пропали без вести 30 тысяч человек. Несмотря на то, что эта цифра стала определенным символом политических репрессий, она является оценочной и крайне приблизительной. Согласно данным чилийской разведки, число жертв на конец 1978 г. составляло 22 тысячи человек, в дипломатических документах США говорится о 15 тысячах, организации по правам человека к 2003 г. зарегистрировали более 13 тысяч конкретных случаев. Разумеется, тот хаос, в котором осуществлялись репрессии, в значительной степени осложняет подсчеты, однако они ведутся до сих пор [59]. Социальный состав жертв еще раз подтверждает, что репрессии били, прежде всего, по наиболее вероятной базе сопротивления. Согласно докладу «Никогда больше», подготовленному Национальной комиссией по пропавшим без вести (CONADEP), почти треть погибших являлась рабочими, более четверти — студентами и преподавателями [60].
Разумеется, все описанные репрессии были направлены на обеспечение социального спокойствия для реализации экономической программы хунты. Внутри армии существовали серьезные расхождения относительно того, какой характер должна носить эта программа. С одной стороны, был либеральный блок сторонников приватизации во главе с Виделой, с другой — националистический блок ее противников во главе с Массерой [61]. Результатом активной подковерной борьбы, убийств и похищений противников с обеих сторон стало смещение Массеры в 1978 г. с поста командующего флотом и его отстранение от политической жизни.
Экономическая политика военных в целом следовала опыту чилийских коллег, т.е. строилась на неолиберальной стратегии «чикагских мальчиков». Главным проводником экономических реформ был министр экономики Аргентины Хосе Альфредо Мартинес де Ос, являвшийся выпускником Кембриджа, бывшим главой Сельского общества (объединение крупных латифундистов), а также членом советов различных крупных компаний. Идейную поддержку ему оказывали многочисленные экономисты-выпускники Чикагского университета, при этом некоторые из них занимали высокие посты: например, Адольфо Дис являлся главой Центрального банка Аргентины [62].
Политика, проводимая Мартинесом де Осом, полностью соответствовала выдаваемым неолиберальными советниками рекомендациям: иностранный капитал уравнивался в правах с государственным, понижались таможенные пошлины, началась приватизация государственного сектора. Подобные меры были горячо поддержаны «западными партнерами» в виде 100-миллионного кредита от МВФ. Как и в случае с Чили, предполагалось, что экономический рост настанет, если крепко держаться за «невидимую руку рынка» и открыть страны для ТНК. При этом подобная стратегия была характерна не только для стран Южного конуса, но и для всей Латинской Америки. Так описывает экономическую конъюнктуру региона латиноамериканист В.М. Давыдов:
«При отставании экспорта от наращивания импорта в общем торговом балансе региона образовалось крупное пассивное сальдо, которое удерживалось с середины 70-х до начала 80-х годов. Отрицательное сальдо могло покрываться и покрывалось «дешевыми» иностранными кредитами. Центры МКХ [мирового капиталистического хозяйства — И.П.] были прямо заинтересованы в продвижении своего экспорта и создавали для этого соответствующие финансовые условия.
Но переход к торговому пассиву в большинстве латиноамериканских стран объясняется изменениями не только в производственной базе, изменениями, которые, с одной стороны, продиктовывались собственными императивами хозяйственного развития, с другой — эволюцией международного разделения труда, новыми функциями, придававшимися периферии, и соответствующей переориентацией интересов ТНК. Далеко идущими оказались последствия транснациональной модернизации в сфере потребления. Система потребностей в странах региона все больше формировалась под воздействием “демонстрационного эффекта” и политики международных корпораций, которые, приходя на латиноамериканский рынок, проводили систематическую работу с тем, чтобы привить массовому потребителю “вкус” к своим торговым маркам и фирменным знакам, а соответственно и к западным жизненным стандартам. Подобная “транснационализация” внутренних рынков, достигшая крупных масштабов, подталкивала спрос на продукцию филиалов ТНК, стимулировала нерациональное расширение импорта» [63].
 |
Не будет лишним повторить: и чилийский, и аргентинский пример демонстрируют, что свободный рынок и конкуренция, лишенная государственного вмешательства, не только губительны для большинства населения, но и являются не более чем фикцией, т.к. на практике именно государство выступает гарантом такой «свободы» [64]. Речь идет не только о репрессиях по отношению к противникам этой программы (к чему можно отнести и запрет на проведение забастовок), но и о снижении издержек производства (замораживание зарплат, сокращение социальных расходов), и об усилении эксплуатации рабочих (увеличение рабочего дня до 10 часов, ухудшение условий труда).
Неоценимую помощь различным капиталистам и спекулянтам государство оказывало и в финансовой сфере. В 1979 г. Мартинес де Ос разработал специальную программу «Tablita» (исп. «Табличка»), согласно которой в течение нескольких месяцев курс песо постепенно понижался на заранее объявленный процент, что открывало широкий простор для различного рода махинаций. Одной из таких был т.н. финансовый велосипед, когда на доллары покупались песо и помещались под процент, сильно превышающий уровень планируемой инфляции; в определенный момент возросшая сумма песо обратно менялась на доллары и выводилась из страны [65]. В это же время рядовое население подвергалось настоящим поборам, например, рост процента по ипотечному кредиту достигал 100 % в год, из-за чего многие люди попадали в долговую кабалу или попросту лишались жилья [66].
Такая политика привела к тяжелым последствиям для экономики. Уровень бедности достиг почти 40 % [67], внешняя задолженность выросла на 364 % [68], тысячи предприятий обанкротились, число индустриальных рабочих сократилось на 500 тыс., увеличилось количество эмигрантов [69] и т.д. В Аргентине, по сути, был запущен процесс деиндустриализации — за страной закреплялся статус крупного агроэкспортера, при котором промышленность играет лишь второстепенную роль [70], даже несмотря на то, что благодаря давлению националистической части военных удалось спасти от приватизации целый ряд ключевых для государства отраслей — нефтяную, угольную, газовую промышленность, авиа- и железнодорожные компании и т.д. [71]. При этом государство на деле слабо контролировало правления компаний, назначавшие себе огромные зарплаты, мало думая о том, как выходить из сложившегося кризиса.
В таких условиях тотального террора и экономической разрухи РодольфоУолш закончил свое «Письмо». За семь лет до этого он вступил в ряды партизан Вооруженных перонистских сил (FAP), вместе с которыми в 1975 г. влился в «Монтонерос». Долгое время ему удавалось совмещать публицистическую деятельность с революционной, однако после переворота 1976 г. Уолш окончательно перешел на нелегальное положение и основал Подпольное агентство новостей. Одной из жертв установившегося террора стала его дочь Хулия, также член «Монтонерос». Она была убита вместе с другим герильеро, писателем и поэтом Пако Урондо в результате перестрелки, завязавшейся на дороге в городе Мендосе 17 июля 1976 г.
24 марта 1977 г. в годовщину военного переворота «Письмо» было завершено и разослано товарищам Уолша, а также в редакции аргентинских и зарубежных газет. На следующий день военные попытались похитить его прямо на улице, однако писатель, вооруженный пистолетом, дал отпор и был застрелен на месте. Так за право сказать правду Уолш заплатил самую высокую цену [72].
История Аргентины не должна оставлять иллюзий относительно характера иностранного вмешательства в дела стран периферии. Деятельность британских и североамериканских компаний вовсе не была направлена на модернизацию страны и не способствовала ее включению в мировую экономику на равных со странами центра правах. Иностранный капитал вливался только в наиболее доходные отрасли экономики, и ему не было никакого дела до реальных нужд населения (равномерное развитие регионов, укрепление индустриального производства и обрабатывающей промышленности, развитие инфраструктуры и т.д.). Различного рода махинации и спекуляции прикрывали хищническую, грабительскую политику по отношению к латиноамериканским странам, которую либералы с политкорректным лицемерием называют «неравноправный обмен». Результатом этого «обмена» стала консервация отсталого, слаборазвитого положения региона, которое не являлось следствием неэффективной политики местных правительств, а сознательно и намерено насаждалось центром.
Главным итогом неоколониальной зависимости региона стало сохранение его аграрной и экспортоориентированной экономики. Вливания в промышленный сектор, начавшиеся после Второй мировой войны, не привели к серьезным изменениям экономического уклада, поскольку затрагивали, прежде всего, производство товаров потребления и сырьевой сектор.
Любые попытки народа преодолеть зависимое положение страны натыкались на серьезное сопротивление со стороны местных экономических элит и их североамериканских партнеров, что раз за разом заставляло возвращаться к наиболее прагматичной с их точки зрения авторитарной модели правления. Диктатура 1976—1983 гг. стала наивысшим достижением подобной политики: если ранее гражданским и даже военным правительствам приходилось учитывать реальные интересы национальной экономики и считаться с общественным давлением и мнением оппозиционных сил, то во время «Процесса национальной реорганизации» последние были полностью разгромлены и физически уничтожены, после чего уже никто не мешал активному разграблению страны, проходившему под лозунгами свободы рыночных отношений.
Анализируя исторический опыт Аргентины 1960—1970-х гг., современный левый должен понимать, что не только она, но и вся Латинская Америка стала полигоном для испытания неолиберальной экономической модели. В 1980-х гг. эта модель, уже избавленная от наиболее одиозных, фашистских черт с успехом была применена в странах центра (в Британии и США), и продолжает использоваться для интеграции в «мировой рынок» постсоветских стран. Второй и самый главный урок для левых — в том, что высшие классы, чувствуя угрозу своим привилегиям и своей собственности, неизбежно будут защищать себя самыми жесткими и отвратительными способам. Поэтому верить в то, что с капитализмом можно бороться мирным, реформистским путем, может только малограмотный трус.
Август—декабрь 2017
[1] Деление этих группировок было достаточно типичным для латиноамериканского региона: консервативная земельная олигархия и либеральная часть промышленников и городских слоев.
[2] Солодовников С.Н. Иностранный капитал в экономике Аргентины. Автореферат диссертации на соискание степени кандидата экономических наук. М., 1980. С. 5—6.
[3] См., например: Frank A.G. Lumpenbourgeoisie: Lumpendevelopment. N.Y., 1972. P. 68.
[4] Bambirra V. El capitalismo dependiente latinoamericano. Mexico, 1974. P. 33.
[5] Хобсбаум Э. Век Империи. 1875—1914. М., 1999. С. 58—59.
[6] Хобсбаум Э. Век Капитала. 1848—1875. М., 1999. С. 432.
[7] История Латинской Америки. 70-е гг. XIX века — 1918 г. М., 1993. С. 84.
[8] Естественно, речь идет о сопоставлении с показателями стран центра. Тот факт, что по сравнению с некоторыми странами-соседями, например Уругваем и Парагваем, дела в Аргентине шли не так плохо, еще не ставит ее в ряд развитых стран.
[9] Романова З.И. Развитие капитализма в Аргентине. М., 1985. С. 101.
[10] Смысл подобной политики заключался не столько в повышении социального статуса небольшой части рабочего класса, сколько в создании условий для отхода основной массы трудящихся от радикальной политической борьбы и поддержании иллюзии возможности обогащения в рамках зависимого капитализма.
[11] История Латинской Америки. 1918—1945. М., 1999. С. 130. Отличительной чертой этого периода также стала концентрация производства: 1,3 % предприятий производило 57 % промышленной продукции (Fischer P.W. El capital externo en el desarrollo economic de Argentina 1880—1964 // Estudios y documentos. Inst. latinoamérano de investigaciones sociales. 1973. № 28. P. 117).
[12] См. подробнее: Григорян Ю.В. Промышленный переворот в Аргентине и Бразилии // Латинская Америка. 1986. № 5. С. 22—37. Пик экономического роста пришелся, разумеется, на годы Второй мировой войны, которая привела к росту поставок продукции в воюющие державы.
[13] Bambirra V. El capitalismo dependiente latinoamericano. Mexico, 1974. P. 47.
[14] Романова З.И. Указ. соч. С. 173—174. Главным образом промышленники были заинтересованы в расширении и модернизации сельскохозяйственного производства, которое бы увеличило спрос на промышленную продукцию.
[15] Frank A.G. Ibid. P. 85.
[16] Очерки истории Аргентины. М., 1961. С. 369.
[17] Противоречивость политики Перона привела к тому, что в историографии ее характеризовали самыми разными терминами: «христианский социализм», «национальный социализм», «популистская диктатура», «фашизм для отсталой страны», «рабочая диктатура», «государственный социализм», «национальный капитализм», «немарксисткий коллективизм» (Ciria A. Perón y justicialismo. Buenos Aires, 1971. P. 11.).
[18] При этом преимущество отдавалось легкой промышленности, что вызывало недовольство военных, т.к. сократились вливания в ВПК.
[19] Gillespie R. Soldados de Perón. Historia crítica sobre los Montoneros. Buenos Aires, 2011. P. 47.
[20] История Латинской Америки во второй половине XX века. М., 2004. С. 84.
[21] После войны ключевую роль стал играть уже не британский, а североамериканский капитал.
[22] История Латинской Америки во второй половине XX века. С. 88.
[23] Папорова Г.П. Формы и методы внешнеэкономической экспансии США в странах Латинской Америки. Автореферат диссертации на соискание степени кандидата экономических наук. М., 1965. С. 8.
[24] Солодовников С.Н. Указ. соч. С. 13.
[25] Всего к 1970 г. из 38 крупнейших компаний только 13 были полностью «местными». См.: Аргентина: тенденции социально-экономического и политического развития. М., 1980. С. 104.
[26] Аргентина: тенденции социально-экономического и политического развития. С. 104—105.
[27] Frank A.G. Op. cit. P. 101—102.
[28] Ibidem. P. 111.
[29] Bambirra V. Op. cit. P. 101, 103.
[30] В Аргентине в это время рост объема сельскохозяйственной продукции на душу населения был достаточно низким, а в целом в Латинской Америке и вовсе падал.
[31] Галеано Э. Вскрытые вены Латинской Америки. М., 2010. С. 173—174.
[32] См. подробнее: Пальдин И.В. Аргентина в огне; Сантучо Л. «Сантучо отдал жизнь за революционное единство с “Монтонерос”»; Сантучо Хуарес М.Р. Аргентинцы, к оружию!
[33] «Школа Америк» была создана армиями США в Панаме для обучения латиноамериканских военных «борьбе с коммунизмом».
[34] Lewis P.H. Guerillas and Generals. The «Dirty war» in Argentina. Westport, 2002. P. 137—141.
[35] Коминова Н.П. Ультраправые организации Аргентины в период второго правления перонистов (1973—1976 гг.) // Народы Латинской Америки в борьбе против империализма и местной реакции. М., 1979. С. 104.
[36] Там же. С. 103.
[37] Gutman D. Sangre en el monte. Buenos Aires, 2010. P. 165—166.
[38] «Военное» объединение стран стало закономерным продолжением объединения политико-экономического, происходившего в форме Организации американских государств. Через создание подобных объединений США старались укрепить свое влияние в регионе.
[39] Lewis P.H. Op. cit. P. 132.
[40] Ibidem.
[41] Пальдин И.В. Аргентина в огне; Сантучо Л. «Сантучо отдал жизнь за революционное единство с “Монтонерос”».
[42] Арнедо Альварес Х. Аргентина и современный мир // Латинская Америка. 1978. № 1. С. 11.
[43] Аргентина: тенденции экономического и социально-политического развития. С. 193.
[44] Там же. С. 228.
[45] Солидарность с позицией США предполагала также присоединение к санкциям, которые включали запрет на ввоз зерновых в СССР, что сильно било по экономическим интересам Аргентины. См. подробнее: Dictadura argentina y su relación con la URSS // https://www.taringa.net/posts/info/11437423/Dictadura—argentina—y—su—relacion—con—la—URSS.html
[46] Kissinger to the argentine generals in 1976: «If there are things that have to be done, you should do them quickly» // http://nsarchive2.gwu.edu//NSAEBB/NSAEBB133/index.htm
[47] В Латинской Америке, помимо военно-фашистских диктатур, к власти приходили и левопатриотические военные правительства, которые выступали за национализацию крупнейших природных месторождений и проведение социальной политики.
[48] Таким образом, избежать правления военной диктатуры в Южной Америке в этот период удалось только Венесуэле, Колумбии, а также молодым государствам — Гайане и Суринаму.
[49] Dos Santos T. La crisis norteamericana y América Latina. Caracas, 1974. P. 129, 159—162.
[50] См. подробнее: Майданик К.Л. Правоавторитарные режимы и тенденции в Латинской Америке.
[51] Club Atlético // https://el—chingolo.livejournal.com/2313.html
[52] Цит. по: Azcona J.M. Violencia política y terrorismo de Estado en Argentina: del totalitarismo de José Uriburu (1930) a la dictatura militar (1976—1983). Madrid, 2010. P. 144—145.
[53] Calveiro P. La experiencia concentratoria // Argentina 1976. Estudios en torno al golpe del estado. Mexico, 2007. P. 194.
[54] Lewis P.H. Op. cit. P. 154.
[55] Гарсия А., Бендерски Н. Капиталисты и последняя военная диктатура в Аргентине.
[56] О репрессиях против школьников см.: Весенский В.П. Россия не Чили, и не Япония тоже; о сожженых книгах см.: Memoria del fuego: la quema de libros del ceal durante la dictadura cívico militar // http://www.laprimerapiedra.com.ar/2016/06/lo—perdimos—fuego—la—quema—libros—del—ceal/
[57] Военный ординариат — территориальная единица уровня епархии в Римско-католической церкви.
[58] Bonamín, el obispo que justificó la repression // http://cosecharoja.org/bonamin—el—obispo—que—justifico—la—represion/
[59] Ни в одну из приведенных цифр не входят убитые в ходе репрессий до 1976 г., а также те, кто смог выжить после покушений или пребывания в центрах заключения, а также умершие от последствий пыток уже после выхода на свободу.
[60] Azcona J.M. Op. cit. P. 143.
[61] Между ними существовала и некоторая разница в понимании политической стратегии: сторонники Виделы предполагали возвращение к гражданскому правлению, «националисты» считали, что они пришли всерьез и надолго.
[62] Кляйн Н. Доктрина шока. Расцвет капитализма катастроф. М., 2009. С. 122.
[63] Давыдов В.М. Латиноамериканская периферия мирового капитализма. М., 1991. С. 157.
[64] См. подробнее: Тарасов А.Н. «Гуманизм»? Размышления о цинизме, ханжестве и неолиберализме; он же. Интервью журналу «Новая литература».
[65] La tablita, la plata dulce y un future amargo // http://www.lanacion.com.ar/789806—la—tablita—la—plata—dulce—y—un—futuro—amargo
[66] Azcona J.M. Op. cit. P. 131.
[67] Plan económico de dictadura argentina 1976—1982 // http://www.economiacritica.com/2013/03/plan—economico—de—dictadura—argentina—1976—1982/
[68] Algunos números contra la mentira desmoralizante (cuestión de la deuda externa) // http://www.oetec.org/nota.php?id=536&area=1
[69] История Латинской Америки во второй половине XX века. С. 99.
[70] Там же.
[71] Lewis P.H. Op. cit. P. 164.
[72] Труп Уолша сразу после убийства был похищен и увезен в один из подпольных центров. Как и в случае со многими аргентинскими революционерами, место его захоронения неизвестно.
Илья Викторович Пальдин (р. 1989) — российский историк и левый публицист. Специализируется на истории России и Латинской Америки XIX—XXI веков, истории общественных и революционных движений, компаративистике.
В 2015 году вошел в состав коллектива «Сен-Жюст», редактор сайта saint-juste.narod.ru
