 |
 |
| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Аннотация
Было еще темно. Форт, погруженный в предрассветный сумрак, казался издали спящей горной громадой; кое-где только виднелись редкие огоньки. Здания крепости — немые свидетели того, что должно было здесь совершиться, зловеще поднимались в высь, — холодные, угрюмо-тоскливые... Из амбразур казематов сурово выглядывали пушки, зияя своими черными, как сатанинский взгляд, жерлами. Дул резкий, порывистый ветер. По небу ползли тяжелые свинцовые тучи, скрывая собой уже начавшие меркнуть редкие звезды. Море глухо шумело. По временам большие волны со страшной силой набегали на каменные глыбы крепости и, разбившись в мелкие брызги, с жалобным стоном убегали обратно слабыми струйками. Безнадежностью и унынием веяло от всей этой картины.
На месте, предназначенном для исполнения приговора «суда скорого, правого и милостивого»[I] были уже вкопаны два столба в двадцати саженях друг от друга, а между ними протянута веревка на высоте половины человеческого роста от земли. Сюда, еще за полтора часа до казни, привели 19 приговоренных к смерти матросов.
С гордо поднятыми головами и смелой уверенной поступью подошли они к роковому месту. Лишь редкие из них тревожно озирались вокруг, ища, вероятно, близких к сердцу людей. Но напрасны были их поиски. Здесь стояли лишь чужие вооруженные винтовками люди, которые, вытянувшись в струнку и застыв неподвижно, были похожи на бездушные изваяния. И все кругом — мутное небо, море, подавленное густой серой мглой, угрюмые силуэты крепостных твердынь, черневшие во мраке; темная, неподвижная громада людей, замершая в зловещем ожидании; слабое мерцание фонарей, дрожавшее на стали ружей, — все было так согласно, все сливалось в одно ощущение ужаса и смертельной тоски. Но осужденные были спокойны. На их лицах, едва озаряемых светом огня, не замечалось ни тени трусости, колебания и сомнения в правоте своего дела. Они мужественно и твердо ждали того, что было неотвратимо.
Их подвели к канату и поставили в один ряд. Перед ними выстроилась рота матросов — стрелковой команды. Состоя из самых отсталых и забитых, благодаря «особому обучению» людей, она, несомненно, могла лучше других выполнить предназначенную ей роль убийц. Но на всякий случай, за стрелками-матросами, чтобы они не отказались расстреливать своих товарищей, были поставлены несколько пехотных взводов, а позади всех пулеметы, у которых вместо прислуги-солдат встали сами офицеры.
Долго, мучительно долго тянулось время, пока приготовлялись к кровавой расправе. Те, от кого зависела развязка, казалось, наслаждались медленной мукой приговоренных к смерти людей.
Осужденные были одеты по-летнему, и холодный осенний ветер пронизывал их до костей. Между ними поднялся ропот.
— Долго ли вы будете нас мучить? — слышались голоса, дрожавшие злобой и негодованием.
— Прикончите нас скорее!..
А между тем на дворе забрезжил утренний рассвет, разгоняя сумрак ночи.
Наконец, приступили к чтению смертного приговора. Но едва раздались первые слова, как, заглушая их, вдруг поднялся и задрожал густыми стройными звуками печальный, величественный мотив. Это пели осужденные:
Мы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу…
Стрелки, услышав это и выйдя из оцепенения, внезапно всколыхнулись, точно по сердцу каждого из них чем-то больно резнули. Мрачные лица их судорожно передернулись. Некоторые из них уныло смотрели на тех, кого они через некоторое время, исполняя волю всевластных душителей свободы, должны будут уничтожить.
А обреченные, изливая в этой песне всю свою скорбь и муку, продолжали петь:
Мы отдали все, что могли, за него, —
И жизнь свою, честь и свободу…
Скорбные звуки лились плавно и печально. Но по временам голоса поющих сливались в один грозно-рыдающий напев, который несся над необъятной морской ширью куда-то вдаль, точно его подхватывал ветер. Казалось, что это вырвалась из тяжелых оков мятущаяся человеческая душа и, горестно рыдая, возносилась к солнцу.
Приговор так и не был прочтен: начальство заметило, что настроение стрелков-матросов и остальных солдат становилось все тревожнее. Поэтому поторопились покончить с обреченными.
К ним подошел поп. За исключением двух человек, все решительно отказались от его услуг.
— Лучше, батя, обратитесь с наставлением к тем, кто залили кровью всю нашу страну, — посоветовал ему один из осужденных.
Тогда их начали привязывать к канату и надевать на головы небольшие мешки. Это дело приказали выполнить десяти кочегарам, присланным сюда из 19-го флотского экипажа специально для погребения казненных. В просьбе осужденных оставить глаза отрытыми было отказано.
— Не могу-с. Это было бы против закона, — был ответ.
— Да разве этих скорпионов можно о чем-нибудь просить! — произнес кто-то из осужденных.
— Молчать, подлец!
— Чего молчать? — продолжал тот же голос. — Ведь все равно две жизни не отнимешь.
— Долго ли вы будете с этими негодяями возиться? Xотите, чтобы и вас я поставил рядом с ними?
Кочегары заторопились. На их лицах замечалась растерянность, руки дрожали.
— Боритесь, товарищи, до конца, пока не уничтожите всех народных злодеев, — говорили одни из осужденных.
— Выручайте наш бедный замученный народ, — прибавляли другие.
А на крайнем левом фланге под крики офицера разыгралась потрясающая сцена: кочегарный унтер-офицер узнал в осужденном, которого он собирался привязать к канату, своего земляка-односельчанина.
— О, господи! Да что же это такое?!. Свиделись-то где… Да как же это?.. — бормотал унтер, взволновавшись.
— Воронов! Дорогой мой! — тихо произнес тот, обращаясь к кочегару. — Передай обо мне всем моим родным. Скажи им, что я умер за правду, за справедливость. Поцелуй за меня моего сынишку. Мой завет ему такой: пусть он будет таким же, каким был его отец…
— Все, брат, передам, — захлебываясь слезами, успел ответить Воронов и, едва держась на ногах, отошел в сторону, не будучи в состоянии ничего больше делать.
Привязывание было закончено.
— П-а-а-альба ротой!
Стрелки, колебля фронт, засуетились. Послышался отвратительный лязг железа. Казалось, перед осужденными предстала сама смерть — страшная и беспощадная, ожидая своей добычи с жадностью, защелкала всепожирающими челюстями. Конец приближался…
Осужденные, почувствовав, вероятно, весь ужас загробной тьмы невольно содрогнулись.
— Долой тиранов! Да здравствует свобода! — вдруг громко и отчетливо произнес один из них.
Этот дерзновенный крик, вырвавшийся из груди несчастного, воодушевил остальных.
— Ура, ура! — дружно подхватили другие, внезапно охваченные чувством предсмертного воодушевления, и в их голосах слышалось что-то мощное и грозное, чувствовалась несокрушимая пламенная вера в то, что начатое ими дело не погибнет, что их смерть найдет отклик в сердцах многомиллионного народа, и он в гневе своем, как ураган, низвергнет в прах все прошлое, грязное, низкое, злое.
— Рр-о-ота!
Приподнялась, но сейчас же заколебалась неровная линия штыков. Волнение стрелков, дошедшее до высшего напряжения, мешало им целиться. Многие из них дрожали. Другие зажмурились, чтобы не видеть, как их жертвы, пронзенные пулями, рухнули на землю.
— Ну, стрелки, если вы не сумели быть бойцами за правду, то будьте хоть хорошими палачами! — крикнул один из тех, на которых были уже направлены дула винтовок. — Цельтесь вернее. Стреляйте прямо в грудь!
— Пли!..
Раздались неровные, беспорядочные выстрелы. Залп оказал недружным, «сорванным».
Произошло нечто невообразимое. Два или три человека были убиты наповал, некоторые только ранены в живот, грудь, ноги; другие же остались невредимыми. Но, первые, падая и натягивая книзу канат, увлекали за собою остальных. На земле образовалась, барахтающаяся и извивающаяся куча человеческих тел. Легко раненые, обливаясь кровью, подпрыгивали, вертелись вокруг каната, делали конвульсивные движения. Те, которых не коснулись пули, в ужасе рвались в стороны, но тщетно, так как были крепко привязаны. Они вскакивали на ноги, спотыкались на телах убитых и раненых товарищей и падали снова. Слышались стоны, проклятия, дикие вопли.
Стрелкам было выдано только по два патрона. Офицер, командовавший ротой, приказал выпустить по второй и последней пуле. Но стрелки, растерявшись, целились плохо, стреляли наугад. Да и трудно было попасть в эти корчившиеся и бьющиеся тела. Душераздирающие крики оставшихся в живых, стоны и ругательства смешались в какой-то страшный хор нечеловеческих звуков, словно воплощая в себе весь ужас совершаемого злодеяния.
— Изверги! Живодеры! Будьте прокляты! — выделился чей-то хриплый голос.
Снова выдали стрелкам патроны и снова они зарядили винтовки. Начался треск ружейных выстрелов, длившийся несколько минут. Теперь уже палили без всякой команды и с близкого расстояния.
Но те, над которыми производилась эта зверская расправа, не умирали, точно они были неуязвимы. Они не переставали метаться, опрокидываться и корчиться в судорогах. Многие из них принимали мучительно-неестественные позы. Живые, дергая канат, подбрасывали мертвых, производя на окружающих такое впечатление, что из расстреливаемых будто бы еще никто не был убит до смерти.
Тогда было приказано докончить в «рукопашную».
Ужас увеличился. Офицеры стояли бледные, один не выдержал, ушел за вал. Солдаты, застывшие, смотрели на страшное зрелище, оставаясь безмолвными.
Никто из них не кинулся на защиту своих товарищей: ни у кого не хватило даже смелости крикнуть громкое обличительное слово этой шайке «законных» разбойников, хотя большинство солдат смотрело на все это с глубоким омерзением. Жалким трусам, забитым существам свойственны лишь вздохи, но не смелые поступки.
Наконец, тела казненных перестали корчиться. Замерли крики, смолкли и стоны. Приступили быстро к погребению, как вдруг из неподвижных трупов, застывших в вечном и таинственном сне, привстает одна окровавленная фигура и слабым дрожащим голосом произносит:
— Братцы, да как же я-то… Я ведь жив...
Подошел «шкура» и выстрелил в упор...
Казненных начали складывать в большие мешки, которые должны были заменить собою гробы. Но их оказалось только девять штук. Лишь с трудом удалось втиснуть в них девятнадцать изувеченных трупов.
Когда все было готово, мешки, наполненные человеческим мясом, погрузили на пароход и отвезли на Толбухин маяк. Там, привязав к ним предварительно грузы, выбросили их за борт.
Волны расступились и скрыли в своих холодных глубинах жертвы необузданного произвола. Но, словно стыдясь, что его делают участником непрощаемого злодеяния, море через несколько дней прибило часть мешков с трупами к берегу, как раз против царской дачи — Александрии.
|
|
Письмо дорогим родителям — батюшке моему Ивану Федоровичу и также равно маменьке моей Марии Кириловне от Ивана Ивановича Москаева.
Г. Кронштадт 17 сентября 1906 г.
В первых строках моего письма, дорогие родители, уведомляю Вас о том, что я пишу последнее письмо. Тятя и мама, кланяюсь я вам по низкому поклону и желаю вам быть здоровыми. Кланяюсь дорогому брату Тимофею Ивановичу, сестрице и супругу вашему Антону Андреевичу и сестре Дарье. «Группой» — всем кланяюсь по низкому поклону и желаю быть здоровыми.
Дорогой тятя и мама. Дорогие брат и сестра. Последнее письмо пишу вам — больше не дождетесь от меня — прощайте… сейчас расстреляют нас, 20 матросов... прощайте все родные, товарищи. Больше не могу, рука не владеет. Прощайте... прощайте... прощайте...
Иван Москаев.
1906 г. сентября 17-го дня.
Здравствуйте! Последнее мое прощальное письмо, а я иду на смертную казнь через расстрел. Я пошел не один — нас пошло 19 человек. Я погибаю за народное дело, мы добивались свободы своего народа, который страдает всю жизнь, как и вы. Вы тоже страдаете, но страданья должны скоро кончиться, должна скоро быть свобода, за которую я погибаю. Но если будет свобода, тогда узнаете, какая нам будет честь.
Нас сейчас провожают с честью. Нас губят палачи-офицеры, которые стояли за правительство.
5-го экипажа артилл. квартирмейстер.
Алексей Данилович Кукарцев.
Товарищи!
Остается только несколько часов до расстрела. Все спокойны, мысль о скором переходе в вечность нас не пугает. У окна стоит часовой и плачет. Служащие со слезами на глазах приходят прощаться и просят на память ленточки и кокарды. Все понимают, что это не погром кронштадтских лавок, все понимают прекрасно, что мы восстали за счастье народа, желая ему лучшей доли. Поняло и правительство, и задумалось.
Да, сколько ни думайте, а землю и волю дадите. Офицеры — и те сочувствуют нам и говорят о нас с уважением. Мы мало сделали, но сделали все, что могли, и пусть правительство знает, что скоро расчет... Убивая и расстреливая нас, оно наживает сотни мстителей за каждую погибшую жизнь.
Стонет Россия, стонет народ, но сильнее стона раздастся крик мести народной. Преступное правительство смело вешает, режет и расстреливает, думая этими мерами уничтожить ненавистную ему крамолу. Нет. Мы не боимся, мы шли за правое дело, — с улыбкой пойдем на казнь. Мы смеемся над бессилием наших палачей. Из 2 236 человек едва-едва набрали виновных к смерти 19 человек. Допрос пришлось вести с револьверами в руках: 2 000 свидетелей было со стороны защиты, и только 198 со стороны прокурора, из которых многие говорили суть дела, не называя фамилии. Судьи терялись, не находя концов, и кончили тем, что набрали число, но не нашли нужных виновных. Вся Россия виновата. Вот где виновные. Не виноваты только богачи и министры.
Отец делит голодный крик вместе с последним куском хлеба между детьми. Кто может не болеть душой, когда голодная мать полуиссохшсй грудью кормит сына.
Корми, корми, болезная. Готовь сына на службу вампиру-царю. Корми на борьбу с вампирами, сосущими кровь народную. Скоро, скоро поведут нас на казнь. Последние часы доживаем. Но много еще в экипажах оставили мы крамолы, не вернуть убийце утерянной власти. Казнями не успокоишь народ. Мстите за нас, борцы. Бейтесь на смерть. Скоро настанет радостный день.
Убийцы ночью расстреливают нас. Бьют барабаны, трубят горнисты, чтобы не слышны были стоны. Мешками головы покрывают, чтобы не видно было мук наших. Жирные попы с крестами приходят благословлять нас... Прочь, подлые соучастники убийства. Ваши руки в крови. Христос не велел убивать.
Прощайте! Прощайте! Отомстите за нас. Матери, благословляйте детей на борьбу с царем. Братья, мстите за нас. Соединяйтесь дружнее за великое дело. Сбросьте оковы правительства. Довольно рабских цепей. Долой самодержавие. Долой царя. Да здравствует свобода всему русскому народу.
1906 г., 18 сентября в 9 часов вечера, на другой день после об’явления смертного приговора.
Матрос Николай Комарницкий.
Дорогие родители, отец, мать, братья...
Простите меня за мой поступок, если вы его сочтете преступным, но я его не считаю преступным. Вам известно, каким я был до поступления на службу. Как вам известно, опровергал строй существующего порядка России. Поступив на службу, я вскоре был присоединен к людям, борющимся за свободу. Служил я вам неизвестно как, но вы не думайте, что я был какой-нибудь потерянный человек. Нет, я назову себя, и даже знающие меня дадут вам хороший отзыв обо мне. Как вам известно, люди-борцы, борющиеся за свободу и жизнь народа, — передовые борцы: они гибли по тюрьмам и каторгам, их вешали и расстреливали. Но все это производили темные народные массы. Но когда эти темные военные массы начали прислушиваться к передовым борцам за свободу и стали присоединяться и оказывать помощь, то царь со своими помощниками, т.-е. палачами, начали уничтожать своих защитников, которые кажутся для него вредными. Это происходит уже несколько лет и с каждым годом все увеличивается. Как вам известно, военные стали выступать на поддержку народа. Это было уже во многих городах — их расстреливали. И вот с 19 на 20 июля выступил наш Кронштадт. Но здесь вышла измена своих товарищей, которые на последнем совещании дали братский поцелуй и пожатие руки, но они изменили и остались верными службе, своим палачам. Это — Енисейский полк. Но, хотя из нас многие пострадали, но мы выполнили то, что на нас было возложено. Мы выступили без оружия, думали завладеть им, но вышла неудача. И вот нас 20 они арестовали и предали военному суду. Суд осудил сухопутной части минеров 14 человек и 3 вольных граждан к смертной казни, а около 100 человек — в каторжные работы.
Нас, флотских, предали временному военному суду 740 чел.; в первой группе — более виновных, 102 чел. — 98 военн. и 4 лица гражд.
Дорогие родители. Да, гибли люди и в настоящее время гибнут. Но я надеюсь, что после нас недолго останется царствовать этим хищным зверям — царю и его помощникам.
Дорогие родители. Есть пословица: «за царем служба, за богом молитва не пропадают», но это наоборот: гибнут молодые жизни. Прощай, отец и мать. Сын ваш Тимофей, умерший 26 лет от роду, спокойно ожидающий себе смерти. Простите, что раньше не писал письма: не писал, потому что вы, ожидая моей смерти, печалились бы.
Я думаю, что, если вы узнаете подробности моей жизни и каков я был, то вы не позволите меня обвинять.
Сын ваш Тимофей Глебко.
...заочно я вас целую несчетное количество раз, простите милые мои родители, тятийка и мамыйка. Нас на расстрел идет 19 человек. Ох, бьется мое сердце, как нас привязывают к столбу руки назад и стоят солдаты с ружьями, метятся прямо в нас, глаза наши закрыты мешком.
Ох, как это смотреть страшно, страшная это картина.
Простите, простите, простите дорогие мои родители, тятийка и мамыйка.
Простите... умираю.
Заливаюсь я горькими слезами...
Ваш сын Мих. Ив. Севастьянов.
Примечания издательства «Прибой»
[1] Из брошюры «Казнь кронштадтских моряков». Рассказ матроса А. Затертого-Новикова. Под кличкой «Алексис» А. Новиков участвовал в нелегальном эс-эровском издании (в Гельсингфорсе в 1907 г.) — «Чтение для солдат».
[2] Из «Известий Кронштадтского Совета» за 1917 год и из журнала «Красный флот» за 1923 год.
Комментарий
[I] Расхожая в тогдашней России ироничная отсылка к формуле судебных уставов 1864 года. В ней опущена четвертая характеристика суда по уставам — «равный для всех подданных». Упоминание о равенстве суда, вероятно, сделало бы иронию совсем уж убийственной.
Опубликовано в книге: Восстания в Балтийском флоте в 1905-06 гг. в Кронштадте, Свеаборге и на корабле «Память Азова». Сборник статей, воспоминаний, документов и материалов. Л.: Рабочее издательство «Прибой», 1926.
Комментарий Р.М. Водченко.
